Это было на исходе осени. Прошли дожди холодные, и небо забелесело — ждали снега. Когда он струится порошей по побелевшей от мороза земле с глиной и мелким камнем пополам и будто наждаком полирует землю, чудится, что снег упал с неба вместе с этой глиной и камнями. За полночь Леню повлекло на машине за Кубань — занемог дружок неожиданно. Кубань и в погожую ночь темна, а в ноябрьское полуночье нет ее ненастнее: вместе со смолью ночи, будто стекающей в пойму Кубани, все демоны собираются под ее откосы и кручи... Машина вышла из города и легко покатила под гору, а вслед за этим застонал, запричитал дощатый настил моста, и Леня прибавил света. Фары выхватили ровное течение свежеоструганного дерева (мост был подновлен в конце лета) и будто спрессовали тьму, лежащую за перилами, гудящую тьму, — Кубань уже заполнила шуга... Видно, Леня убавил скорость — все-таки машина шла по деревянному мосту. И фары высветлили человека в ночи — по всему, он пытался ухватиться за перила и, не удержавшись, сполз. Леня обратил фары на человека, выключил и включил свет. Свет был силен, и человек ощутил его лицом — он открыл глаза. Лобода! Такого сроду не было — Лобода, смертельно захмелевший. «Петр Васильевич, вы?» Лобода нащупал руку Лени, сжал — рука у Петра была студеной. «Тянул до деда Гриши и не дотянул, — молвил он едва слышно. — А надо было бы дотянуть...» (Леня слыхал, что в далеком Закубанье, за высохшей протокой, за тополевой аллеей, у края совхозной бахчи, в мазанке под камышом, обитал дед Гриша — дальний родственник Лободы, такой же, как Петр, рак-отшельник. Леня подвел машину ближе к Лободе, не без труда втащил Петра. «Направо, налево, прямо... — заговорил Лобода смятенно, когда машина тронулась. — Направо, нале... пря...» — осекся он на полуслове и, уронив голову, уснул. К счастью, машина стояла уже у глинобитной ограды деда Гриши. Дед увидел Петра, сокрушенно качнул головой: «Эко, она его... ушибла!» Не искал слов — «она». Не иначе, дед говорил о Лёлюшке.
Странно прожил Петр эти семь лет, и не только потому, что был один. Выстроил полгорода, а обитал в глинобитной халупе на Набережной, в доме поселил полоумную старуху, которая ходила на базар с клюкой и кормила его горелым мясом. Из всех увлечений у него осталось одно — Кубань, заплывы по гудящей ее воде, через перекаты и волны, как прежде, в необычное время: на утренней заре, в предрассветные сумерки, в полночь... Да, при полной луне, когда вода Кубани становится серо-стальной, вдруг посреди русла, на волнах, возникает плывущий человек... «Тигр поплыл...»
Вот и этот дом с крышей козырьком, с узорами...
...Леня взглянул на Петра, но и теперь тот не поднял хмурых своих очей, так доехали почти до вокзала. Кого он встречает все-таки?..
— Поставь машину, Леня, под этой белолисткой и жди меня, — сказал Петр, когда показались огни привокзальной площади.
— Может... довезти вас до вокзала и вернуться? — посмотрел на Петра Леня.
— Нет, сам дойду.
Лобода хлопнул дверцей и исчез в боковой калитке. «Наверно, пойдет к вокзалу по рельсам, — подумал Леня. — Не хочет, чтобы его видели».
И вновь память подтолкнула Леню к Лёлюшке. Даже странно: чего так?.. Уже наступал октябрь, и весь город запорошили опавшие листья, да и воздух был напитан их горьковато-знойной пылью. По Красной шла ватага десятиклассников. В своих негасимо белых рубашках они угадывались издали. Саня и Лёлюшка были с ними. Саня играл на своем аккордеоне, а ребята пели негромко, но складно — у них хорошо получалось. На полпути от площади до прикубанской кручи остановились. Навстречу шагал Петр. Он подошел к Лёлюшке и пожал ей руку как-то простодушно-ласково. И она ему ответила прямым и сердечным пожатием. А ее сверстники растерялись, мигом пропала их смелость. И Петр даже смешался — у него и мысли не было обижать парней. Больше того, хотя бы на миг ему захотелось сравняться с ними, спуститься со своего почти заоблачного высока, каким были его двадцать семь лет, до их восемнадцати. Петр понял все это на одну секунду раньше, чем успели разбежаться ребята. Он достал коробку «Пальмиры» — в городе знали, что он курит только эти, — и, распечатав ее, протянул ребятам. Их застенчивость точно рукой сняло. Только Саня Коваль не тронулся с места. Он продолжал стоять поодаль. «Бери, Коваль...» — произнес Петр и поднес ему папиросы. «Я закурю, — сказал Саша, — а ты пока сыграй за меня». Сказал и протянул аккордеон. Парни захихикали: в самом деле это было смешно — аккордеон в руках Петра. Нет, смешнее нельзя было придумать. Парни засмеялись, а Петр оглядел их своими пасмурными очами. Казалось, еще секунда — и он взорвется. Видно, ребята почувствовали недоброе — мигом отпрянули. Но Коваль остался, и Лёлюшка осталась. Она поняла: только в ее силах предотвратить взрыв. Поняла и встала между Петром и Саней, взяв их за руки. «Пошли!» — произнесла она, смеясь, и они пошли... Они шли втроем, и Саня как ни в чем не бывало играл на своем аккордеоне. «Вот мы гуляли сейчас и говорили, — сказала Лёлюшка, чтобы наладить какой-то разговор, — кто куда пойдет учиться... Хочу быть ихтиологом... люблю рыбку... под красным соусом!» — «Ничего не знаю вкуснее рыбы!» — откликнулся Петр, ему тоже хотелось наладить разговор — он был человек разумный и не любил ссор. А Саня в ответ нажал на клавиши — у него хорошо получалась «Подруженька», а потом вдруг сомкнул мехи, прямо и недобро взглянул на Лёлюшку. «Помню сказку... Лёлинька, — он ее так называл — Лёлинька, — про Арлекина и его подругу... Всю жизнь в дороге. Он играет, а она ходит с кепкой по кругу. Хорошо! Нет жизни мирнее, нет любви тише и красивее. Арлекин и его подружка!» А Петр взглянул на него и лаже не усмехнулся. «Понимаю... Ты хочешь срезать угол! — задумчиво заметил Петр. — Но ведь у нас углы... не режутся... Хотя, быть может, соблазнительно... срезать угол и прийти к цели до срока», — добавил он, усмехнувшись. Вот ведь отыскал словцо — «угол».
