Но, как оказалось, сил хватило.
Школьные доки задумали вечер. Разумеется, костюмированный. С игрой, в которой конечно же было похищение. Когда тебе семнадцать, похищение у тебя в крови. Только жесткие условности жизни мешают тебе это сделать, а тут такая воля. Все лица скрыты масками: умыкай кого душа твоя желает. Только, чур, не ошибись. Однако кого умыкнешь? И главное — куда? Позади школы как бы низвергся в овраг старый сад. Овраг похож на степную балку — у него покатый склон. Парная темь поднимается от самого ручья. В этой темени, кажется, схоронились все тайны школы. Что-то есть в этом саду такое, чего следует бояться. Может, поэтому с наступлением вечера замок бережет стеклянные двери, ведущие в сад, и для верности к дверям приставлена еще и школьная сторожиха Филипповна. Умыкнуть маску в сад — что взломать крепостные ворота; школьные анналы помнят все, но только не это.
Но время способно корректировать и железные строки школьной летописи... Казалось, что единственным, кто не спрятался за маской, был Скиба — маленькая, в ладонь, нашлепка, за которой он скрыл глаза, не в счет. В остальном Скиба как Скиба. Он явился на вечер со стадиона, оставшись в майке и бутсах, в которых его видели на футбольном поле. Но это как раз и способно было заворожить: в конце концов, то, что зовется маскарадом, хорошо не тем, что маска скрыла лица, а тем, что она оставила щелочку, которая позволяет эти лица распознать. Да, по признакам незримым отыскать в этом море неизвестных того единственного, ради которого это столпотворение фигур имеет для тебя смысл.
Юрка знал, кого ему искать, хотя, надо отдать должное маске, она сделала все, чтобы остаться неузнанной. Но это как раз позволило Юрке действовать напропалую. Его сбил с толку костюм в красных лентах — они были даже не красными, а густо-бордовыми, гранатовыми. Он искал светлолицую с потоком пепельных волос, а перед ним, похоже, была степная красавица, чернобровая.
Чернобровая, разумеется, как ее явила маска. Но деталь эту мой друг осмыслил по-своему. Он знал: белокожие иногда хотят казаться чернобровыми. Было и иное, что взывало моего друга к раздумьям: маска не восприняла азарта маскарада, замкнувшись в печальном уединении, — видно, маске не просто было возобладать над своим состоянием, — на празднике она была чужой. И еще: маска приковала себя к стулу, стоящему у окна, скрыв свой рост.
Одним словом, Юрка встал рядом с девушкой в красных лентах, заявив без обиняков:
— Маска, я хочу вас похитить...
— Не переоцениваете ли вы своих сил, как обычно?.. — засмеялась маска.
Это уже был вызов.
— Но теперь я вас и подавно должен похитить... — сказал он и подхватил маску, да так легко, что все, кто стоял рядом, ахнули — могучие рычаги Скибы были способны и не на такое.
— Юра, не делайте глупостей! — успела только произнести она, но он уже вскинул ее и устремился к стеклянной двери. — Молю вас, опомнитесь!..
Его рывок к двери был так стремителен, что зал расступился.
— Юрий, образумьтесь, что вы делаете? — успела возвысить свой голос директриса — она единственная, надо отдать ей должное, не потеряла самообладания. — Юрий, так это же Агния Николаевна!
Но реплика директрисы только прибавила удали моему другу.
— Вот дает Скиба! — не мог сдержать своего восхищения кто-то из моих сверстников, и многоголосое девчоночье «и-и-и-и!» забило все звуки, сопроводив Юрку со вскинутой высоко над головой жертвой, странно кроткой, как могло показаться, едва ли не потерявшей сознание. Видно, движение Юрки к двери и шум, вызванный этим, были так грозны, что бесстрашную Филипповну, которой поручено было стеречь дверь в сад, с перепугу кинуло на второй этаж.
— Это я, Агния Николаевна, — сказала наша физичка, обнаружив себя под старым каштаном, и сняла маску.
— А я вас и похищал, — признался Скиба. — Иной мне и не надо, — уточнил он чистосердечно.
— Но, согласитесь, Юра, что эта ваша выходка мне дорого обойдется, — произнесла наша физичка. — В конце концов, это... ну, как бы вам сказать... не рыцарственно...
Она вернулась в зал тут же, размахивая маской.
— Он меня принял за другую! — произнесла Агния Николаевна и прошла на свое место.
— Он ее принял за другую! — произнес некто в толпе.
