Явился Ярцев и приволок портфель из крокодиловой кожи — по идее, телеграмма покоилась там. Он долго кряхтел, пытаясь совладать с сонмом ремней.
— Не тирань, Сергеич: хорошо там или плохо? — произнес Ипатов. — Чья депеша — кто подписал?
Ярцев назвал — нельзя сказать, чтобы стало легче. Человек, подписавший депешу, все еще считался в министерстве метлой новой и, по известной присказке, любил порядок.
Ипатов вооружился очками, углубился в текст: да, телеграмма была скорее необычна, чем обычна. Речь шла о своеобразной разведке: есть ли возможность закупить вагоностроительный завод. Сделка требовала расчета: срочно и недорого; очень важно последнее — недорого.
Ярцев считал себя потомственным женезнодорожником, тьму лет проработал в министерстве на Басманной; все, что имело отношение к приобретению железнодорожного оборудования, испокон веков было в торгпредстве его епархией... По этой причине ему и нынче карты в руки... По крайней мере, у Ипатова тут не было сомнений: «Вагоностроительный? Ярцевская стезя. Ему от рождения положено гонять вагоны из одного конца долгой дороги в другой...»
— Когда пришла телеграмма?..
— Час назад, Александр Петрович.
— Значит, успел подумать, Сергеич?
Ну что тут скажешь? Успел, разумеется, — не было бы резона в нынешней встрече, депешу мог положить на стол Ипатову и не Иван Сергеевич. Главное — партнер. Кто он? Именно, кто он? Сизолицый бельгиец, расположивший свои заводы в Арденнах, или расчетливый баск, затративший едва ли не пятилетие на реконструкцию заводских устройств, а потом наводнивший своими вагонами половину Европы? А может, тот, третий, что сроду не видел цитадели своей мощи, отодвинув ее на далекий алжирский берег, а сам остался на берегу французском? А возможно, не первый, не второй и не третий, не так ли?
— Вы знаете Гастона Жуэ? — вдруг озадачил Ярцев.
— Это какого... Жуэ? Тот, что... погорел на трубах?
— Нет, тот не Гастон, тот Жорж и не имеет отношения к кровельному железу... Гастон Жуэ — южанин...
— Тот, что ездил в Ленинград смотреть «Мадонну Литту»?
— Он!
Ипатов задумался, спросил устало:
— Что надлежит делать, Сергеич? Как он, Жуэ?
Вздрогнули брови Ярцева, не брови — два седых крыла.
— Как Жуэ? — переспросил Ярцев и ответил почти воодушевленно: — Как все, Александр Петрович!
— И вести нам надо себя с ним, как со всеми? — саросил Ипатов — не хотел обнаруживать лукавства, но оно прорвалось.
— Думаю, что так... — ответил Ярцев — если не гордость, то чувство собственного достоинства было в его голосе. — Все, что от нас требуется: не обнадежить, не вспугнуть...
Ипатов молчал. Задать ему еще вопрос — все одно что пробудить фразу, которую доводилось слышать прежде: «Вспугнуть — значит, взвинтить цены!»
— Какой же выход, Сергеич?..
С неодолимой пристальностью и интересом Ярцев посмотрел на Ипатова:
— Делать так, как делают они, Александр Петрович...
— А как делают они?
— Уметь... не удивляться и идти по следу...
Ипатов не сдержал смеха:
— Могуч... Сергеич! Вот он, секрет дипломатии... значит, уметь не удивляться и идти по следу?
Ярцев взмахнул еще раз седыми крылами.
— А что тут смешного, Александр Петрович?.. Дипломатия — это... если не ремесло, то опыт!.. — Он задумался, сомкнув брови, — лицо изобразило мысль трудную. — Не спешите мне возразить, — он воззвал к вниманию, — все мои сокровища в одном ларце: опыт...
— Погоди, Иван Сергеич. Ларец тот велик?
Ярцев воодушевился — в вопросе Ипатова не было иронии, но был интерес.
— Чем длиннее жизнь, тем больше! — ответствовал Ярцев.
— Что же в нем, в этом ларце... поместилось?
— Я сказал: опыт.
— Именно шкатулка опыта, а не шкатулка знаний? — переспросил Ипатов — в его голосе была незлобивость.
— А энциклопедия зачем? — спросил Ярцев недоуменно. — Энциклопедия! Держи ее под рукой, и все будет в порядке. — Он сомкнул челюсти, как это делают старики, — лицо вдруг стало недобрым. — Надо понимать: по нынешним временам нет реки обильнее, чем река фактов. Увязаться за нею наперегонки — значит, сломать шею...
— Никакой надежды? — спросил Ипатов и краем глаза оглядел Ярцева: тот был очень доволен собой в эту минуту.
— А вы думаете, как?..
Они умолкли на минуту.
— Энциклопедия может и не вместить всего, — заговорил Ипатов.
— Вместит! — отрезал Иван Сергеевич, дав понять, что для него тут нет неясного.
Ипатов пошел к двери, точно намереваясь ее закрыть; однако, дойдя, раздумал — во тьме неведомые голоса, не голоса — тени, сеяли таинственный шепот.
— Устройте мне встречу с ним, — сказал Инатов, обернувшись.
— Просто... встречу?
— Да, конечно.
— Завтра — день Мексики.