Сказал и взглянул на Саню, взглянул и, возможно, подумал: везет же некоторым. У Сани не было ни ямочек на щеках, ни родинки, ни яркого румянца. И все-таки он был хорош: эти его серо-синие очи с такими густыми ресницами, не ресницы, а веера! И вдобавок ко всему... аккордеон! Да разве тут устоишь!.. Ничего не скажешь: щедра природа! Но они смогли дойти только до кручи. Коваль высвободил свою руку и ушел. «Саня, куда ты?» — окликнула его Лёлюшка, но он не оглянулся.
Что она думала, когда шла, взяв за руки Петра и Саню? Быть может, уже тогда она решила, на ком остановить свой выбор. В самом деле, на ком? Как хорошо сообщить чуть-чуть веселости и просто радушия Петру, отняв это у Сани, и больше строгости, а может, даже и серьезности прибавить Сане, чуть-чуть обделив этим Петра. Но Петр оставался Петром, а Саня — Саней, и ничего нельзя убавить у одного, и ничто не мог принять другой. В общем, были день и ночь со своими точными пределами света, да только трудно сказать, кто являл собой день и кто ночь. Но одно несомненно — Коваль, как понимал Леня, ей был больше по сердцу: в Ковале больше Лёлюшкиного света, с Ковалем она, пожалуй, сбережет свое существо жизнелюбивое, с Ковалем, не с Лободой.
Леня вышел из машины. Где-то далеко, быть может у Сенного базара, а возможно, еще дальше, у выгона, у кручи, у самой рощицы, одиноко и зазывно прокричал паровоз — это поезд. Потом паровоз вскрикнул совсем рядом, зашипел пар, и над купами деревьев неторопливо и торжественно поплыли облака, белые и округлые, — видно, поезд уже стоял на вокзале. Леня рассмотрел тропу, высвеченную луной, хатку, беленную мелом, — тропа была светло-желтой, а стены хаты ярко-белыми, с прозеленью. Потом на тропу упала тень, и Леня услышал голос Петра.
— Нет, почему же... за Кубанью... — сказал Петр. — У деда Гриши. Помнишь?
Леня склонился над рулем. Когда он поднял глаза, поодаль стояла женщина и, сняв с ноги туфлю, опрокинула ее, — верно, залетел камешек, крохотный и твердый, залетел и врезался в ступню. Она увидела Леню и помахала ему туфлей.
— Добрый вечер! — крикнула она, и Леня узнал ее — это была Лёлюшка Колдыш, такая же, как прежде, с гордой статью, но только чуть-чуть похудевшая. Да, похудевшая, и Лене стало жаль ее. Где ее носило все эти годы и как ее прибило этой ночью сюда? Тоска по старому, неутешная, или бабье любопытство: как он, Петр, бобылья душа, стоит еще на сквозных ветрах сухой и черной будыльей или обломился?
— За Кубань... в станицу... — сказал Петр уже в машине. — Поехали...
Однако далеко он хочет махнуть ее — за Кубань. И чего он задумал еще... тигр?..
Машина тронулась.
— Вы... не быстро! — произнесла она доверчиво, обращаясь к Лене. — Я хочу на город взглянуть... Можно?..
— Можно... — хмыкнул Леня. — Утро вечера мудренее...
— Утро еще не скоро, — сказала она. — Свет еще зеленый... лунный...
— Да, лунный... — согласился Леня.
— Возьми правее, — недовольно заметил Петр. — Легковушка... — указал он на машину, что мчалась навстречу с зажженными фарами.
Леня обошел легковушку, взглянул в зеркальце вновь. Он увидел глаза Лёлюшки, как показалось ему, яркие даже в этой полутьме, счастливые... И глаза Петра увидел Леня, увидел и вздрогнул: Петр не предполагал, что кто-то смотрит на него, и не таил взгляда. Какие у него были глаза! Они были полны и непотревоженной печали, и, быть может, даже неприязни, и нежности, робкой, но такой стойкой.
Зачем все-таки приехала она сюда, и почему он везет ее в Закубанье, на пустынный откос? Не очень верилось, чтобы так хотела она, — слишком прямо и храбро смотрит она на жизнь. Так хочет Петр? Если встретиться, то втайне от города. Была она в городе? Или то сон, летучий и призрачный, как эта лунная мгла? Или недоброе он задумал? Тогда зачем он глядел на нее такими глазами?
Они достигли Красной.
— Остановимся на секунду? — спросила она.
— Да... ненадолго, — сказал Петр, сказал все так же хмуро.
Она стояла на ветру, резвом, предзоревом — солнце еще не взялось, — и старалась оглядеть площадь.