— Ту-у-у-у... Ту-ту-ту... — это дудит в свою трубу внучка Ионеску. В ее унылом существовании наконец наступил веселый день — ей хорошо.
В комнатах пахнет скипидаром — не иначе, где-то расколотили склянку.
— На чердак, господа, там огонь...
Наверно, Ионеску въехал в этот дом еще в начале века. Буфет, убранный деревянной скульптурой, фазан со свернутой шеей, гроздь винограда и крашенный белой краской, окованный жестью холодильный шкаф. Деревянные кровати, широкие и тяжелые, как четырехвесельные лодки, обеденный стол на массивных резных ножках и даже садовые ножницы на столе, короткие, на пружинках с ножами в виде орлиного клюва, — тоже начало столетия.
— Ту-у-у-у... Ту-ту-ту-ту...
Мы вбегаем в коридор. Здесь уже пахнет дымом. Откуда он? Металлическая лестница, узкая, с частыми перекладинами, уходит в черный прямоугольник люка, вырезанного в потолке.
— Да, да, господа, огонь там...
Мы лезем. Рядом с лестницей — широкое окно, выходящее во двор. Ионеску все еще крошит могучей струей камышовую крышу. Служанка уже убежала. Она стоит на балконе и бросает вещи во двор. Мы видим, как они ложатся на кирпичный пол дворика. Полетела ковровая подушка, стеганое одеяло, лисья пелерина, оленья доха (откуда она здесь?), ковер, норковая шубка. Потом предметы пожестче: абажур, картина в черном багете, мушкет (так вот он какой!), резная шкатулка, люстра... люстра легла рядом с периной, на жесткий кирпич дворика, — звон (разумеется, малиновый) и пыль.
— Ту-у-у-у... Ту-ту-ту-ту-ту-ту...
— Брось ты свою проклятую дудку, дитя противное!
— Ту-у-у...
Где-то внизу служанка единоборствует с сундуком, пытается открыть и не может — потерялись ключи.
Она кричит Ионеску вниз:
— Ключи... ключ... от сундука!
Он плохо слышит:
— А? Что тебе?
— Ключ... где ключ от сундука?
— Возьми топор и разбей...
«Тра-а-а-х! Та-ра-рах!» Это грохнул топор по сундуку. Застонало дерево, зазвенела пружина в замках. Кажется, сундук распался.
— Ту-у-у-у... Ту-ту-ту-ту...
Теперь служанка передвигает что-то потяжелее сундука, она так тужится и кряхтит, будто хочет сдвинуть с места сам дом.
— Я не могу ничего с ним сделать — идите наверх! — кричит она Ионеску.
— Нет, нет — я должен быть здесь...
— Или вы с ума сошли... Вы понимаете — горит дом, горит ваш дом...
— Нет, я не могу...
— Все погибнет, все, все...
— Ту-у-у-у... Ту-ту-ту-ту...
На чердаке нечем дышать, дым застлал все. Лоба движется, разгребая тьму.
— И зачем вы меня сюда загнали?
— Нельзя же так просто стоять и смотреть, как горит дом...
— Пусть он пропадет пропадом, этот дом, вместе со своим хозяином!..
Мы идем в глубь чердака; чем дальше, тем меньше света. Пахнет сушеным мясом, где-то здесь развешаны туши. Под ногами хрустит разбитая тарелка. Кажется, никуда не денешься от ее черепков. Где ни ступишь — всюду хруст.
— В углу чадит — надо крышу рассечь... — мрачно гудит Лоба.
— Секи...
Где-то в темноте Лоба взмахнул топором, добре взмахнул. Из крыши прыснула струйка света. Еще взмахнул — струйка обильнее.
Вон как полыхает...
Из угла, там, где скрещиваются балки, рвется огонь.
Теперь гудит и стонет жесть под ударами топора, и этот гул будто гуляет по дому.
Лоба идет на огонь, идет точно на медведя, выставив перед собой топор.
— И как она здесь загорелась? Не иначе, обнажился провод... Петера работа!
А внизу служанка будто услышала слова Лобы:
— Ах ты, разбойник проклятый, это ты дом поджег! Ты... ты...
— Ту-у-у-у... Ту-ту-ту-ту...
— Никак она Апро Цетера крестит?..
— Его...
Петер уже вползает на чердак.
— И чего вы тут стараетесь, — хохочет он, — пусть себе горит...
Мы вскрываем крышу и тушим огонь. Выбираемся на крышу, смотрим вниз: весь двор устлан коврами и шубами.
— Хоть прыгай отсюда — не ушибешься...
Из ледника выбирается Ионеску. Он мокр, точно мышь. Со штанин стекает вода. Он едва передвигает ноги, и на кирпиче прочерчивается мокрый след.
— Хозяин, пожар потушен, — кричит ему Лоба.
Ионеску вздрагивает, поднимает глаза и, увидев нас, идет к леднику. Он поспешно скрывается в его провале, будто в черной воде.
— Как крот... — говорит Петер, — как крот...
— И чего это он там нашел?..
— Нашел... — неопределенно отвечает Петер.
Мы спускаемся по той же лестнице, по какой поднялись на чердак. В доме — столпотворение.
У ледника стоит Ионеску. Желтая лысина обнажена и блестит, точно парафиновая корка на головке сыра.
Мы невольно останавливаемся — никогда прежде нам не приходилось видеть его так близко, да и он, наверно, нас видит впервые лицом к лицу.
Так мы стоим друг против друга добрую минуту.
