Наши войска вошли в Бухарест поутру.
А сейчас в яблоневом садике под окнами моей квартиры уже отстаивались сумерки. Я только что вернулся с аэродрома и, наскоро переодевшись, готовился пойти в город. Не успел я застегнуть ремень, как услышал знакомые шаги Лобы, быть может более торопливые, чем обычно.
— Эх, товарищ майор, если бы вы знали, какой я тут гаражик отколол... игрушка! Хотите покажу?
— А не поздно ли, Лоба?
— Да ведь это здесь — совсем рядом... Вон за тем домом под черепицей...
Мы с Лобой минули особняк под черепичной крышей и, отворив чугунную калитку, прошли в небольшой дворик, тщательно выложенный белым камнем. Этот каменный двор был типичным для кварталов Могошайи. В нем был и палисадник, убранный пыльными кустами дикой розы, и кирпичный сарай, и ледник, укрытый подстриженным камышом, и гараж.
Гараж был хоть и мал (всего на одну машину), но построен тщательно. Мне было понятно состояние Лобы. Нужно было видеть, как в пору снегопадов под Корсунью Лоба чуть ли не на своих плечах вынес наш «виллис» из балки, занесенной снегом; как где-то уже в Приднестровье, стоя по колено в грязи, он «переобувал» машину; как гнал «виллис» через Буг — надо было видеть это, чтобы понять его радость.
— И вода в гараже!.. — возликовал Лоба, увидев кран водопроводный. — А вот и шланг!..
Лоба подкрутил шланг к водопроводной трубе, повернул кран. Я приготовился увидеть, как туго шевельнется отяжелевшее тело шланга и весело прыснет вода. Но шланг был недвижим.
— Нет воды? — взглянул Лоба на меня и пошел вон из гаража.
— Доомна, апа ну есте... апа... (Госпожа, воды нет... воды...) — услышал я голос Лобы — за те шесть месяцев, что мы находились в Румынии, каждый из нас, как мог, постиг язык.
— Бомбардомент, домнулуй... Аста кауза... (Бомбардировка — вот причина...) — донесся до меня женский голос.
Я вышел из гаража.
На крыльце стояла молодая женщина, и ее золотисто-красные волосы, густые и неубранные, были стянуты темной лентой.
— Фынтына естэ, домна? (Есть ли колодезь, госпожа?) — допытывался Лоба, не без труда подбирая румынские слова.
— Аколо естэ (там есть), — торопливо произнесла женщина, указывая на соседний дом.
Только теперь мы обратили внимание на особняк за кирпичной оградой: серый, массивный, как две капли воды похожий на тот, в котором жила наша хозяйка.
— Аста каса... домневостра? (Это ваш дом?) — спросил Лоба.
— Аста каса... Ионеску... — ответила хозяйка, как мне показалось, копируя нетвердый румынский язык Лобы.
— Ионеску? — переспросил Лоба.
— Да, — подтвердила хозяйка и, увидев меня, быстро вошла в дом.
В толстой кирпичной стене, которая отделяла один двор от другого, мы заметили вырез калитки. Лоба подошел к калитке, сделал попытку открыть ее, но она была заперта или, может быть, заколочена.
Лоба постучал, обнаружив при этом, что калитка сшита из толстых досок, — ответа не последовало. Постучал покрепче — тишина.
— Может, плечом... — молвил Лоба, разогреваясь. — Легонько...
— Надо ли?.. Завтра... достучимся.
— Завтра все-таки? — произнес Лоба без воодушевления. — Пусть будет завтра. Утро вечера мудренее...
Но, прежде чем удалиться, мы вновь взглянули на серую громаду особняка. Да, он был действительно похож на дом нашей хозяйки, как две капли воды похож. Но вот что странно: мне показалось тогда, что особняк был пуст. Глубокие провалы его окон были зашторены. Ни единый проблеск света не проникал наружу.
— А наша машина уже в гараже, товарищ майор, — объявил Лоба, явившись ко мне на другой день. — Все хорошо, да вот только калитка... Хотел я плечом ее попробовать, но раздумал — решил вас подождать. Может, достучимся?..
Я немного знал Лобу: осторожно, «чтобы не вспугнуть», он приглашал меня в гараж. Надо было идти. Но, войдя в каменный дворик, Лоба пошел не к гаражу, а к калитке во двор Ионеску. На этот раз Лоба постучал крепко — тишина, никаких признаков жизни. Мы отошли от калитки, взглянули на особняк. Небрежно накинув на толстые плечи серо-зеленый плед повители, особняк точно дышал студеной мглой.
По мощному настилу досок вновь застучал кулак Лобы, и в следующую минуту сильное плечо солдата начисто вынесло калитку. Это было и для Лобы так неожиданно, что он не сделал даже попытки заглянуть во двор, вход в который теперь был свободен.
— Что же ты наделал, старый? — спросил я Лобу.
— Право... не ведаю, как это получилось, — ответил он, смутившись. — Тронул я ее плечом, а она, проклятая, взяла да и упала...
В свободном провале стены был виден двор: скамейка на чугунных лапах, роскошная крона липы, полная листьев, но уже по-сентябрьски ветхих, сруб колодца, крашенный густой охрой.
— Может быть, взглянуть на колодезь, товарищ майор?..
— Взгляни...
Но едва Лоба переступил линию калитки, как мужской голос, обрушившийся бог знает с каких высот, упал на наши головы:
— Стай около! Стай! Чине треба, домнуль? Чине треба? (Остановитесь! Что нужно, господин? Что нужно?)
