Сквозь широко распахнутые двери уже глянул черный провал церкви, когда, оглянувшись, Степан увидел, и чуть ли не у самых глаз, лицо в мешочках — да, лицо того самого человека в мешочках, что явился сегодня поутру на огород.
— Идем, идем, Степчик, — вымолвила Фрося и повлекла его в черный провал. — Идем...
— Лютый... — явственно расслышал он в ответ — не исключено, что это сказал человек с лицом в мешочках. — Лютый, — убежденно прозвучало вновь.
Он сделал вид, что не слышит, и пошел шибче. Ему привиделось, что холодная тьма церкви уже коснулась его — ее твердый и студеный панцирь он уже несет на себе.
— Лютый... — раздалось рядом едва слышно, и кто-то припал к его плечу.
— Лютый, — повторил женский голос в сердцах, и вновь он ощутил прикосновение к плечу, но то был уже толчок.
— Лютый, Лютый! — отозвалось вокруг.
Они устремились вон из церкви и лицом к лицу сшиблись с Падунихой — она уж принялась стаскивать с себя рубаху, да руки онемели.
— Вот гляди, Лютый! — выкрикнула она и с силой, какой прежде не было, сдернула рубаху, выпростав наружу руку и обнажив лиловый рубец: как сейчас было видно, этот рубец рассек плечо, дотянувшись до груди.
— Заголилась перед храмом божьим! — взмолилась Фрося. — Невиновный он, пойми, невиновный!.. — Она встала между Степаном и Падунихой, точно обороняя его.
— Лютый! — закричала Падуниха пуще прежнего. — Лютый, и оки разные! Я их вовек не забуду, оки эти: разные, разные!
Степан оглянулся — сейчас толпа была погуще, чем в тот момент, когда они вошли в церковь, — да не выметнулся ли народ вслед за гостем?
— Не стой, не стой, уходи! — возопила Фрося. — Не стой!..
И вновь подсолнечное поле: черные шляпки созревшего подсолнуха и синее небо — точно склок медного купороса. Прежде чем войти в дом, они останавливаются. Как будто бы тихо. Входят в дом — тетя Фрося закрывает ставни: так надежнее.
Он берет зеркало, то самое, что с увеличением, ставит перед собой. Смотри и разумей! Да не дал ли ты маху, явившись сюда? Надо было отрастить бороду, а потом уж приезжать! Однако что это? Звон и осыпавшееся стекло. Да не раскололось ли зеркало в его руках? Нет, зеркало цело. Секунды тишины — и шум голосов, точно проломивший сами стены дома.
— Ой, господи, расшибли окно на кухне!..
Но стекло осыпалось, и вновь их объяла тишина; рядом поднялась голубиная стая и пошла кружить невысоко над домами; когда она возникала над хибарой Фроси, было слышно мягкое шуршание крыльев.
— Нет, ты мне все-таки скажи, тетя Фрося, что он сделал...
Она молчит, только в блеске слез обильных краснеют глаза, неудержимо краснеют глаза.
— Пожалей меня, скажи, тетя Фрося...
Она взметает кулаки, в безгласном плаче трясет ими:
— Лютовал... похуже немца...
В какой раз за этот день он благословляет подсолнечное поле, подступившее к Фросиному дому: они кидаются в подсолнухи, как в илистую протоку, — перенырнуть бы ее, не выказав головы наружу. Вот так, согнувшись в три погибели, они добираются до того берега, а берег у самого вокзала. Но вот незадача: согнуться-то он согнулся, а разогнуться не может — сердце рвет... Как только попробует выпрямиться, не ровен час — сердце оборвется. Вот и получилось: как шел через подсолнухи, превратившись в горбуна, так и вошел в вагон, благо нижняя полка...
— Не неволь сердце, Степчик, ляг, оно отойдет...
Он изловчился, не лег, а упал на полку, не разогнув ног. Думал: сколько бы ни молился, не сбросить с себя отцовской кожи. А сердце продолжало каменеть — не перевести дыхания, не распрямиться. Вот так, не успев вытянуть ног, он и затих...
Его тело вернули в Белую Поляну и предали земле на степном кладбище, что лежало рядом с подсолнечным полем.
За гробом шла Фрося.
НЕВЕСТА
Вечер не принес ни дождя, ни ветра.
Набережная полудремала, истомленная зноем, когда над ее пыльной дорогой, над кирпичными тротуарами и серой листвой акаций раздался крик:
— Нюрку украли!
Маленькая сестренка Нюрки, босая и растрепанная, стояла посреди дороги и, воздев грязный кулачишко к небу, вопила:
— Дулю вам... дулю, чтобы вы Нюрку украли! — В этом крике были и отчаяние, и угроза, и мольба. — Дулю!..
А улица только ждала этого, чтобы проснуться от зноя и пыли.
— Слышь... Нюрку, Нюрку уволокли...
— Коли бы не ее добрая воля — небось... Спробуй — уволоки меня.
— Мама, мама... это, же такая прелесть — девушку украли!
Ольга Николаевна, мама Вики, протянула руку к ночному столику — странное дело, но без очков она плохо слышала.
— Господи, кого украли?..
Но Вика уже открыла ставни.
— Мама, ты проспишь все на свете! Деспот Жора умчал эту девушку в красной юбочке... Ну ту, что ты звала цыганкой. На машине... подъехал и умчал!
— Кто крадет невесту на машине! Можно бы наконец найти скакуна, — простонала Ольга Николаевна и несмело направилась к калитке. — Вера Савельевна! — вдруг обернулась Викина мама — там, на втором этаже, жила ее подружка. — Где вы, миленькая?
