Поистине права несмышленая Комарик, зачем такому парню, как Овсов, говорить «поворачивай»? Но Кира говорила. И даже была довольна собой. Скажет — и точно наберется сил, станет еще независимее, быть может, еще красивее. В ее красоте был некий вызов: от ее смуглой кожи, такой смуглой, будто бы в ее далекой родословной русский Север побратался с самим югом, от ее ярких глаз, от ее неравнодушия ко всему, что соперничает с красками ее прелести девичьей. Гребень, бусы, браслет — все было ярко-розовым, густо-синим, почти смоляным или снежно-белым... Комарик находила эти цвета слишком сильными, но не выказывала своих сомнений вслух. Только прищурит глазищи серо-белые и вздохнет тревожно — в этом вздохе было что-то недевичье, так может вздохнуть парень: «Кира, спой про колечко серебряное...»
Подчас Кира уступала. Когда на школьном дворе остывал кирпич от полуденного зноя и, задуваемые ветром, занявшимся к вечеру, вспыхивали и гасли звезды, к большому школьному порогу прибивало старшеклассников. На старинный манер дуэт гитары с мандолиной, дуэт несмелый, хотя и согласный, был особенно сокровенен в тиши вечера. «Спой про колечко, Кира... — молила Комарик. — Спой...» И вот сопрано Киры возникало рядом, сопрано гудящее, как потревоженная струна. Хотелось подпевать, но никто не решался — она не любила, чтобы к ее голосу примешивались другие. «Я — одна...» — говорила она и, закончив петь, умолкала. Только вздыхала, пригасив волнение. Все пели, она молчала... Она приметила, что молчит не только она, но и мальчик с белым хохолком, оказавшийся возле.
— Кто этот... беленький в безрукавке? — спросила она Комарика. — Ну тот, что все тер руки от запястья до локтей?..
— Так это ж... Стасик Спицин, наш новенький!.. — Она внимательно посмотрела на Киру. — Ты не ходила вместе с классом в Третью рощу, а он был с нами...
— Небось приезжий? Должен знать, что на Кубани вечера холодные...
— Может, и приезжий...
Наутро она увидела его в классе. Он сидел на противоположной от окон стороне, у самой входной двери, и был хорошо виден Кире. День был ярким, и распознавался цвет его лица — оно было бледным, пожалуй, даже зеленоватым и чуть-чуть припухшим, особенно в предглазье. Кире привиделась в его взгляде тоска безоглядная. Она подумала тогда: как много способен вместить взгляд человека!
А потом произошло такое, что и предположить было трудно. В школе ставили мольеровского «Мнимого больного», и Кира явилась домой, когда небо точно пшеном вызолотило — живого места не осталось. И вдруг у самого дома Кира рассмотрела белую безрукавку новенького. Ей померещилось, что он явился сюда по следу Киры, и едва не взорвалась. «Поворачивай!» — готова была сказать она, но остановилась, — предупреждая, он поднял руку.
— Я живу в этом доме с белыми ставнями... — Он даже пригнулся — в кромешной тьме только и были видны, что белые ставни дома, где жил новенький.
— А я, признаться, подумала... — засмеялась она.
— Нет, нет, не думай, я действительно живу там...
— А ты откуда приехал, Стась? — спросила Кира.
— Из Вологды. Слыхала... кружева вологодские?
— Значит, вологодские, — повторила она за ним, вычленив его характерные «о».
— Вологодские, — повторил он, не пытаясь скрыть своего особого говорка. — Отыщи Полярную, — взглянул он на небо. — Отыщи, отыщи — это прямо над Вологдой!.. — Так и не отняв глаз от неба, он шагнул навстречу Кире и очутился рядом. — Вот она... Вологда!
— Ну, гляди!.. — сказала она и, отступив во тьму двора, тихо прикрыла калитку: были слышны его шаги — он переходил дорогу.
— Кира, это ты? — послышался из глубины двора голос Федора Федоровича, Кириного отца. — Ты идешь?
— Да, конечно, — ответила она, все еще прислушиваясь к шагам Стася, которые донеслись сюда.
— Ты говорила с нашим соседом, что живет напротив? — спросил отец, выйдя ей навстречу. Во тьме, столкнувшись с незримым светом, блеснуло пенсне отца. — Я смотрел его третьего дня — у него... пионефроз.
В ряду непонятных слов, которые так любят врачи, у отца, подумала она, появилось еще одно: пионефроз.
— Это серьезно... пионефроз?
— Достаточно, — заметил отец и, пораздумав, добавил: — Это тот случай, когда ответ в самом названии: нефроз — почка, пио... — он осекся, решив, что подробности тут, пожалуй, неуместны. — Одним словом, речь идет об инфекции... — Отец поправил пенсне и будто дал возможность свету еще раз отыскать во тьме зеркальца стекол — пенсне вспыхнуло. — Он молод, а это уже надежда, ее никогда не надо терять... — сказал он больше себе, чем ей. — Никогда... — настоял он.
У него не было нужды повторять это «никогда», но он повторил.
А Кира подумала: хотя он и утешал ее, в самой силе этого утешения была угроза.
