Мотив, который он держит в памяти, его убаюкивает. И вдруг он взметает глаза.
— Где ты, Вад? — Голос мигом перешел на крик. — Почему ты не сказал, что уходишь? — Самое страшное сейчас — это его лицо, которое вдруг стало известковым.
— Ну, что ты кричишь — здесь я! — Вад почти вбегаег в комнату. — Успокойся: здесь!
Но он еще долго не может прийти в себя, рука его, лежащая на столике, нет-нет да подскочит — невидимые токи бушуют в ней.
Но, кажется, успокоиться не может и Ксана. «Что это? — спрашивает она себя. — Да неужели природа может обречь людей на такое? Он не может без брата? Но это уже не радость, а почти проклятие?»
Он устал в эти два часа заметно. Кожа его лица из рыжей стала серой, да и глаза как-то усохли. Не глаза — латунные копеечки. Он что-то мурлычет себе под нос: «Я помню... Я помню...» Однако чем ему занозило память? «Я помню!..» Что он поет? Вот произнесет третье слово и откроется... Ключ — в третьем слове! Этот лохматый Мартенс действительно трехжильный, но Влад, но всему, пересилил и Мартенса. Тот повалил на бок своего короля, сказал: «Сдаюсь!» Надо было видеть, как он валил короля! Он его валит, а тот не валится, будто кусок свинца, что врезан в короля для устойчивости, стал трехпудовым — он еле его свалил.
Но пришла и Ксанина минута. Ксана исхитрилась и остановила Влада, когда он шел из шахматной комнаты пошатываясь, — он очень устал, однако пел: «Я помню... мгновенье... мгновенье!..» Так вот что он пел: «Я помню... чудное мгновенье!» И не знаешь, какой романс посетит какую душу. Он оглянулся, и Ксана ринулась к нему, но он будто и не увидел ее. Смотрел на нее и не видел — заставил себя смотреть сквозь нее, заставил ее сделаться прозрачной. Да и слова, которые он произнес, игнорировали Ксану.
— Вад, вечно ты, — сказал он раздраженно. — Недозовешься тебя!..
И вновь подумала Ксана: он не может без Вадика, ему надо, чтобы Вад был рядом. Но Ксана об этом подумала, уже ринувшись к Владу. Как-то неловко ей было остановиться — она уже ринулась.
— Владислав, помоги мне... в шахматах, — сказала Ксана. Его лицо было едва ли не рядом с ее лицом, она видела, как зло вздуваются его ноздри: у него, как у лошади, когда он гневается, всегда вздуваются ноздри. — Помоги, Владислав...
Все замерли: и Вадим был тут, и лохматый Мартенс как в воду опущенный — ему определенно стоило сил повалить короля. А ноздри Влада сейчас вздувало все сильнее: того гляди — разорвет их.
— А кто ты?.. — сказал он, криво улыбнувшись. — Что-то я тебя не знаю и... вообще вижу первый раз!
Слыхали: не знает!.. Небось сто раз видел, как она стояла в окне, которое выходит во двор к Крупиным... Не знает! И заметьте: первый раз видит! Просидел три часа рядом у этой глупой шахматной доски и... первый раз видит!
— Я... Ксана, — только и могла сказать она ему. — Ксана.
— Так вот что, Ксана: иди-ка ты, девочка, домой, тебя мама заждалась...
Ксана не почувствовала, как слеза выкатилась из глаз, и ощутила ее, когда капелька соли, задержавшись на губах, коснулась языка, жгучая капелька, от которой впору было закричать... Она побежала. Они небось стояли там и смеялись, а она бежала.
А потом очутилась за городом. Сентябрь перевалил за середину, а небо было все таким же синим. Ветер вначале дул с гор, потом переменился и подул с моря. Все чудилось, что вот-вот встанут над городом облака и закроют солнце, которое все еще оставалось сильным. Но облака разметало над морем, а городу достался простор безоблачного неба. Синий сентябрь, к вечеру тускнеющий. Летучая мышь снялась с дерева, что неясно темнело вдали, и кинулась прочь. Неведомая птаха ударила крылами и стихла, затаившись. Где-то далеко-далеко за степью, за ее холмами, всходила луна, и мир открывался Ксане во всей безбрежности. И Ксана подумала, что в этом мире превеликом, где она всего лишь мошка-невеличка, она лишняя. Все уместились в огромном этом мире, а она лишняя.
И Ксане припомнилось, как Владислав побелел, не обнаружив рядом Вада, и синими пятнами покрылось лицо. Пятна эти лежали действительно кристаллами медного купороса и того гляди выпадут и застучат по полу. Особенно у глаз, в его рыжие, казалось, пролилась капелька ультрамарина. Такое увидишь не часто, да и она рассмотрела это впервые «Вад, Вад, где ты? Я же сказал, чтобы ты не отходил!» — крик был требовательным, но в его крике все-таки была беспомощность. Как-то необычно: такой сильный — и такая вдруг беспомощность. Будто человек, очутившись посреди реки и не увидев рядом старшего, который был ему опорой, начал тонуть. «Вад, Вад!.. А может, сила не в нем, а в Ваде? В его улыбчивой сути? В его способности отстранять от себя обиду? В его терпимости к капризам брата? В его даре радоваться жизни? В его таланте легко сходиться с людьми и видеть в них друзей? И тут вот, наедине с неоглядной степью и таким же безбрежным небом, она должна была признаться себе: ей мил не Вадим, а именно Владислав... Не потому, что тот, младший, был для нее досягаем, а этот куда как недоступен. Не поэтому, а по-иному, что ей трудно постичь и трудно объяснить. И она спросила себя: что, если прямо прийти к ним в дом? Да, да, на правах доброго соседа. И попросить что-нибудь. Ну, например, как это может прийти один соседский мальчишка к другому и попросить... Однако что попросить? Кусок ватмана? Цветные карандаши? Чистую тетрадь в клетку? Явиться в предвечерний час, когда весь дом в сборе, и попросить? Да, пройти прямо к Владу, обойдя отца и деда-говоруна, Вадика, и, прямо глядя на Владислава, произнести... У нее похолодело под ложечкой, и слабость пошла по всему телу. Как дошло дело до слов, которые она должна произнести, глядя в его рыжие, страх объял ее, она должна была себе признаться, страх, которого она не помнит...
