Варя вернулась, когда город заволокло вечерней тенью: конечно же была у Снегирева.
— Веришь, город поставил вверх дном... — сказала Варя о Снегиреве. — Да, да, взял и перевернул, а потом поднял и еще потряс вот так, — она сделала движение руками, стараясь воссоздать, как всемогущий Снегирев оторвал город от грешной земли и, удерживая его на весу, потряс. — Нету Марфы в городе — умыкнули, как есть умыкнули!..
Они сидели сейчас в противоположных концах комнаты, будто бы намертво припаянные к своим немудреным стульям.
— И что он велел делать... Снегирев?
— Явиться в Москву и засечь, что в эти две недели уходит в Порт-Судан, встать как на вахту!.. Неважно, где эта будет вахта... в Одессе или Владивостоке... Встать!
— Ты так думаешь, Варя? — спросила Александра.
— Да, я так думаю... — подтвердила она железным голосом и оторвала свое нескладное тело от стула. — И вот еще, что я думаю: дорога нелегкая, давай-ка примем душ...
Однако куда как далеко может завести женщину желание знать больше, чем она должна знать... Саня еще раздумывала, что ответить Варе, а быстрые руки золовки уже сделали свое.
— Ой, Санька, до чего же ты хороша! Понимаю этого нехристя, который спятил, увидев тебя. Да и Севку понять готова! Видно, мудры те мужики, которые говорят: чтобы женщину полюбить, надо увидеть ее всю... Понимаешь: всю увидеть, всю!
В эту минуту, освещенную неслыханной Саниной красотой, Варька должна была себе признаться, что ничего подобного она не видела. Из своей бобыльей преисподней, из своего темного подп ола, дышащего прелым деревом, она увидела такое, что стало и для нее откровением, но у Варьки тут была и своя корысть: она стремилась рассмотреть, не пресеклась ли ненароком гармония линий, которую явила Санина красота, не выдало ли нечаянно это несоответствие форм заповедной тайны?
Они летели уже второй час, и внизу было зимнее раздолье. Казалось невероятным, что, взмыв над землей, ты увидишь зиму. Да, видно, все имеет два этажа: в первом — лето, во втором — зима... Но, глядя на белое поле под самолетом, Саня могла подумать и об ином: как неогляден мир, который сейчас лежал перед нею, и как мал человек, которого она решилась разыскать в этом мире. Ей даже подумалось, что она решилась совершить безнадежное. Была бы ее воля, выбралась бы на снежную равнину, что лежала рядом, и пошла обратно. И оттого, что она подпустила к себе эту мысль, ей стало не по себе. Нет, нет, как бы ни безбрежен был мир, что лежал перед нею, она отважится. Никогда прежде ее дитя не виделось ей в такой мере неразделимой с нею самой, как ныне, — с ее душой, ее кровью...
Над письменным столом человека, перед которым сейчас сидели женщины, висела карта, которая пыталась объять ту же безбрежность, что показал самолет, забравшийся на высокое высоко́. И вновь Саня сказала себе: эта безбрежность не просто пугала, она лишала надежды. А человек, сидящий за столом, был во власти своих забот. До того как он вошел в комнату и занял место под картой, он бросил в тревоге: «Нельзя же дать ему сгореть!» О чем он говорил? Не о стихии ли огня посреди морского безлюдья, не о горящем ли судне, которое в эту минуту ветер рвет на части, не о пожаре ли на море?
Нет, не просто тревога лежала на лице человека, сам огонь, с приходом утра воспрявший, набрался в его глаза. «Нельзя же дать ему сгореть!» — сказал человек и будто надел на себя невидимую кольчугу; чтобы добраться до его сознания, до его способности внимать, надо прошибить эту кольчугу... Саня говорила, а человек слушал ее, закрыв лицо руками. Слушал не без труда, — чтобы постичь происшедшее, ему явно нужно было больше времени, чем обычно. Наконец он отнял руки от лица, внимательно и строго посмотрел на Саню.
— Сербин Георгий Георгиевич, — произнес он, смутившись: понимал, что мог представиться и раньше. — Значит, Порт-Судан? — спросил он и оглянулся на карту, отодвинув стул. Судан и Порт-Судан оказались на его большой карте много дальше, чем можно было подумать. — Что туда у нас идет? Нет, не вообще, а в ближайшие недели?.. — Сербин разговаривал как бы сам с собой — он все еще не прошиб свою кольчугу. — Порт-Судан, Порт-Судан... — Он посмотрел на женщин, и лицо его напряглось. — Все человеку под силу, не под силу гибель чада... — произнес он тихо и встал; только теперь он постиг происшедшее, только теперь кольчуга была побеждена. — Не под силу, — подтвердил он и вздохнул — что-то в нем воспряло и отозвалось, что-то такое, что жило в нем и не пробудилось бы, если бы не было разбужено. — Да спали ли вы сегодня? — спросил он женщин неожиданно. — Серьезно: спали?
Он сунул руку в письменный стол и достал колечко с ключом и ключиком, осторожно положил перед Саней:
— Это от моей квартиры — она в двух шагах отсюда; отоспитесь, а я все выясню...
Такого не бывало и никогда не будет: Саня не очень-то верила происходящему и тогда, когда никелированное колечко с ключами, все ощутимо холодное, оказалось в ее руке.
— Вот оно чудо-юдо: поднял глаза на тебя и спекся... — возликовала Варя, как только они оказались на улице. — Твоя красота ненаглядная и не такое способна сотворить!..