— Да... Ольга Николаевна.
— Украли... цыганочку!.. Увезли на автомобиле и сейчас будут освобождать...
Вера Савельевна пододвинулась к краю веранды.
— Подумаешь — невидаль... Меня крали три раза! — Она даже попробовала повести массивными плечами, но это было сверх ее сил — плечи были неподвижны, как, впрочем, все ее шестипудовое тело, которое было как бы отлито на века и водружено на веранде на страх солнцу и ветру. — Три... — она невысоко приподняла руку и показала три перста — это единственное, что было в ее силах. — Так тащили, что дух захватывало... — не без гордости добавила она.
— На скакуне? — спросила Викина мама.
— Все три раза! — не задумываясь, ответила Вера Савельевна.
Вика улыбнулась: однако какой должен быть скакун, чтобы сдвинуть с места литой торс Веры Савельевны!
Калитка оставалась распахнутой, и в ее зеленом квадрате была видна пыльная дорога, молодые белолистки напротив, полуразрушенный мостик через канаву и толпа у дубовых ворот, крашенных охрой, — деспот Жора жил там, и цыганочка томилась и лила слезы где-то за этими воротами.
Вика попробовала перебраться через дорогу, мама остановила ее:
— Только до мостика. Слышишь: не дальше мостика!
Мама стояла у кромки тротуара. Вика — у мостика. Господи, как Вике хотелось перебраться через него — там была жизнь, может быть, даже любовь.
И Ольга Николаевна смотрела на заповедный мостик, но смотрела не без тревоги. Ах, эта Кубань со своими нравами! Если бы не солнце и изобилие золотой ее земли, разве Ольга Николаевна решилась бы везти сюда из Москвы свою единственную девочку? Правда, с тех пор как впервые Ольга Николаевна привезла Вику, ее девочка точно целебной воды напилась — и слабость, и бледность, и это... головокружение — нет ничего страшнее головокружения! — будто рукой сняло. Кстати, как утверждают здешние старожилы, исцеляет именно вода! Даже как-то не верится, чтобы эта серо-желтая от глины и песка кубанская вода обладала такой силой... Попробуй после этого обойтись без Кубани с ее дикими нравами!.. Даже страшно подумать: среди бела дня похитили девушку, похитили!..
А через улицу уже шел, сопутствуемый быстрой стайкой сподвижников, младший брат цыганочки, гроза и гордость Набережной. Маленький, на кривых ногах, он шел, прихрамывая, широко расставив руки.
— Покалечу, — цедил он угрюмо, — покалечу...
— Да что ты... Степик... — пытался урезонить его Митя Дрозд, прозванный за свой рост «Длиннобудылым».
— Покалечу, — упрямо повторял Степик.
Вика похолодела: вот сейчас маленький на кривых ногах приблизится к воротам и высадит их своими могучими плечами. Разумеется, цыганочка будет возвращена матери, но зато какой ценой! Этот деспот Жора не вернет ее подобру-поздорову и... Нет, ничего не может предотвратить поединка между этим кривоногим и деспотом Жорой. Все будет сегодня: и тусклый блеск ножей, и кровь на кирпичных тротуарах.
А брат цыганочки приблизился к воротам, и тугой рык потряс улицу:
— Отчини... покалечу!..
Вика видела, как встал между воротами и Степиком этот Длиннобудылый и распростер свои грабли. Но Степик извернулся и с разбегу ударил плечом в ворота.
— Разнесу... Раз... раз... — кричал он.
Вся стая сподвижников Степика навалилась на него, он хрипел, разбрасывая их. Потом он сидел у края тротуара на пыльной траве и бил кулаком по колену.
— Все равно покалечу...
Вика смотрела на Степика; он внушал ей и страх, и жалость. В самом деле, было жаль его уже за одно то, что он, такой бесстрашный, в сущности, бессилен помочь сестре. Вике было жаль этого человека, сидящего на пыльной траве.
— Надо мать кликнуть! — осенило кого-то. — Мать везде пройдет.
— Пусть Нюркина мать придет, — подхватила толпа.
— Акимовну сюда!
Вика стояла у своего мостика и дрожала: казалось, ветер, бушующий у дубовых ворот, колышет ее платье. Ей было боязно и любопытно — ни за что на свете она бы не согласилась отойти от мостика, хотя и перейти его тоже не согласилась бы ни за что на свете.
Вика видела, как к воротам подвели женщину, которую толпа назвала Акимовной, — она была не больше Вики, худенькая и остроплечая, почему-то в босоножках и черном платье. Она была молчалива и торжественна — от сознания важности своей миссии торжественна.
— Отчини ворота — мать идет, — загудела толпа.
Ворота действительно открылись, и Акимовна прошла в них.
Толпа разбрелась. Вика вернулась к Ольге Николаевне. Они вошли во двор задумчивые, грустные. Пахло пылью и подпаленным луком — где-то жарили картошку.
Вера Савельевна сидела на веранде и ела дыню-зимовку. Иногда случайная корочка падала с веранды на землю, и прожорливые утки тут же уносили корку прочь. А поодаль, у входа в свою турлучную хибару, мылся Костя Значко, которому Вера Савельевна доводилась теткой, — родные Кости погибли в годы войны. Ольга Николаевна остановилась и посмотрела на Костю. «Бедный мальчик, — подумала Викина мама, — сейчас он помоется, съест свою картошку с луком, зажжет керосиновую лампу под пыльной вишенкой, набьет карманы тыквенными семечками, пододвинет книгу и встанет из-за стола через шесть часов. Только подумать, через шесть!»