— А если случится?
Бабуля закрывала глаза: так, пожалуй, все происходящее становилось призрачнее, оно словно было и не было его.
— Не ведаю, не ведаю...
— Я ведаю...
Разговор еще не набрал силы, когда, пришла Аделия Ивановна, мать Ксаны, пришла необычно рано.
— Отпросилась, — объяснила она раннее возвращение. — Все-таки с дороги надо отдыхать, нельзя так сразу с корабля на бал. — Она вернулась из очередной командировки накануне. — Сумерничали? О чем?
Она села, уперев кончики пальцев в веки, она их будто подпирала, чтобы они, не дай бог, не захлопнулись, — она и в самом деле очень устала.
— О чем?
Ксана глядела на мать: что-то в ее лице последнее время переменилось. Понасыпало морщин у виска, и оттянуло углы губ, сообщив им выражение скорби неразмываемой, — такого и в самом деле прежде не было.
— Понимаешь, мама, мальчишки любят девчонок-сорвиголов... Тех, которых ничто не способно остановить... Храбрых!.. Ты поняла меня?.. Но не это я хотела сказать.
— А что?
— Мне так кажется, мама, у нас произошла, ну... как бы это тебе сказать поточнее... женская революция. Наш историк сказал бы: женщины захватили власть!
Мать улыбнулась — это разом ей вернуло десяток лет, украденных природой.
— Прости, но я тебя не совсем понимаю.
— Ну, понимаешь, был матриархат, так?
— Так, разумеется, — продолжала улыбаться мать.
— По всему, нынче идет дело к этому же... Ну, я тебе объясню, как объяснила бабуле: дядя Степан пигмей против своей тети Фроси, а про тетю Симу Кислову и ее дядю Жору и говорить нечего... А потом, что общего между тобой и отцом?.. Я же знаю, что ты указала ему на дверь. И поделом!..
— Это не твоего ума дело, девочка, — сказала Ксанина мама и сразу сделалась строгой. — Понимаешь, не твоего.
— А я и не претендую. Не моего так не моего. Я только хочу сказать: он тебе неровня, как неровня дядя Степа и дядя Жора для тети Фроси и тети Симы... Был бы матриархат, ты бы у меня вон каким родом повелевала! — вырвалось у Ксаны — она определенно вела рассказ к этому.
— Значит, родом повелевала? — произнесла мать и стала еще мрачнее. — Родом целым? — откликнулась она, уже перейдя в другую комнату.
— Я уверена, — подтвердила Ксана. — Ты же у меня самая-самая...
Нет, Ксана была не голословна. И дело не только в том, что мамин хлебозавод кормил весь город, — она видела маму в общении с городом; сказать, что ее почитали, — не все сказать. Ее одарили такой мерой симпатии, когда приязнь не просто признается — ей радуются.
— Ну, а теперь мы пойдем к твоей маме, — сказала Ксана на другой день Вадику и взяла его за руку.
Он шел и думал: она же не может не понимать, что идет навстречу такому возмущению, какого не видела в жизни. Она удерживала его руку на всем пути к дому и не выпустила, когда открыла калитку и вошла во двор. Может быть, в иное время он и попытался бы высвободить руку, но сейчас шел покорно, не противясь. Только и слышал, как похрустывает щебень, укрывший неширокую дорожку, что шла от калитки до дома, да быстро ступают ее ноги, которые она обула в парусиновые лодочки, — видно, туфли были с маминой ноги, они то и дело соскакивали, обнажая пятку, круглую, еще более темную, чем вся нога.
— Вот смотрите: идут, взявшись за руки! — воскликнул Влад с крыши амбара, где он менял железо; он точно специально взобрался туда, чтобы увидеть их первым. — Смотрите, смотрите: идут!.. Мама, мама, ты только взгляни: идут, взявшись за руки!..
Вышла мать, не торопясь, оперлась обнаженной рукой о косяк двери, — видно, месила тесто, рука была по локоть в муке.
— Ты женщина уже, — произнесла она, обращаясь к Ксане, нарочито растягивая слова. — Я вижу — женщина, а ему нет и восемнадцати...
— Нет, вы не правы, Наталья Павловна. Ему восемнадцать, а мне семнадцать с половиной, — нашлась Ксана. — Но мне еще будет восемнадцать!
Наталья Павловна отняла руку от косяка — там, где лежала сейчас рука, осталось мучное пятно.
— Уходи, девочка, подобру-поздорову, не то я... за себя не ручаюсь, — произнесла она. — Ты видишь, что с парнем творится? — подняла она глаза на Влада, который все еще сидел на крыше амбара. — Уходи!
Влад побелел мигом, и пошли гулять по лицу и шее синие пятна — от входа в дом до амбара три шага, и все было видно как на ладони.
— Уходи, уходи, тебе говорят! — вскричал он.
— Уходи! — Наталья Павловна ударила ладонью о ладонь; было видно, как этот удар родил могучее облако, оно неспешно опустилось на темные рукава платья и сделало их серыми. — Уходи. Ну?
— Я, конечно, уйду, но я хочу, чтобы вы поняли: наступает новая эра, когда жизнью будет повелевать женщина. Поймите: она уже возглавила семью и возглавила по праву; она образованнее, деятельнее, именно в ней ум семьи. Поэтому предложение должно исходить от нее. Сегодня это сделала я, завтра — все... — она взглянула на Вадика. — Дай руку, и пошли!..
Минуту он медлил, глядя то на мать, то на Ксану, но только минуту. Потом он отнял от матери глаза и протянул руку Ксане — они пошли к калитке.
— Вернись! — закричала Наталья Павловна. — Вернись, я тебе говорю!..