Квартира была новой; в консервных банках, расставленных под батареями, копилась вода, и по всем комнатам, будто заведенный, гулял сквозняк.
— Да в моей ли ненаглядности дело? — спросила Саня, заметно огорчившись: ей не хотелось в этом признаться. Ничего не скажешь — добр: дал ключи от пустой квартиры...
Но глазастая Варя все успела высмотреть.
— Не скажи! На круглой вешалке овчина исправная, а под овчиной дубленка, расшитая красной болгарской ниткой, — стояла Варя на своем.
Уже под вечер явился Сербин. Первое, что сделал, — взял со стола фотографию молодого человека в бакенбардах и спрятал в комод. Теперь, пожалуй, можно было рассмотреть хозяина пристальнее. В облике Сербина была моложавость — он был по-молодому вислоплеч и длиннорук, да и его обильные волосы легли на лоб непослушной челкой, как ложились в далекой юности, с той только разницей, что тогда они были желтыми, а сейчас серыми.
Женщины едва успели разложить свои припасы и принарядить стол, а Сербин заторопил их:
— Если поездка в Шереметьево ничего не даст, надо завтра же быть в Туапсе — оттуда уходит в Порт-Судан сухогруз... — сказал Сербин и как бы невзначай взглянул на Саню, взглянул испытующе, и это не осталось для Сани незамеченным.
И вновь она спросила себя: этот взрыв участия надо было Сане еще объяснить, самой себе объяснить, да что здесь необычного? Просто попался хороший человек, и все. А может, права Варя, и тут участвует само сердце? Вон каким огнем он полыхнул, взглянув на Саню... Нет, нет, это тот самый огонь, который занес в его глаза ветер с горящего судна.
— Вот аномалия: ничего нет труднее, как погасить огонь на воде! — заметил Сербин сдержанно, будто проникнув в ее мысль.
— Но погасили? — настояла Саня.
— Гасят... — отозвался Сербин, всматриваясь в Перспективу шоссе — машина приближалась к аэропорту. — Должны погасить, — подтвердил он: думы его были уже в Шереметьеве, которое обозначили идущие на посадку самолеты.
Сербин показал крытую красной кожей картонку, и им разрешили пройти на поле, где стоял готовый к отлету четырехмоторный самолет.
— Не в Порт-Судан, а в Хайю, но это не меняет дела — Хайя рядом... — сказал Сербин, когда могучий корпус корабля, к которому сейчас подвели трап, возник перед ними. — Рейс «Красного Креста» — противотифозная сыворотка... Кстати, вот и автобус с медиками... — пояснил Сербин.
Это были не столько медики, сколько медички. По тому, с какой быстротой, чуть заученной, они образовали от автобуса к самолету правильный клин, для молодых женщин, собравшихся в дальнюю дорогу, это была не первая экспедиция.
— Плохо дело! — заключила Саня, оглядывая строй медичек. — Вот и Варя считает, что Марфа не может быть здесь, — взглянула она на свою спутницу, и та хмуро опустила глаза, соглашаясь.
— Надо лететь в Туансе... — произнес Сербин. — Лететь, пока не поздно. С билетами я устрою... Денег пока не надо...
И Саня вновь подивилась тому, как он близко принял к сердцу ее беду, как был упорен в желании помочь ей. «Откуда у него все это?» — не могла не спросить она себя и в этот раз.
Он затревожился, зашагал деловито. В его походке тоже было нечто молодое: как те парни, которые еще не добрали солидности; он при ходьбе важно переваливался, — переваливаясь, он как бы набирал солидности.
— Ничего не скажешь, сильна Санька — околдовала, околдовала мужика! — восторжествовала Варя — она глаз не сводила с Сербина. — Не было бы меня здесь, он бы все выложил тебе начистоту!.. Боюсь, что и я его не остановлю...
Но в поздний предполетный час, когда Сербин выволок нехитрый багаж женщин и взору Сани, обращенному к ночному небу, в какой уже раз за этот день открылась безбрежность мира, возник разговор, немало настороживший и ее.
Варя, чья неусыпная мысль продолжала бодрствовать, спросила Сербина:
— У вас чада были, Георгий Георгиевич?
— Было... чадо.
— Не то ли, портрет которого вы спрятали в комод?
— То.
На этом разговор прервался, но и сказанное Сербиным взволновало Саню, как наверняка отозвалось и в душе ее спутницы, — впервые она усомнилась в верности своих предположений, касающихся Сербина. А самолет приближался к Туапсе, и Саня должна была сказать себе: необыкновенным человеком одарил ее день минувший. Вольно было гадать, что́ дало толчок его поступку, но человек явил достоинства завидные. И первое из них: он был самоотвержен в доброте своей и отсек от себя корысть... И еще подумала Саня: он не отверг вопрос Вари о чаде, он подтвердил: чадо было, чадо... И оттого, что Саня вдруг призналась себе в этом, мысли ее обратились к Марфе. Она должна была сказать себе: среди тех чудес, которые призван постичь человек, вступая в жизнь, есть одно, вечное: дитя... Человек на веки веков обрек бы себя на горчайшую из бед, беду одиночества, если бы не дитя... Именно дитя делает его связь с миром людей нерасторжимой, именно дитя дарит ему счастье неделимости... с миром людей, с тем долгим и вечным миром, который был до тебя и будет после тебя. Да не Марфа ли подарила это