Она бежала, да так быстро, что Вад едва отступил, — только ветром ударило по лицу.
— Не плачь, Ксана, — успела она услышать — это сказал Вад. — Бедная! — Это тоже он сказал.
Она застала дома только бабулю, и ей стало жаль себя пуще прежнего.
— Бабуленька моя, бабуленька! — закричала она. — Ой, как же мне плохо, бабонька моя родная...
Бабуля положила ее голову себе на колени, принялась гладить. Бабуля молчала и только гладила ее голову. Ксане вдруг показалось, что от бабули исходит такой покой, что его хватит, чтобы укрыть им не только Ксану, а весь мир, доступный глазам Ксаны. Этот покой был так велик и так глубок, что готов был поместить в себя и не такие страхи. Бабуля молчала и только гладила голову Ксаны. Время от времени Ксана видела сухую руку бабули и покалеченный палец. Он, этот палец, был перешиблен на веки вечные и остался в согнутом состоянии. Не палец — крючок. Она будто звала этим крючком людей к себе. Звала, звала и вдруг приметила: палец не сгибается. Приметила и стыдливо спрятала. С тех пор и хранит у себя в ладони. Только и обнаруживает этот крючок, когда рука касается головы внучки. Как сейчас.
— Бабуленька моя, бабуленька! — кричала Ксана и, подняв глаза, видела, как бледна бабуля. Нет, она старела не с сединами, она старела с бледностью — чем старше становилась, тем бледнее. Казалось, уже и бледнеть было некуда, а она бледнела: к коже будто примешалась желтизна и терпкая зелень земли. Страшно сказать: это земля уже звала ее к себе. Ксана заревела пуще прежнего — Ксана теперь уже оплакивала не себя, ей было жаль бабулю.
И посреди этого плача безутешного она неожиданно услышала голосе Вада, услышала явственно, как будто Вад стоял рядом:
— Не плачь, Ксана... Бедная!
Она улыбнулась. Была бы ее воля, она побежала бы сейчас к нему. «Вад, ты добрый!.. Ты добрый, Вад, добрый, добрый!..» Бабуля, конечно, заметила ее улыбку и засмеялась, стыдливо прикрыв, как это делают старые, ладонью рот, однако не забыв упрятать покалеченный палец в ладонь. О чем могла подумать сейчас бабуля? Все-таки Ксана еще малышка. Как у всех маленьких, у нее расстояние от неутешного горя до радости короче, чем у взрослых.
Мигом у Ксаны созрел план. Мигом? Да, как все мышки-норушки, она соображала, не очень мешкая... Какой план? Еще сегодня она скажет ему: «Вадик, ты... хороший!.. Очень хороший. И не потому, что меня пожалел, — у тебя душа добрая». Вот она подкараулит его и скажет. Однако как она его подкараулит, когда Влад не отпускает его ни на шаг? Подкараулит, подкараулит! Может быть, заманит на чердак, где Ксана поселила своих голубей? Нет, пожалуй, на чердак как-то неловко. Девочка зазывает мальчика на чердак? Дико! Надо как-то по-иному, но как? Надо отлепить его от Влада? Отлепить! Ведь они же и в самом деле как склеенные! Подкараулить, когда Вад один... Но где? Может, на перемене? Ну конечно, на большой перемене! На большой он наверняка отклеивается от Влада...
Но на перемене, как назло, ничего не получилось. У них была контрольная по математике, и они не успели ее решить, Не успели, и незаконченная контрольная уперлась в большую перемену. Как можно было предположить, задачу решил только Влад и был отпущен. Только подумать: один! Надо было видеть, как он вышагивал по залу, как разминал плечи, как потягивался, как жмурил глаза, как нес грудь!.. Индюк, и только! Всем, кто того не ведал, он точно говорил: «Я решил, я — единственный!..» Кажется, он забыл, что среди тех, кто еще мучился над решением задачи, был Вадик. Забыл, забыл!.. Это гордыня помогла ему отлепиться от брата, это его тщеславие стало ему опорой!.. Одним словом, на перемену был выпущен только Влад, но зачем он Ксане?
Он сберег эту индюшачью походку и много позже, когда братья шли из школы домой. Влад шел впереди, все еще гордый собой, а Вадик следовал, чуть поотстав. По всему, он так и не решил задачу, невезучий Вад. Это было видно по тому, с каким трудом он волок свою сумку, именно волок, — казалось, временами он скребет ею кирпичные тротуары. Вот говорят: коли близнята, то ровни. Куда там! Один на щите, а другой определенно под щитом! Но Ксане, наверно, этого как раз и надо было. Она дождалась, когда гордыня повлечет Влада вперед так далеко, чтобы идущий позади брат исчез в сумерках. Она улучила минуту и окликнула его.
— Вадик, какой же ты хороший! — произнесла она и ощутила, что слезы душат ее. — Я ведь слышала, как ты сказал: «Бедная!» — и еще раз повторил: «Бедная!»... Хочешь, я покажу тебе красноплечих, которых привез мне дядя из Ростова?.. Выбери минуту вечером... Лады?
Она не думала, что он придет, но он пришел. Просто невозможно представить, как он обманул бдительность брата и сбежал. Но на нем лица не было, когда он явился к Ксане на чердак, — страх, рожденный неожиданным бегством, определенно владел им, когда он предстал перед Ксаной.
— Как тебе удалось сбежать от него? — спросила она, нащупав во тьме его руку. — Он небось уже хватился и поднял крик... — В его руке поселился огонь, она была горячее горячей. Это волнение подожгло ее.