— Он может быть там?
— Мексика для него — род недуга.
— Мексика или... мексиканские фрески?
— И мексиканские фрески.
Он засмеялся.
— Оказывается, от кровельного железа до мексиканских фресок ближе, чем можно предположить?
— Много ближе, — согласился Ярцев и, отлепив от стола рисовую бумагу с текстом депеши, осторожно опустил в темную бездну портфеля.
— А что он все-таки за человек? — спросил Ипатов. — Не упрям, не предвзят, не строптив, не заносчив, не болен русофобией?
Ярцев заставил работать память, и то, что ему удавалось вспомнить, было существенно. Жуэ был очень богат. Как припоминает Иван Сергеевич, во время недавнего посещения дома Жуэ тот ему признался, что последняя его сделка была редкостно неудачной и он потерял двадцать миллионов франков; однако, как заметил Ярцев, это признание было сделано с веселой усмешкой — оно не способно было даже испортить настроения Жуэ... Что еще припомнилось Ивану Сергеевичу? Жуэ обладал двумя загородными домами: один был домом сделок, другой — в далеком предгорье — местом отдохновения, он любил этот дом... И последнее, что вспомнил Ярцев: мать Жуэ была русской, из тех русских, кого выбросила на здешний берег волна революции; мать сообщила Жуэ знание российского юга, откуда она происходила, и, пожалуй, языка — он говорил по-русски с радостной старательностью, столь характерной для человека, сознающего, что это язык отцов...
— Все любит делать сам!.. — заключил Ярцев. — Одним словом, человек как человек!..
Последние слова Ярцева заставили задуматься: человек, который только что был для Ипатова безразличен, вдруг обрел значение, какого не имел прежде. Только он и ты, он и ты... Ипатов улыбнулся: это почти фатально, хочешь не хочешь, а не сможешь отвратить; истинно, только он и ты. И оттого, что это было неотвратимо, Александру Петровичу стало чуть-чуть не по себе.
«Не ты пошел вслед за ним, а он вслед за тобой», — сказал себе Александр Петрович и вновь улыбнулся — он вернулся домой, так и не успев погасить улыбки.
Голубцы в виноградных листьях еще хранили тепло, когда он сел за стол, — женщины легли недавно. Сметана умеряла кисловатость, что была в виноградных листьях. Он поел и выключил верхний свет, оставив гореть рожок над диваном. Значит, любит все делать сам? Ну что ж, это даже интересно. Всегда предпочтительней иметь дело с самим дельцом, чем с его бледной тенью. Его объяло воодушевление. Ему казалось, что его ждет нечто такое, что можно назвать и баталией. Она, эта баталия, если не способна возвысить, то низвергнуть имеет силы. Где-то там, в неблизкой перспективе, его ждало дело. Он знал себя: ничто так его не воодушевляло и не дарило радости, как совершенное дело.
Открылась дверь в столовую, и на пороге встала Майка — в Ксенином халатике, в шлепанцах, простоволосая.
— Не спится на новом месте, дочка?
— Не спится.
— Ну посиди...
Он указал на стул рядом, но она опустилась у его ног, положив голову ему на колени.
— Ты прочел уже телеграмму?
— Да, конечно...
— Небось крупная покупка?
— Крупная.
Только сейчас он заметил в ее руке книгу. Вот так всегда: книга была с нею. Она могла сунуть ее под мышку, уместить на раскрытой ладони, нести на голове, удерживая равновесие, как это любят делать дети. Ипатов говорил себе не без гордости: если не одарил красотой, то облагодетельствовал привязанностью к книге. У Майки была привычка, от которой Александр Петрович пытался отучить дочь, сколько помнит ее: читая, она пожевывала комочек бумаги — что-то было в бумаге солоновато-терпкое, вяжущее, что казалось ей вкусным, к чему она приучила себя. Стыдно сказать, но иногда она не щадила и книгу. Для Ипатова, для всего его существа, книга была произведением искусства, для Майки — источником знаний, единственно неоскудевающим источником, который мог утолить ее любознательность. Ничто не способно было так остро ранить его, как вид книги, в которой Майка оставила свои меты. Если что и могло утишить боль, то сознание: ее чтение было не напрасным — Майка много знала... Он с интересом наблюдал, как Майка завладевала влиянием в семье, подчиняя себе мать, при этом готовность, с которой мать шла под власть дочери, была радостной. «Маечка, кто из лицейских друзей Пушкина пережил Горчакова?» — спрашивала Ксения дочь и испытывала немалое умиление, если ответ был точен... Ипатов, внимательно следивший, как взрослеет дочь, понимал: ее самостоятельность не только от характера, но и от иного, к чему имели отношение книги, на которых стояли Майкины меты...
Она подобрала под себя ноги, удобнее положила голову.
— Это твой... лукавый старикан небось и имя назвал, а? И дал свою оценку характеру, и описал наружность, не так ли?
— Так, разумеется.
— Значит, как на охоте: по следу?
Он вспыхнул:
— Как понять — «по следу»?
— Но ведь он же не знает, что вы идете за ним?
— Не знает, разумеется. Но дело вершится только так... Ну, разумеется, тут есть кодекс, однако не нами он писан...
Она засмеялась — в смехе была печаль.
— Ими?
— Если хочешь, ими!