У него не было причин для беспокойства и после того, как, вернувшись, он застал несколько необычную картину: играл патефон, а брат танцевал с Капой... Владик сидел в углу и смеялся до слез, да, именно до слез, так, что пришлось трижды снимать очки и протирать их. В самом деле было смешно, как Андрей танцевал танго: он не слушал музыку и сбивался с такта, нельзя хорошо танцевать, если не слушаешь музыку. А Капа? Она танцевала здорово! Она была очень музыкальной, Капа. Да, эта ее ритмичность в походке, жестах, в манере держать голову, как держат ее только голуби, чуть наклонив, будто бы подставив солнцу, была от музыки. И обостренное восприятие красивого тоже от музыкальности, хотя иногда Капа и в самом деле выглядела стиляжкой: эти ее платья, расчерченные желто-лимонными, фиолетовыми и алыми шнурами... Кстати, она все шила сама, шила быстро, не боясь ножниц: в одну ночь — новое платье.
В общем, в тот вечер они ужинали втроем. Здесь не было ничего необычного, как, впрочем, ничего не было необычного в том, что брат пошел провожать Капитолину. В конце концов, Владислав сам предложил именно этот вариант: он остается дома жарить бифштексы, а Андрей отведет девушку домой — Андрей уезжает на полеты в четыре и должен подкрепиться надежно, а бифштексы у него не получаются, они у него горят. Ничего подозрительного в этом не было: брат танцевал с девушкой танго и потом пошел ее провожать, а он, Владислав, жарил бифштексы... Подозрение закралось позже, когда однажды душным июньским вечером он вдруг услышал под старой белолисткой на бульваре голос брата и Капы. Правда, Владик слышал только их голоса и ничего не видел, да и мудрено было что-то рассмотреть во тьме июньского вечера, да еще под многослойной кроной старой белолистки.
Сколько ни протирал Владислав свои очки, он ничего не видел, но слышал явственно. Правда, они говорили не о любви, даже наоборот, они говорили о Веге и ее способности указывать дорогу путнику в любое ненастье, но это было слабым утешением. В конце концов, какая необходимость двум молодым людям в такую ночь забираться под крону белолистки и обсуждать тайны Веги? Нет, это было слабым утешением... Помнится, Владик ушел во тьму и, опустившись на камень, лежащий у дороги, закрыл лицо руками. Остро болело сердце, и не было сил подняться. Когда Владя отнял руки, они были мокрыми, и все вокруг размылось и утратило четкость. Нет, не потому, что он плакал (плакать из-за девчонки — никогда). Он просто потерял очки.
Наутро Андрей спросил брата: «Чего это у тебя... глаза красные?» Владик как-то немощно приподнял плечи и попробовал улыбнуться: «Я шел против ветра, я долго шел против ветра, Андрюша...» — «Вчера?» — переспросил Андрей. «Да, вчера...» — сказал Владислав и покраснел — он никогда не врал брату. Брат ушел, а у Влади не было сил сдвинуться с места. Только сейчас понял он: не было прекраснее этой девушки на свете — он любил ее.
И впервые Владислав ощутил: все случилось потому, что ему противостоял Андрей, его родной брат. Нет, дело даже не в том, что Андрей такой большой и ладный, а он, Владя, мальчик-очкарик. Главное, что Андрей... да какое может быть сравнение? Брат взнуздал свою тысячу коней и погнал их в поднебесье, а ты, ну, что значишь ты, мальчик в пыльных башмаках с вечно стоптанными каблуками и заросшим затылком, которому девчонки говорят: «Владя, а ты повестку из парикмахерской получил?» Да, Андрей взнуздал свою тысячу коней, а ты... что можешь взнуздать ты? И потом: вот учился Владик с Капой, она была его школьным другом, его однокашницей, а потом вдруг получилось, что все это ему только так казалось, а на самом деле она женщина и ее сверстником являешься не ты, а человек на шесть лет старше тебя, а ты... ты... ну, предположим, если бы она была, как сейчас, в десятом, а ты почти перваком! Что же это такое... игра природы?
Короче говоря, Андрей и Капа поженились, и у Владика явилась идея уехать в Майкоп на курсы токарей. В конце концов, нет ничего лучше самостоятельности, тем более что ты... третий лишний. Теперь курсы были окончены, и Владислав возвращался домой. Оказывается, и они тоже не теряли времени даром. «Когда полнощная царица дарует сына...» Да, он не скрывал своей радости, а Владику было грустно: нет ничего обиднее очутиться третьим, даже если этот второй — родной брат... И как она, Капа, которую Владик привел в дом и... он не боится в этом признаться, хотел видеть своей подругой, а увидел любовью брата... Как она? Наверно, уже не шьет юбок «растопырочек», а кроит халаты, просторные и круглые, как облака, — надо не столько обнаружить линии фигуры, сколько их скрыть... И лицо ее, до сих пор оливково-смуглое, с несмываемым загаром, странно побледнело, и губы вспухли... Как она, Капа?..
Они выехали в степь и спокойным шляхом, широким, хорошо укатанным, помчались в город. Здесь не было дождя, и над степью зыбилась пыль. От этого солнце было красным, и красный отсвет лежал на всей степи — пшеница, точно потоки лавы, багрово пламенела. Где-то над дорогой, опасаясь приблизиться к пламенеющей земле, пронес свою тень самолет, и позже, уже скрывшись из виду (дорога взбиралась на курган), ударил самолетный гром, точно гром этот машина тащила за собой на тросе.
