но попадаешь в поле его внимания и, представившись хозяину, как бы представляешься и ему. Нет, нет, сама церемония знакомства упрощается: на приеме появился новый гость, и есть необходимость познакомить его с теми, кому он неизвестен.
Мексиканцы вынесли свой прием под кроны посольского сада. Сентябрь здесь не зноен, но под открытым небом приятнее, чем в посольских апартаментах. В его восприятии зеленое дерево, освещенное электричеством, как нельзя точнее соответствует настроению и краскам латиноамериканского приема, где задает тон и повелевает веселая бронзоволикость... Символический котел, в котором смешалась и вскипела разноплеменная Америка, одарил нас чудом красоты человеческой: ничего не скажешь — ладны мужчины, а уж как хороши женщины!.. Длинноногие метиски с сине-черными волосами и матово-коричневой кожей, затянутые в белый шелк (они любят белое), — да знал ли мир такое?
Юная жена консильера встретила Ипатова, как только он спустился в сад, с прилежностью, для ее возраста редкой, она второй год изучала русский, отважившись прочесть пьесу Чехова, которую видела накануне.
— Мо-е-е-й вишневый сад, мо-е-е-й! — повторила она вслед за чеховским героем с превеликой радостью.
Но дальнозоркий Ярцев прервал молодую женщину в самом патетическом месте — он сделал попытку дотянуться губами до ипатовского уха, да только ткнулся в плечо.
— Я уж совсем духом пал: думал, что вы не придете... — произнес он едва слышно и не без страха взглянул на юную мексиканку: обучили ее русскому на свою голову. — Вот этот в костюме из кремовой рогожки — он тут один такой, экстравагантен! Да что уж там! Сказал о вас!
Ипатов посмотрел вокруг: кремовая рогожка была в пределах видимости.
Так вот он какой, Гастон Жуэ! Хотелось продлить эту минуту — в ней появилось некое таинство, некое диво дивное. В сонме людей, которые окружили его, он не выделил тебя, не обратил внимания — ты для него безлик. Вместе с тем в этом же столпотворении лиц ты видишь только его, видишь с такой пристальностью и готов предать забвению, что рядом не только он... Все кажется: он и ты, лишь он и ты.
Сколько ему может быть лет? Все шестьдесят, хотя он сберег крепость движений, — наверно, не жалеет времени на теннис и плавание в бассейне с прохладной водой — прохладная вода творит чудеса... В этих его полубаках и усах шнурочком, как и в слегка вьющихся волосах, которые он забирает за уши, нет дани моде — это традиционное, европейское, больше, пожалуй, английское, чем французское, принятое на западе еще в том веке. Но ничто так не молодит его, как улыбка, в которой участвует белозубость Жуэ, и яркие губы, — победы над слабым полом, о которых неизменно твердит молва при имени Жуэ, видно, связаны, с этой его улыбкой... Наверно, и он не прочь отдать себя во власть стихии предпринимательства, пуститься с соперником взапуски, быть может, сшибить его ненароком, а потом ухмыльнуться и даже восторжествовать: «Как я его!.. Но это не для внешнего мира, для публики он иной: друг искусств, бессребреник, филантроп, человек добрейший, написавший собственной рукой положение о торговом деле Гастона Жуэ, в котором есть строка о тринадцатой зарплате и вспомоществовании по старости — в своем роде свод законов государства в государстве, конституция маленькой республики Жуэ, призванная внушить людям истину простую: «Нет, что ни говорите, он особенный, этот Жуэ, — будь у нас таких, как он, с десятка полтора — и дело французского возрождения совершится само собой...»
Он не без видимого желания слушает собеседника и благодарит его улыбкой, неизменно доброжелательной, и нередко смехом, в котором есть восторг благодарности. Это должно быть необычно: деловой человек должен быть скуп и на улыбку, а тут такая щедрость. Но Гастон Жуэ, как было сказано, не похож на иных своих коллег, к тому же его смех нравится женщинам. Не потому ли его так воодушевила нынешняя беседа под кроной ветвистой липы? Деятельный Жуэ увлек под крону жену консильера — всесильные девятнадцать повергли в немалое смятение знаменитого дельца. Беседуя с женой консильера, Жуэ охватило такое воодушевление, что казалось, вожделенная минута нынче может и не наступить, однако все обошлось как нельзя лучше: молодую женщину отвлекли хлопоты по посольскому приему, и Жуэ остался один. Ярцев был на высоте, и знакомство состоялось.
— Я слыхал, вы... степняк, так? — сказал Жуэ Ипатову, едва они протянули руки друг другу, а Ипатов подумал: это молодой мексиканке обязан он хорошим настроением Жуэ. — Вы думаете, у нас есть горы и леса, но нет степи? Не так!.. Есть степь, есть... Не верите?
— Верю.
Спросив: «Не верите?», он явно готовился произнести следующую фразу, означающую приглашение посетить степную усадьбу Жуэ. Однако, ответив: «Верю», Ипатов отклонил приглашение сознательно: ехать в степное имение Жуэ, — значит, обязаться. Приспело ли время для такой поездки?
— А почему бы вам не побывать у нас? — сказал Ипатов. — В нынешний четверг исполняется два года, как был подписан договор с фирмой «Мажестик». Приезжайте на ужин... кстати, будет и ваш лионский компаньон...
От волнения он даже притопнул и пошел вокруг Ипатова:
— Ну что ж, согласен. Меня... тянет в русский дом!