— Я и сейчас слышу, как он кричит... — произнес Вад и шагнул к чердачному окну. — Слышишь?
Чердачное окно оказалось на высоте пятого этажа, и голос был невнятным, но одно слово взобралось и сюда: «Отзовись!..» Да, Владу почудилось, что брат решил сыграть с ним в «казаки-разбойники», и схоронился. Но Влад испокон веков не играл в «казаки-разбойники» — не его игра. «Отзовись!» — молил он брата. Как обычно, терпение его иссякло на глазах, и его мольба, поначалу спокойная, переходила в крик: «Отзовись, отзовись!..»
Она видела сейчас, как Вад оперся о переплет окна и взглянул вниз. Она встала на цыпочки у него за спиной. Двор показался им дном колодца — так это было глубоко, — только блеска воды не было видно. Но двор виделся пустым — Влада там не было. Да и голос его на минуту испарился. Только на минуту. Потом голос возник вновь: «Отзовись, Вад!.. И вслед за этим они увидели Влада. На крыше амбара — вон куда его кинуло! Потом — в дальнем углу двора, который затопили зеленой мглой заросли бурьяна. Потом — на дорожке, вымощенной булыжником, что вела на улицу.
— Конечно же он догадался... и сейчас будет здесь! — Шепот Вада был едва внятен — он перепугался не на шутку. — Что делать?
— Туту меня новая будка — давай сюда! — Он еще думал, что ему делать, но она втолкнула его в эту будку. — Признавайся: ты ел это сахарное печенье? — вдруг рассмеялась она: он был напитан этими запахами — крупинские запахи, — Нет, нет, признавайся: ел? У меня голова кружится от запаха печенья!.. Пододвигайся, пододвигайся — вон какие у тебя твердые руки... Ты небось сильный, Вадик, а?.. Несмелый, а сильный? Так бывает? Пододвигайся — тут еще можно поместить таких двоих, как мы с тобой... А знаешь, я не боюсь его, Вад, честное слово, не боюсь — пусть войдет хоть сейчас!.. Пусть!..
Но Влад не шел — если и ринулся на чердак, то дошел до лестницы, ведущей к чердачному лазу, и отступил.
— Не отпущу я тебя, Вадик! — неожиданно призналась она. — Пусть хоть треснет — не отпущу!.. Ни сегодня, ни завтра... Так и знай: никогда не отпущу!.. — Она затихла; казалось, слова, произнесенные ею, напугали и ее самое. — Не могу понять: чего ради он приклеился к тебе?.. Все близняшки как близняшки, а он приклеенный!.. Нет, объясни бога ради...
— Приучил себя, понимаешь?.. Это сильнее его: приучил!
— Погоди, но ты же себя не приучил?.. Ты можешь без него, а он не может?.. Ты волевой, а он — нет, да?
— Это он волевой...
— Поэтому и не может отлепиться?
— Поэтому...
Ей было не очень понятно: как воля может так сковать человека? Казалось, воля должна высвободить человека, подчинить себе его желания и инстинкты, а вот тут было все наоборот. Воля заковала человека в броню. Зрячему понадобился поводырь — человек не может шагнуть шага, чтобы поводырь не указал ему дорогу: «Тут вот бочаг, полный воды, а тут пень, а еще дальше кювет...» Но ведь человек зрячий, зрячий!..
— Ты думаешь, все в привычке? Так?
Он не ответил — не иначе, смысл происходящего только теперь открылся ему.
— Говорят, есть тюрьмы, где заключенных сковывают цепью по двое... — Он выбрался из будки. — Так вот; когда приходит час расшибить цепь, самое трудное разлучить этих двух... Цепь расшиблена, а они не расходятся! — Он вдруг рассмеялся — в этом смехе было мало радости, но он рассмеялся.
— Не хочешь ли ты сказать, что вас соединили железом? — спросила она — его смех не передался ей.
— Можно сказать и так: железом, — сказал Вад.
Ей показалось, что он собирается уходить.
— Погоди, а я не показала тебе ростовских! — вдруг всполошилась она и, окунув руку во тьму, выпростала одного за другим красноплечих. — Нравятся? Нет, нет, скажи, правятся?.. Ты взгляни только, какие они короткоклювые, как чиста у них масть... А как они летают!.. Нравятся?
— Нравятся, Ксана.
Она засмеялась счастливо.
— Ты добрый, Вадик!.. — Она приникла ладонью к его щеке и не отняла ладони. — Нет, я верно говорю: добрый... добрый... Ты придешь завтра, Вадик, а? Я покажу тебе птенцов от моих желточубых... Придешь, а? В это время? Придешь?
— Приду, — сказал он, повременив.
Она стояла у чердачного окна и ждала, когда он войдет во двор. «Господи, что же это такое? — спрашивала она себя. — Да неужто вот так можно приковать людей друг к другу железом? Но ведь сковать их так — значит не просто лишить их простора, а обречь на неволю? Бедный Вадик!.. И потом, он ведь на пороге своей жизни! Именно — своей, своей! Должна же быть у него эта жизнь!» Она поймала себя на мысли: мечты эти увлекли ее, ей бы вверить себя им и не расставаться. А за чердачным окном будто рухнул потолок.
— Нет, нет, где ты был, где был? — Крик исказил голос Влада; казалось, это кричит не он, а кто-то другой, которого он подговорил. — Неправда, неправда! Тебя не было целых тридцать минут!.. Тридцать, тридцать — я заметил! Ты бы пожалел меня — я чуть с ума не сошел! Где ты был? Нет, скажи, где?