Но они шли, не оборачиваясь, они продолжали идти.
— Вадим, прошу тебя, не уходи!.. — вдруг крикнул ему вслед Влад. — Прошу тебя! — Он нагнал их у самой калитки — он бежал что было сил, бег не на шутку встревожил его сердце; казалось, было слышно, как оно бушует в груди. — Я тебе не все сказал, — повторил Влад, едва переводя дыхание. — Приходи сегодня в шесть на кручу, что у рощи. Обещаешь? Нет, скажи: обещаешь?
— Ладно, обещаю, — сказал Вад и шагнул к Ксане — она уже тянула к нему руку.
В шесть Вад пошел на кручу. Шел и думал: что-то было темное в этой круче. Что-то такое, что надо было перебороть... Да не здесь ли, в этой яме, самой глубокой на всей реке, брат тонул на кубышках? Помнится, одна из кубышек треснула и хлебнула столько воды, что впору уподобиться гире, — попробуй выберись из ямы, когда на тебе полпуда чугуна! Влад и без кубышек шел в воду как топор, а тут за спиной блямба литая... Однако почему местом их встречи он выбрал кручу?
Сейчас он сбежал со взгорья, на котором стоял их знатный град, и шел выгоном. Отсюда, пожалуй, при желании можно было рассмотреть и кручу. Где-то тут, спустившись со взгорья, они обычно бежали с братом наперегонки. Дорога, идущая к реке, брала чуть-чуть под уклон, и легко бежалось. Он, пожалуй, был полегче Влада и давал ему фору шагов двадцать — тридцать. Было необыкновенно радостно, что ноги несли тебя, с такой скоростью. Только трава, чуть влажная в низине, сминалась и холодила босые ноги. Где-то у канавы, перепоясавшей поляну, он в рывке оставлял брата за спиной. «О-го-го-го! Догони!..» Вот и сейчас захотелось рвануться вперед, подставив грудь ветру, дав ему разметать ненастье, — оно ощутимо спрессовалось, оно давило... Вад рванул вперед. Нет, рядом не было брата, но будто бы он был рядом. «О-го-го-го, догони, догони!..» Точно низвергаясь с заоблачной выси, он сложил крылья — не ровен час расплющится... Однако что это такое?
С кручи не встал, а вскочил, завидев Вадима, паромщик Кузьма Муха. Он бежал, раскинув руки, преграждая дорогу; он, как обычно, был в черных плавках, огрубевших на солнце и блестящих, с которых, как с кожи, скатывалась вода; тело Кузьмы было мокро, а задубевшая ткань плавок отталкивала воду — не иначе, паромщик только что побывал в реке.
— Ну, твой братан дал мне жизни — в штанах да бутсах кинулся с кручи, — запричитал Кузьма, и его могучие руки, свитые из тяжелых мышц, дернулись и сделали попытку подняться над головой, однако лишь достигли плеча — слишком резкие движения были не по Кузьме. — Веришь: бухнул в воду и канул!.. Да как канул! Выбрал место самое гиблое! Одно слово, яма... Еле отнял!.. Припоздай я на минуту — крышка!.. Он и теперь еле-еле душа в теле... — добавил Муха, смиряя голос: боялся, чтобы его не услышал внизу Влад.
Он заставил себя взглянуть вниз: брат лежал на узкой полоске прибрежного песка, далеко раскинув руки, так далеко, будто руки были и не его... Кубань точно обескровила его, кожа была под цвет воды, и весь он был непохож на себя. И от этого стало необыкновенно жаль Влада — что-то дорогое кончалось в их жизни, что-то такое, что было сильнее смерти, хотя, как понимал он, и не имело названия...
ПОСЛЕДНИЙ БЛИНДАЖ
Всему виной Успенский собор над Клязьмой. Пока мы получали разрешение на осмотр собора, в котором третью неделю шли ремонтные работы, а потом осматривали собор, минуло часа три. Пожалуй, можно было бы управиться и раньше, да как уйдешь: Рублев не пускал... Федя отважился взобраться на леса, что были подведены к фрескам, я полез вслед. И не пожалел: рублевское письмо было у самых глаз... Да что там! Рублев ошеломил — уже выбравшись из собора, сообразили, что есть смысл подумать и о ночлеге — завечерело... На гостиницу надежды были малые, но куда идти, если не в гостиницу? Дорога шла от собора к Золотым воротам, а потом улицей, которая мне показалась в городе главной. Как мы и предполагали, гостиница не обрадовала нас — отказ был получен тут же. Оставалось повернуться и идти. Но тут произошло не совсем обычное — женщина, сказавшая нам усталым голосом «нет», окликнула нас. По всему, она не часто окликала тех, кому говорила «нет», а тут окликнула. Наверно, вид у нас был печальный очень, ей стало жаль нас.
— А вас бы не устроил ночлег на частной квартире? — спросила она — в нашем незавидном положении мы были готовы и на это. — Тогда слушайте внимательно. На полдороге к Золотым воротам есть булочная... Спросите Наталью Ивановну. — Она обратила взгляд к настенным часам. — Только поспешите: булочная закроется минут через пятнадцать...
Мы не опоздали.
Маленькая женщина, ярко-смуглая, с черными волосами, разделенными правильным пробором, которые не столько молодили ее, сколько старили, не выказала воодушевления, но и не отказала. Эту ее смуглость, как и глубокую черноту волос, оттенял ее халат, ткань отдавала блеском и казалась хрупкой. Да и сама булочная блистала сиянием скатертей и занавесок, которых было здесь даже больше, чем надо, — черноволосая казалась чистюлей. «А как ее квартира? — хотелось спросить себя. — И там вот такая же