По всему, ему приятно было произнести: «...тянет в русский дом».
В его русском не было беглости, но все слова оказались на месте, разве только чаще, чем следует, разделенные паузами, — он понимал, что именно его русская речь вызывает пристальное внимание гостей, и боялся ошибиться.
Жуэ повлек Ипатова к ближайшему столику, разноцветье виноградных вин украшало столик — высокие бутылки с журавлиными горлышками, расцвеченные многоцветными этикетками, торчали пучком. Жуэ запустил руку и выдернул из пучка бутылку с бургундским. Он взял со стола штопор и со все той же лихой бравадой выпив из бутылки пробку, разлил вино.
— За нашу встречу! — поднял он бокал, наполненный вином, которое еще хранило пену. — В моем деревенском доме этот же виноград... Верно я сказал — «этот виноград»? — Он ждал, пока опадет пена. — Прошлый четверг весь день провел в давильне. Верно: в давильне? — Он махнут рукой, рассмеявшись, но вовремя остановил себя, понял: дальнейшее обращение к подробностям, что произошло в давильне, может испортить русскому аппетит...
— Итак, мы ждем вас в четверг, — сказал Ипатов.
— Да, конечно, — ответил Жуэ.
Они вернулись к себе часу в десятом и разошлись по кабинетам.
— Завари чайку, друже, я иду следом, — сказал Ипатов, расставаясь с Ярцевым; ящичек с краснодарским чаем, в, пакетах без этикеток, не фирменный, однако отборный, которым снабдили его друзья, провожая в дальний путь, давно утек, а иной чай пить не хотелось. Однако, явившись со своим чаем в чужие края, Ипатов ссудил десять пачек Ярцеву, полагая, что тот будет не так расточителен и со временем не откажет в чае и ему, Ипатову, — расчет был верен. — Завари, завари... не скупись... — добавил Ипатов, приметив, что его просьба встречена без энтузиазма: хитрый Ярцев расходовал привозной чай расчетливо, втайне опасаясь, как бы их полуночные беседы не иссякли вместе с чаем.
Ипатов задержался не без умысла — он любил войти к старику, когда знакомое дыхание чая заполняло ярцевские хоромы. Странное дело, но один этот запах способен был растревожить воспоминания — на память приходила милая Кубань, вечернее чаепитие под старой яблоней, когда к чаю подавалось вишневое варенье, недавно сваренное, молодое, и белый хлеб, тоже новый, да, всего лишь чай с вишневым вареньем и белым хлебом, а кажется, что не было яств изысканнее.
— Ну, как вам.. Жуэ? — спросил Ярцев, когда письменный стол был застлан сложенной вдвое скатеркой, которую по этому случаю хранил Ярцев.
— Обычный прием: создал маску и укрылся за ней.
— Маску? — изумился Ярцев.
— А вы думали как?.. Маску! Вот этот его смех выдает его с головой: шутка, которую он встречает гомерическим хохотом, не должна вызывать у него такой реакции — он умнее.
— Так может смеяться не месье Жуэ, а, например, месье Прево, верно?
— Он заслонился этим самым... Прево! — подхватил Ипатов. — Месье Прево — его маска!..
— Он еще даст нам жизни!
— Попомните: даст!.. — Ипатов задумался. — Поэтому, начиная дело, важно иметь в виду подлинного Жуэ, а не его маску...
Чай был на столе, как обычно у Ярцева, в подстаканниках, что в очередной раз вызвало у Ипатова гнев неподдельный.
— Убери ты эту железную оправу, — возроптал он, извлекая стакан из подстаканника. — Не люблю чехлов и футляров!..
Ярцев взглянул на Инатова не без робости; осторожно, обжигая пальцы, выпростал и свой стакан из подстаканника.
— Я бы ему не открылся послезавтра! — вдруг воскликнул он, дав понять, что хочет сменить тему разговора. — Рано начинать разговор...
Ипатов посмотрел на старика, подмигнул не столько ему, сколько себе:
— Почему... рано?
— Весь наш маневр как на ладони...
— А это плохо?
— Плохо, конечно...
Он вздохнул, прищурившись, взглянул на горящую люстру, поднял стакан с чаем, расположив его между собой и люстрой, — отсвет чая лег на лицо, заметно покоричневело предглазье.
— Поскупился, дед: недолил заварки! — заметил Инатов смеясь, что встревожило Ярцева. — Да уж не надо, не надо... Значит, не начинать разговора?.. А если так повернется, что будет мысля начать, как тогда?
Но Ярцев, предпочитавший во всем план и точно вычерченную линию, был неумолим:
— Не начинать, не начинать...
...Два дня минули, и русский дом был полон гостей.
То и дело Ипатов оглядывал толпу, стремясь отыскать дочь. Бедняга, она пыталась упрятать себя, отыскав угол посумеречнее. Когда Александр Петрович видел ее одну, он спешил отрядить к ней кого-то из молодых торгпредских: «Побудьте с Майечкой, я вас прошу, что-то ей сегодня уныло...» Но было и по-иному. Он завязывал беседу с кем-то из гостей и спешил привадить к этой беседе Майку. «Моя дочь — Майя Александровна», — произносил он с радостью, едва ли не торжественной. Она краснела и принималась нервно теребить ридикюль, шитый бисером, такой крохотный в ее больших руках, — снаряжая на прием, ее одарила этим ридикюлем мать.