— Конечно... И даже спросил: помнит ли она, как я ее сверз с асфальта?
— Хочешь не хочешь, а тебе придется быть на физике не глупее, чем на футбольном поле, — сказал я. — Время работает на тебя: первый урок новенькой только послезавтра...
Не знаю, как эти дни прошли у моего друга, но я не пренебрег возможностью рассмотреть нашу новенькую, встретив ее дважды едва ли не нос к носу. Первый раз, когда на общешкольном собрании, в самый разгар собрания, она вдруг вошла в зал и, ощутив на себе взгляд зала (уже было известно ее нынешнее положение не только нам с Юркой), медленно зарделась. Ее румянец лежал глубоко и разгорался не сразу. Поэтому, встретившись лицом к лицу с залом, она должна была ощутить, какой пламень объял самую ее кожу. Ей надо было бы воспользоваться свободным местом, что было в двух шагах от нее, и упрятать этот самый пламень, который развоевался не на шутку, а заодно и свой рост, но она продолжала стоять в дверях, как бы единоборствуя с залом. В другой раз я увидел ее на лестничной площадке — она разговаривала с директрисой. Директриса новенькой едва по грудь. Большеголовая, чуть кособокая, она не без труда поднимала глаза на нашу физичку. Я смотрел на них и думал: как же несправедливо природа распределяет свои дары уже при рождении. Вот вытолкнула в жизнь двух женщин, сделав богатой одну и напрочь обделив другую. Ну что тут можно сказать? Директриса и умна, и хитра, и уж как многоопытна, однако обречена до конца дней своих вот так смотреть на нашу новенькую снизу вверх. Самое страшное, что директриса понимает это свое состояние острее, чем кто-либо, и от этого становится не больше, а меньше. Видно, сама природа отравила их отношения, вспрыснув под кожу директрисе злейшую из бацилл — бациллу зависти. С тем, что говорила в эту минуту директриса, наша новенькая явно не была согласна — это видно было по всей ее фигуре, как бы окаменевшей, по наклону головы, в котором было возражение. И вот о чем хотелось думать. Говорят, красота обезоруживает, отнимает у человека часть его ума. Если и красив, какая необходимость быть еще и умным? А как тут? Исключение из правил? Но, быть может, наша физичка еще не догадалась, что так хороша, и осталась умной? Если бы не знала, не выставила бы себя вот так демонстративно на обозрение всему залу, не взглянула бы на зал с таким сокрушающим все вызовом. Знает, разумеется, знает!..
— Ну, и как... милая Агния Николаевна? — спрашивает директриса уже в какой раз; в том, как она присобачила к имени физички всесильное прилагательное «милая», видна мера иронии, — кажется, что это все, что осталось у директрисы, чтобы оборониться.
Но вот что любопытно: в ту самую минуту, когда Агния, простившись с директрисой, пошла по лестнице к выходу, на первой же площадке ее встретил человек в форменном костюме лесовика — дальше они пошли вместе. Я смотрел на них сверху, признаться, больше на него, чем на нее, и мне казалось, что его баки вздрагивают в такт шагу, — откровенно говоря, я поймал себя на мысли, что питаю антипатию к лесовику, и не потому, что он возник как счастливый соперник Юрки, просто тут виноваты эти его баки: когда человек чувствует, что его лицу чего-то недостает, он его принимается украшать усами и подусниками, например, или этими глупыми баками.
— Скиба, к доске! Да не стучите вы так ногами об пол, поднимайте, пожалуйста, ноги...
Да, действительно, от смущения Юрка ударил ногами о паркет — шипы, разумеется, все дело в шипах!
Мой друг явился в школу с утренней тренировки и не успел сменить бутсы на ботинки — они, эти шипы, на Юркиных бутсах приколочены примитивными гвоздями, не хочешь, да выбьешь чечетку!
— Вот вам задача, пишите!..
— Пишу, Агния Николаевна...
Я вижу Юркину спину — она у него непривычно напряглась и вобрала шею по самые уши. Но спина — дай боже! Ею и не такую доску, как наша, можно забаррикадировать! Юрка это, разумеется, знает и заслонил доску. Только по движению ушей, которые странным образом выросли, да по их цвету и определишь, что происходит на доске, — там дело плохо... Неверно, что класс безучастен к происходящему. Сказать, что у нас любят Скибу, не все сказать, — у нас гордятся им. Допускаю, что Юркины футбольные доблести действуют гипнотически и на учителей, свободна от них разве только новенькая.
— Покажите нам, Скиба, что вы успели сделать, — в реплике Агнии Николаевны снисходительное внимание, снисходительное. — Нет, я не вижу, покажите...
Скиба отошел от доски, отошел нехотя, однако руки от доски не отнял — секунды, которую он хотел выгадать, ему как раз и недоставало, этот жест выдал все — на доску можно было и не смотреть.
— Садитесь, Скиба... да не стучите вы этой вашей футбольной обувью!
Но Юрка не спешил отходить от доски. С нарочитой медлительностью он скрестил руки на груди, посмотрел на нашу физичку. В этом его взгляде были внимание, откровенно испытующее, усмешка, быть может, даже чувство собственного превосходства. В нынешнем Юркином положении трудно было сохранить чувство превосходства, но Юрка пытался им не поступиться. Они сейчас стояли рядом, и мысль, что осенила меня в эту минуту, сознаюсь, перепугала насмерть: как же хороши они... И еще подумал я и с перепугу накрепко смежил веки: да не слепила ли их природа друг для друга? Но эта мысль, крамольная, была доступна только мне. А как они?