Она вернулась домой далеко за одиннадцать. Ее встретила бабушка, — наверно, все в доме были обеспокоены ее исчезновением, но только у бабушки это выплеснулось наружу. Все уже спали, а бабушка не спала. Она всегда не спала, когда Ксана запаздывала. Все умели себя успокоить, а бабушка не умела. Ей мнились страхи. Все казалось ей, что с Ксаной стряслось непоправимое. Для всех в доме Ксана была жива-здорова, а бабушка, страшно сказать, готова была звонить на станцию «Скорой помощи». Не очень понятно было, почему так своеобычно распределилось в семье беспокойство, почему оно ушло к бабушке и освободило маму и брата? Не потому ли, что они так уставали за день, что для беспокойства не оставалось места? А может, потому, что Ксана была ближе бабушке, чем всем остальным?
Бабушка кликнула Ксану на кухню: чашка холодного молока — для Ксаны не было ужина вкуснее.
— Я знаю, чем остудить тебе душу, — говорила бабушка, подливая молоко. — Чую: горит душа у тебя, горит!..
— Скажи, бабуля, как у тебя получилось с дедом-то? — спрашивала Ксана. — Он посватался или, быть может, ты его приветила?..
— Да ты что? — возмущалась бабка. — Конечно, он!..
— А почему не ты? — спрашивала бабку Ксана, спрашивала, не обратив внимания на возмущение бабки. — Почему?
— Баба-то я! — произносила старая, и рука тянулась к сердцу — такое не скажешь, не поддержав сердечка.
— Ну, и что?.. — все тем же иронически спокойным тоном спрашивала Ксана. — Ты его любила меньше, чем он?
— Нет... я его любила, помнится.
— Тебя брала робость, да?
— Нет, я была смелая!..
— Ты боялась, что он откажет?
— Какой там! Он шел за мной по пятам...
— Тогда почему?..
Бабка умолкла надолго.
— Не умею сказать, внучка... Убей меня бог, не умею, однако чую: горит у тебя душа, горит!
Что тут можно сказать: горит душа... Может же слово так запасть в душу: горит, горит...
Всю ночь Ксану и в самом деле мучило удушье, будто пламя, прохваченное дымами, заполнило комнату и отняло дыхание. Не иначе, огонь поджег самую душу... Горит душа, горит!..
Минул день. Она дождалась предвечернего часа и пошла к Крупиным. Открыла калитку и поспешила к дому, который был в глубине двора. Господи, к чему людям такой большой двор от калитки до дома — километр!.. И ни души! Куда они все запропастились, оставив все двери открытыми? Солнце за дальним забором и его свет проник в дом, упершись в фотографию на стене. Ну конечно же это их фотография: Влад и Вад. Наверно, в жизни они не так похожи, как здесь. На одно лицо! И что это за манера одевать их одинаково? Неужели недостаточно, что природа однажды уже дала им такое платье? Однако сколько им может быть здесь лет? Тринадцать или все четырнадцать? Но вот что интересно: Влад здесь улыбается. Ксана готова сказать себе: спеши рассмотреть — он улыбается! Спеши, спеши, пока ветер не сдул его улыбки, навсегда не сдул!.. Окна настежь, и ветер доносит неразмываемый дух столовой, пахнет русским маслом, чистым маслом, хорошо разогретым, и печеньем, напитанным маслом, запах сахарного печенья, тот самый запах... Еще недавно они пили чай с этим печеньем! Однако что это? Удар топора? Крепкий удар, заметно ритмичный. Ну, разумеется, за пределами дома. Может, в сарае, а может, под навесом, где лежат у них дрова?
— Вадик, ты опять исчез!..
Это он. Она выбегает из дома. Не летняя кухня, не сарай, а именно навес... Топор Влада легко берет дерево, оно сухое, и звон, который возникает при ударе топора, точно сыплется. Но топор пришел в движение и остановился.
— Вад, Вад, тебя не дозовешься!.. Где ты?
Он обернулся, — очевидно, услышал ее шаги. Их глаза встретились.
— Погоди, откуда ты взялась? — Лицо его белеет на глазах. — Я не тебя звал, а Вада... — Он едва ли не в гневе. — Я не тебя звал! — Эти густо-синие, почти лиловые, пятна, не пятна, а чернослив, вызрели на глазах. — Что ты от меня хочешь?.. — Он бросил топор, бросил наотмашь, топор ударился острием о стенку и увяз. — Вад, что ей от меня надо?
У нее мигом отшибло память — она забыла и про кусок ватмана, и про цветные карандаши с тетрадью в клетку.
— Нет, в самом деле, скажи: что тебе от меня надо?