Кира раскрыла окно. Цвела старая яблоня. Яблоня была велика и заполнила собой весь сад. Не яблоня — сугроб. И Кира подумала: земля вдруг вспомнила снежный декабрь и не могла уже быть иной. И еще подумала Кира: наверно, и Стась сейчас распахнул окно и смотрит на белую яблоню. Когда цветут сады, город не спит. Это они, белые сады, виноваты в бессоннице. И мысль обратилась к последнему разговору с отцом. «Пионефроз» — вдруг возникло в сознании. В том, как Стась вторгся в ее жизнь, участвовала и его боль, подумала она...
На большой перемене к ней подступила Комарик:
— Кира, тебя видела Таня Лейкина с новеньким...
— Так он живет через дорогу, — возразила она, а сама подумала: ничего не скажешь, у этой Лейкиной совиные глаза — видит сквозь ночь. — Ну, в этом доме со ставнями...
— Ну и что ж, что через дорогу? — ответствовала Комарик. — Не сказала же ему: «Поворачивай к белым ставням»?
Верно, не сказала. Овсову сказала, а новенького, пощадила.
Оборотиста Лейкина — выложила свои совиные новости мигом. А Овсов был сегодня гроза грозой, даже ус свой роскошный не подкручивал... В школу явился знатный гость, и Семен Семенович повлек его в класс. Верно говорят, что старики тщеславны. В правом кармане у Семена Семеновича лежит портмоне, набитое бумагами. Обратившись только к портмоне, старик может развернуть выставку. Тема: велеречивая пресса о доблестях нашего математика.
Но Семену Семеновичу этого мало: бумага безъязыка, она может и умалить доблести человека. Математик жаждет живых впечатлений. И вот он ведет гостей одного за другим и показывает Овсова. Можно было бы, разумеется, в этом спектакле обойтись тремя: Семеном Семеновичем, гостем и Овсовым. Но тогда спектакля не будет — где зрители?
Но сегодня вышла заминка... Ну откуда, в самом деле, Семену Семеновичу знать о состоянии Овсова? Нет, сказать, что Овсов был не в форме, — не все сказать. От всей этой ночной истории у дома с белыми ставнями он лишился самого присутствия духа. Математик посмотрел на доску и состроил рожу, откровенно состроил рожу: задача Овсову не далась.
— Кто решит? — обратился он к классу.
— Погодите, а ведь задача решена верно!.. — сказал Стась и устремился к доске, а класс обернулся и посмотрел на Киру. Да, не сговариваясь, обернулся и обратил глаза на Киру. Тут была своя мысль, точная: то, что Кира не сказала до сих пор, сейчас скажет; если не словом, то глазами скажет. — Здесь все верно, разве только самая малость в конце... — громко повторил Стась. В порыве, с которым он устремился на помощь Овсову, было, конечно, желание вызволить товарища из беды, благородное желание вызволить товарища.
— Ты, пожалуй, прав, Станислав. — Похвала учителя новенькому была умеренна: превознося новенького, он умалял достоинства Овсова, и тот это ухватил мигом.
— Мне не надо твоих милостей... — Овсов, все еще стоявший у окна, пошел к доске. — Пойми: не надо!
— Прости меня! — сказал Стасик. — Я хотел как лучше...
Кира приметила: когда настала перемена, Стась не вышел из класса. И еще приметила: сидел, обхватив себя руками и как это делают дети, когда очень болит, раскачивался всем телом, сомкнув губы, — видно, очень болело... Ему бы надо было уйти с последнего урока, но он досидел. Вышел из школы последним — не хотел, чтобы его видели таким. Шел медленно, останавливаясь от дерева к дереву, подчас даже держась за стену.
— Дай портфель, пойдем вместе. — Он противился, но она взяла из его рук портфель. — Положи мне руку на плечо...
Он улыбнулся одними глазами: они были у него и в самом деле синими — будто спрессовалась в глазах синева самого неба.
— Приходи к нам, я покажу тебе атлас звездного неба, как я нарисовал его в Вологде... — сказал он. — Придешь?
Она молчала — труднее вопроса он не мог придумать.
— Так ты придешь? — повторил он.
— Приду, — сказала она.
— А вот та... в белой блузе и юбке со складками — моя мама... — сказал он, рассмотрев впереди мать. Женщина в белой блузе, ускоряя шаг, шла им навстречу, почти бежала — она увидела сумку сына в руках Киры и встревожилась. — Ты уедешь на майские праздники? — спросил поспешно, рассчитывая, что она ответит ему до того, как мать поравняется с ними. — Уедешь?
— В бабушке...
— На весь май?
— На все праздники...
Он взял из ее рук портфель.
— Жаль...
Он хотел еще что-то сказать, но мать уже была рядом.
— Дай, дай мне портфель. Ой, господи, я все видела... — сказала она и посмотрела благодарными глазами на Киру — вон куда упряталась его сининка, у него глаза матери.
— Спасибо... — сказал он Кире и, помедлив, пошел за матерью. Кира приметила, что он шел опустив глаза, и ей показалось, что он не успел приучить себя к этому своему состоянию, он стыдился своей болезни. Она посмотрела, как он шел через дорогу, старательно ставя ноги, останавливаясь, и подумала, что то был недуг, тяжкий недуг, который, неожиданно подобравшись к человеку, завладевает им.
Она дождалась вечера и пошла к Стасику.
Он сидел на ступеньках дома в сандалиях на босу ногу, и рядом стояла тарелка с пирогом, к которому он не успел прикоснуться; пахло яблочной начинкой, горячей, — видно, мать отрезала кусок от только что испеченного пирога.