— Сверхзвуковой? — поднял сияющие глаза Владя. — Уже принят на вооружение?..
Брат неопределенно шевельнул губами, прибавил скорость, точно хотел угнаться за громом.
Владик вздохнул.
— А знаешь, Андрюша, у нас на заводе... резцы получили, на камнях — во! — он выдвинул большой палец, похваляясь резцами, и спрятал: в самом деле, смешно по аналогии со сверхзвуковым самолетом говорить о каких-то резцах.
Не выпуская руля, Андрей протянул руку, несильно сдавил колено Владика, точно ободряя брата, ободряя и щадя. И от этого краска стыда еще гуще залила лицо младшего Евсеева: в самом деле, чего ради он связал разговор о сверхзвуковом самолете с этими глупыми резцами? Мог бы наконец выбрать для этого разговора иное время.
Они все еще ехали степью. Лиловая туча надвинулась на солнце и затенила его. Теперь степь была лиловой, и пшеница — словно предгрозовое море, и подсолнухи густо-фиолетовыми, и ромашковые луга тусклыми, будто забрызганные чернилами. Все-таки неподходящее время он выбрал для этой поездки. Лучше бы вернуться домой раньше или, еще лучше, позже, да, именно позже, после того... как «полнощная царица дарует сына...».
— Андрей?
— Да... — Он не убавил скорости — впереди на обочине профилировки обозначался домик дорожного сторожа, шлагбаум. — Ну, говори...
Но Владик молчал, глядя на лиловое небо. Низко над дорогой пронеслись горлицы, пронеслись вразброс, плохо понимая друг друга.
— Я хочу просить тебя.... — Владик вобрал шею — ему было холодно. — Отвези меня сегодня к тете Нюсе...
— Что так, брат?.. — притормозил Андрей машину.
— Капа будет меня стесняться, — сказал он и опустил глаза. — Да и завод от тети Нюси рукой подать...
Андрей прибавил скорость — машина пошла дальше.
— У нее все это недавно... незаметно, — произнес Андрей и улыбнулся, но Владик не ответил на улыбку. — И потом... Капа ждет тебя...
— Ждет? — встрепенулся Владик и осекся: что это он вдруг так воспрял духом? Ему стало жаль брата. Брат счастлив, а он...
— Я не хотел, — сказал Владик. — Верно, не хотел.
Брат посветлел, заулыбался:
— Ты помнишь, как мы звали Капу еще на Набережной? Чижик! Она и в самом деле чижик! Такая же ручная и ласковая! — Он засмеялся. — У нее соседка есть... Тоже наследника, вернее, наследницу — дочку хочет. Вчера прибегает Капа: «Зоя уже дочку... чувствует. Говорит: будто рыбешка плеснулась». Правда, хорошо: рыбешка!..
Степь кончилась, возник забор вокруг взлетного поля, рябой конус над метеостанцией, гофрированные крыши ангаров, аллея молодых тополей, потом аллея акаций и каштанов, деревянное здание почты, жилые дома.
— Вон Капа! — воскликнул Андрей. — Да ты не туда смотришь! На углу, на углу, подле тополя... в красной юбке «растопырочке»...
— Так ведь она... — вымолвил Владик и умолк.
— Чересчур тоненькая?.. — засмеялся Андрей, и вновь Владик заметил: он готов говорить даже об этом, только бы это была она.
— Я хотел сказать: не изменилась... — заметил Владик, смущаясь.
— Вот я и говорю: тоненькая... — продолжал смеяться Андрей и, высунувшись из окна, закричал: — Капа!.. Капа!..
Она побежала навстречу, и ее красная юбка раскачивалась как колокол, и светло-русые волосы взвились и протянулись, как золотые дымы Млечного Пути... А потом она остановилась, охватив руками грудь и закрыв глаза, медленно пошла вперед — нет, ей было не больно, она просто вспомнила, что ей нельзя так, и испугалась. Она шла им навстречу, закрыв глаза, улыбаясь, чуть-чуть грустная и счастливая. Да, Владик был почти уверен, что в эту минуту она была счастлива.
Андрей уже вышел из машины.
— Иди медленнее, я прошу, не так быстро...
А она махнула на него рукой:
— Ну тебя...
Владик покинул машину и простодушно, по-мужски протянул ей руку:
— Здравствуй, Капа...
— Здравствуй, Владь... (Он вспомнил: только она его называла так — Владь.)
Она ответила на рукопожатие, а потом вдруг сжала его плечо, сжала и не отняла руки.
— Эх, ты... манюня! — произнесла она. В их школьном лексиконе было это слово, полусерьезное-полушутливое, — «манюня» — звучит «рохля», «недотепа». — Манюня, какой же ты стал красивый...
— Очкарики красивыми не бывают... — попытался отшутиться Владик.
— Что ты? Наоборот... они почти всегда красивые, но надо присмотреться...
Ну конечно, она продолжает потешаться над ним. И кто он для нее, в конце концов? Она — женщина, жена летчика, завтра — мать, а он, Владик? Мальчик, еще не сделавший и первого шага в жизни... Даже не токарь... токаришка!
Капа засмеялась, а Владик вдруг взял и снял очки.