И не успел мой Лоба ответить, как тот же голос произнес:
— Еу сунт Аурел Ионеску! (Я — Аурел Ионеску!)
И хозяин бросил в моего старика вихрь жестоких слов.
— Кто здесь хозяин... я или вы? — неистовствовал Ионеску. — Кто хозяин здесь... я спрашиваю вас? Кто?
Лоба развел руками:
— Скажите ему, товарищ майор... он хозяин.
Я подумал, что настало время вмешаться в спор мне, и двинулся вслед за Лобой. На площадке, возникшей при повороте кирпичной лестницы, стоял долговязый старик в черной ермолке. Он был бледен. Казалось, что его лиловые уши вздрагивают.
— Еу сунт Аурел Ионеску, — сказал он, но уже больше по инерции.
Я поднял руку, стараясь умерить гнев человека в ермолке, но в эту минуту на площадку выбежала женщина в кружевном переднике и, силой втолкнув старика в дом, закрыла дверь.
Лоба печально глядел на поверженную калитку.
— Что же ты ему ничего не сказал, старый? — спросил я.
Лоба охватил грудь, точно защищаясь:
— Да он сорвался, как та кутяка... вся моя румынская фразеология повыскакивала... Что будем делать, товарищ майор?
— Находи свою «фынтыну» и тащи воду... Что же больше делать?
— Да я тоже так думаю, — заметил Лоба, бросив недобрый взгляд на дверь особняка, в которую скрылся Ионеску, но с места не сдвинулся.
— Слыхали, что сказал Ионеску: «Кто здесь хозяин?»
— Ну что ж... Нас с тобой он знает мало... Надо щадить его...
— Щадить? Это точно, надо.
Впервые я встретил Лобу под Корсунью. Если вы бывали в тех местах, то знаете, что корсуньской степи свойственно нечто особенное. Так же, как под Полтавой или Винницей она безбрежна и ясна, как может быть бесконечно просторно и полно света разве только море. Но если степь под Винницей и Полтавой похожа на море, потревоженное утренним ветром, то корсуньская степь подобна морю, закипающему под ударами шторма. Ее рассекли отвесно падающие овраги, вздыбили скалы. Да, скалы. Бурые камни, неожиданно вспоровшие землю, выглядели здесь необычно.
Я встретил Лобу в открытой степи по дороге из Шандеровки в Корсунь. Он стоял у такого вот камня и внимательно рассматривал его. У него была темная борода, разделенная стежкой седых волос, и усы лемешком. Меня заинтересовал этот старик в солдатской шинели. «Что нашли — чур, пополам», — заметил я, останавливая машину. «Можете его весь взять, товарищ майор...» — ответил солдат дружелюбно, указывая на камень.
Первый узелок беседы был завязан. Я угостил служивого папиросой, он меня — махрой из кисета, расшитого чьей-то искусной рукой. «Вот гляжу я на этот голыш и и думаю, — сказал солдат, выпуская изо рта облачко дыма. — Никак его водой сюда принесло или из утробы земной вытолкнуло...» — «Не геолог ли вы?» — «Да нет, — сказал солдат, сбивая с кончика папиросы пепел. — Я механик сельский, мастак по тракторам и комбайнам...» — «Вон как! Откуда же, из каких мест?» — «Из станицы Михайловской... Есть такая станица на Кубани...» — «На Кубани? Так ли? А может, на Чамлыке?» — спросил я. Солдат поперхнулся дымом. «А вы почем знаете?» — спросил он. «Знаю». — «Не из наших ли мест?» — «Оттуда». — «А фамилии чьей же будете?» — «Маховицких...» — «Маховицких? Так это же наши коренные! Какого же Маховицкого... Петра? Того я не знал, но это не беда... Главное, наш житель — кубанский. Значит, Маховицкий?»
Как я узнал, солдат только что выписался из госпиталя и добирался до Шандеровки в надежде получить «коня». «Там, говорят, машин немецких что соломы». Нам было по пути. Я усадил солдата рядом с собой, втайне надеясь поговорить с ним. Я не ошибся: служивый оказался интересным человеком. Темой его рассказов неизменно была Кубань, раздолье ее полей.
Когда в конце дороги показалась Шандеровка, он спросил меня вдруг: «А вы, товарищ майор, я вижу... авиация — и на машине? — Он с завистью взглянул на небо. — Вон какой простор там!.. — Помолчал, будто взвешивая — не сказал ли лишнего. Ответил сам себе, точно желая меня ободрить: — Инженер авиации — это хорошо! Аэродромная служба? Понимаю. Если на земле не подготовишься, не очень-то вспорхнешь...» — «И это верно...» Прощаясь, он на минуту задержал мою руку: «Товарищ майор, есть у меня тревога... Вот здесь она у меня, — он показал свободной рукой на сердце. — Можно спросить?» — «Конечно, спрашивай».
Но прежде чем он заговорил, прошла добрая минута — нелегко было ему произнести эти несколько слов. «Как насчет тех русских, что были в плену?.. — спросил он наконец. — Дадим мы им обратную дорогу к жизни или... вроде отрезанного ломтя?» — «Отрезанного? Нет, зачем же!.. А ты что, Лоба, был в плену?» Он посмотрел на меня внимательно: «Нет, я не был...»
Не без сожаления расстался я с Лобой, к