Наверно, в нем единоборствует желание протянуть нам руку, сказать доброе слово, поблагодарить с чем-то очень сильным, что крепко засело в нем и что может быть сильнее его.
Но что же это: ненависть?
Он легко кивает нам головой, не сдвинувшись с места. Это даже не поклон, а знак, что мы можем продолжать свой путь.
Мы удаляемся.
Выходя, Лоба бережно закрывает за собой калитку. Но она почему-то срывается с петель и падает. Лоба водружает ее на петли.
— Сколько раз ее чинил — не держится, — смеясь, произносит он, но я чувствую — ему не до смеха.
Мы сидим у гаража, курим, молчим — не очень хочется говорить.
— Вернешься с войны — будешь главным по пожарам, — смеюсь я, но Лобе, по всему, не до смеха.
— Горел тот Грицько под Корсунью и горел Ионеску, — задумчиво произносит Лоба. — Вот, казалось, огонь пробуравил ту хатенку до стропил, а Грицько даже повеселел... А тут? Ну, клюнул червонный петушина Ионеску в пятки и чуть жизни нашего соседа не лишил — нет его несчастнее... Почему?
— Богатство? — спрашиваю я.
— Видно, богатство... Тоже Петер мне рассказал... Может, правда, а может, и нет, но сейчас вижу — на Ионеску похоже. В молодости Ионеску был директором почты и замуровал клад. Столб там где-то стоит, колонна такая. Вот он и положил тот клад в ее основание. С тех пор прошло лет тридцать, но забрать его он не может. Почта что солнце — у нее отдыха нет, круглые сутки в движении. Придет Ионеску к тому столбу, знает — вот тут лежит, а взять не может. Вот он и ходит вокруг столба, что слепая лошадь вокруг степного колодца... — Задумался, сказал больше себе, чем мне: — Человек... а свету в очах не больше, чем у той слепой лошади.
Дни бегут над большой румынской равниной ясные, нетускнеющие, напоенные золотистым светом осени.
Апро Петер бывает у Лобы все чаще. Он приходит на исходе дня и, устроившись в гараже, ждет, когда Лоба закончит свои дела. Он никогда не сидит сложа руки. Вяжет веник или мастерит табурет для нашей хозяйки, госпожи Лучии Константинеску. Двери гаража раскрыты настежь — не хочешь услышать, о чем говорят друзья, да услышишь.
— Слушай, Петер, — подал голос Лоба, — а ты никогда не думал о том, что наши парни могут встретиться где-нибудь под Дебреценом? Твой внук и мой сын?..
— Думал...
Дружку Лобы вдруг становится тесно в гараже. Он неловко поворачивается и опрокидывает пустое ведро, которое с грохотом катится по бетонному полу. Апро встает, чтобы вернуть ведро на место.
— Никак ты на болотах родился, браток Петер? — подает голос Лоба, смеясь.
— Почему? — недоумевает Апро.
— Чтобы ходить по земле, таких длинных ног не надо...
Но Апро не в том состоянии, чтобы отвечать на шутки Лобы. Они долго работают, не проронив ни слова. Из дому, что напротив, вышла женщина и, оглядев пустую улицу, крикнула: «Мариори-и-и-и... Прошуршал фаэтон. В фаэтоне вздрагивало, будто опара в макитре, тучное тело бухарестского обывателя. Где-то в конце улицы завели патефон. «Чокорлыя... чокорлыя...» — несется из края в край улицы.
— Слушай, Петер, — наконец спрашивает его Лоба, — скажи на милость... но ты не обидишься?
— Зачем же... У нас говорят: держи обиду в узде, не то она отнимает разум...
— Тогда скажи, дружок Петер: ты — коммунар, а внук твой пошел к Хорти волонтером... Это как понять?
Петер встает и идет к воротам.
— Это внук пошел к Хорти — не я, — говорит Апро, остановившись на минуту.
Он проходит мимо меня гроза грозой.
Поздно вечером я позвонил Лобе в казарму и приказал готовить машину к поездке в Молдову. Мы условились, что выедем часа в два ночи.
Как обычно, я дожидался Лобу у себя, но в два часа его не оказалось, и я поспешил к дому Лучии.
Полная луна невысоко стояла над городом, и тень застлала всю улицу.
Я подошел к дому. Как всегда, второе окно справа было залито зеленоватым светом — спальня больного, в третьем окне — темно: спальня Лучии.
Гараж был открыт. Но Лобы не было. Он пришел минут через пять, в руках у него были пустые ведра.
— Хозяйка перекрыла с вечера кран — воды нет, — произнес он угрюмо и, поддев ногой пустой шланг, с силой отбросил его в сторону.
— Ну что ж, начинай все сначала: ломай калитку и тащи воду из колодца...
Лоба зло посмотрел на меня, молвил без улыбки:
— Нет, ломать я не буду...
— Тогда постучи Лучии... — произнес я, усаживаясь на скамеечке подле.
Лоба уже стругал свою веточку: он волновался.
— Стучал — нет ее.
— Поехали... Как-нибудь проедем три дома... вынесу цебарку воды...
Осторожно, не зажигая света, Лоба вывел машину на улицу. Закрыл ворота и, вернувшись в машину, включил фары. Сноп света уперся в противоположный дом, и прямо перед собой мы увидели прекрасную Лучию. Если говорить точно: мы увидели только кудри Лучии, которые в свете фар будто пламенели, и глаза, сейчас белые, совсем белые и полные ужаса. Да, мы увидели только ее красные кудри и белые глаза, и то лишь на мгновенье. Мощная спина человека в шинели властно и нежно заслонила ее.