Думали они сейчас об этом? Ну конечно же она вызвала моего друга к доске небезотносительно к их первой встрече, как, наверно, она учитывала встречу вторую и их диалог, в котором было достаточно огня. Но ее вид говорил об ином, как иное, совсем иное выражал и его вид: все еще стоя у доски, Скиба поднял свои могучие рычаги и скрестил их на груди — в этом жесте было немного приязни.
— Сколько вы там... выставили? — спросил Юрка, не разжимая рта.
— Вы же знаете, Скиба, как оценивается такой ответ, — заметила она и поднесла ладони к щекам. — Садитесь...
Но друг мой не спешил возвращаться на свое место — грозные силы пришли в нем в движение, я видел это по тому, как в недобром прищуре сомкнулись у него веки, как выступили и пошли гулять по лицу желваки — предвестницы гнева.
— Садитесь, Скиба, — произнесла Атния Николаевна еще тише, и произошло чудо: мой друг отошел от доски, а класс вздохнул облегченно — все могло повернуться круче.
Итак, почти сенсация: новенькая засыпала Юрку.
Он меня поджидает на скверике, что через дорогу от школы. Вижу, как его носит из конца в конец сквера, только лосина бутс отсвечивает, он их так и не успел переобуть.
— Мотанем на Кубань! У меня Кубань и не такое снимала! Как ты?
— Ну что ж, лады! — соглашаюсь я — только кубанской волне и по силам отмыть тебя от того, что стряслось нынче. — На Кубань так на Кубань. Только вот... в животе бурчит — овцу бы слопал!.. — признаюсь я другу.
— Овцу не обещаю, а на калорийную булочку наскребу. — Он взмахивает рукой, и из просторного его рукава на ладонь бодро выскакивают, позванивая, одна за другой двушки и трешки. — Ну, тридцать копеек это почти капитал!.. Ни у каждого он есть!.. У тебя, например, есть?
— Нет, конечно, — признаюсь я.
— Вот видишь!.. Пошли!
Нет, Кубань — чудо!.. Проверено: как бы смрадно ни было на душе, она способна снять эту муть как рукой. Только надо с разбегу в самую пучину... Так, чтобы волны вскидывали тебя выше берега и рушили так, чтобы с глаз скрывался даже город на горе! Так, чтобы тебя подхватывала волна и в считанные минуты относила за далекий зигзаг реки, откуда берега, с которого ты ринулся в воду, ты можешь и не увидеть. Так, чтобы студеная вода высинила тебе губы и по телу пошли пупырышки.
Я заметил: на реке вечер всегда неожидан. Кубань будто потеплела — она все еще хранила свежесть, но не казалась студеной. Да и на берегу было не так ветрено. Сухой песок, тем более защищенный отвесным берегом, казалось, был напитан теплом полдня и отдавал это тепло не сразу. Хорошо было лежать на этом песке, опрокинувшись на спину, и смотреть на звездную россыпь. Ничто не могло сравниться с тем, что открывалось твоему взгляду: небо — чудо-юдо, небо — диво!.. Если и остался на донышке твоей души налет мути, его способно было разметать это небо... Своей неоглядностью, бездонной смолью, самим своим звездным богатством.
— Знаешь, Мирон, там, у доски, была минута, когда я мог сделать бог знает что, — признался мой друг.
— Ты ругаешь себя, что не сделал? — спросил я.
— И ругаю, и хвалю, — был его ответ.
— Однако почему не сделал? — полюбопытствовал я. — Потому, что то была она?
Юрка молчал, разбросав руки, — видно, звездное сияние обладало силой фосфора, подпалив песок, на котором мы лежали. Песок светился, да и наши с Юркой тела, распростертые на песке, точно напитались этим свечением — они сделались серо-зелеными с краснинкой, какими, наверно, никогда не были.
— Она красивая, а на красоту как-то неловко поднимать руки, — откликнулся мой друг.
Я вскочил; ждал этого слова, но когда он его произнес, не было слова неожиданнее.
— Так, — сказал я.
Разговор на берегу был короток, но мы будто испили разом все слова — всю дорогу от Кубани до города не было сказано ни слова...
Нет-нет, а моя мысль обращается к Юрке. Никто не знал Юркиного отца, не знал в такой мере, что казалось, его не было на свете, хотя Юркина мама была известна всем. У нас еще помнят, как она была хороша собой. Да, была в ней царственность, если эта самая царственность предполагала и полноту, едва заметную. Но как утверждали взрослые, эта полнота шла Юркиной маме. Но Марии Николаевне никого не надо было, кроме Юрки. Видеть рядом с собой сына, разговаривать с ним, жить его радостями и печалями, осторожно школить его и наставлять, поощрять добрым и необидным словом — больше Марии Николаевне ничего не надо было в жизни. Впрочем, однажды она вдруг заметила, что Юрка опекает ее, и, кажется, была счастлива. Это было и смешно, и трогательно. Он мог сказать: «Ходи, пожалуйста, только в туфлях на высоких каблуках — так ты лучше смотришься, да и для твоего настроения это имеет смысл». Вот только футбол нежданно-негаданно вторгся в их отношения, но она готова была смириться: город пел Юрке хвалу, превознося на все лады и такие его достоинства, которые она могла не замечать. Нельзя сказать, что ей это импонировало, но и не обескураживало: если ее сын преуспел в мужской игре, то он больше, чем кто-либо, был мужчиной. Нельзя сказать, что футбол способствовал школьным успехам Юрия, но это не очень-то печалило Марию Николаевну: опыт ей подсказывал, что для мальчишки главное — его мальчишеская суть, а остальное приложится. К тому же приход девочки в мир Юрки запаздывал, что Мария Николаевна объяснила по-своему: сыграть игру — что вымолоть цепами гору хлеба. Так умотаешься, что на девочку может сил и не хватить...