— За другую он ее принял, за другую — странный человек! — просклонял на все лады зал.
— Однако силен Скиба: знает, кого принять за другую! — усомнился кто-то из наших парней, но его голос потонул в хоре иных голосов.
Ночью в махонькое оконце моей каморки, скроенное из разновеликих стекол, ткнулась неловкая рука, настолько неловкая, что посыпалась замазка на подоконник: Скиба.
Я жил у самой железнодорожной магистрали, идущей к морю. От нашего дома до железной дороги было метров триста. Расстояние, что легло между полотном и домом, смягчало шумы. Когда, заслышав гул полуночного скорого — он проходил наши места где-то около часу ночи, — я поднимался на курган, что встал рядом с домом, казалось, что огни поезда я ощущаю самим лицом... Странное, щемящее чувство охватывало меня при виде ночного скорого. Удаляясь, он и окликал меня, и будто старался повлечь за собой — после него душа еще долго берегла тревогу... И все-таки этот курган, укрытый чуть подсохшим чебрецом, заметно пахучим с наступлением ночи, был любим мною. Может, потому, что с лысой маковки кургана было ближе и до неба, до тех далеких окраин, куда звали ночные скорые, и глаз, и мысль отсюда видели дальше.
— Она так и сказала: «Не рыцарственно?» — спросил я.
— Так и сказала, Мирон.
— И ты ей разрешил вернуться в зал?
— Да, конечно, это видели все...
— Погоди, но тогда зачем ты ее поволок в сад, да к тому же перепугав насмерть бедную нашу Филипповну?
— Право, не знаю...
Но так ли он этого не знал?.. Что-то неведомое вдруг стряслось с моим другом с той самой минуты, как пепельноволосая пронесла свои высокие плечи мимо нас со Скибой, что-то такое, что надо было еще постичь. Нельзя сказать, чтобы новенькая была так хороша, как ни одна иная наша девочка в школе. Единственное ее преимущество — это ее гренадерство, но можно ли это назвать ее преимуществом, чтобы вот так едва ли не потерять голову? А было похоже на то, что Скиба потерял голову или был к этому близок. Иначе он сообразил бы, что перед ним его всемогущая наставница, настолько всемогущая, что в ее власти объяснить и закон Ньютона, и закон всемирного тяготения.
Мои сверстники еще ломали головы, пытаясь проникнуть в существо происходящего, когда потрясающая новость пронеслась по школе, не минув и учительской:
— Агнию видели сегодня на футболе... Говорят, Скиба вколотил два мяча специально для нее!..
Хочешь не хочешь, а поневоле померещится в отношениях Агнии Николаевны и Скибы такое, чего не было вчера, если даже в этих отношениях нет ничего чрезвычайного. Ну, что в самом деле необыкновенного в том, что Агния Николаевна вновь вызвала Юрку к доске и заставила его решать задачу! Нет, не к неудовольствию Юрки, а, пожалуй, к удовольствию — весь класс видел, как он поднял руку, прося вызвать к доске. Не ясно ли, что он не поднял бы руки, если бы не был уверен в доброй воле нашей новенькой. Но главное даже не это, а то, что он решил задачу с легкостью, с какой не решал никогда. Надо было видеть, как она просияла.
Я заметил: когда у нее хорошо на душе, она вдруг начинает отводить волосы от виска. Вот эта рука, безупречная по своим формам, и это ухо, искусно выточенное, несмотря на замысловатые свои формы, может быть, самое красивое, что есть у Агнии Николаевны, и в этом жесте, естественном и чуть церемонном, она имеет возможность показать нам и одно, и другое.
Школьные окна обращены, как было сказано, к скверу. Оттого, что дорожка, разделявшая сквер, выстлана песком, она кажется почти белой. На ее фоне фигуры тех, кто пересекает сквер, контрастны, как на листе бумаги. Таким я увидел и Агнию с Юркой, когда они шли из школы. Однако что я еще увидел? Они шли рядом, но между ними было расстояние заметное. Он не стремился уменьшить это расстояние, он знал, что из всех тридцати окон, обращенных на сквер, школа смотрит им вслед, смотрит испытующе.
А школа действительно глаз не спускала с них — в этом было больше, чем привередливое внимание и даже ревность, в этом была неприязнь. Кстати, на сквер было обращено и окно директорского кабинета — крайнее по фасаду на четвертом этаже. Было известно: когда в школе заканчивались занятия, наша директриса устраивалась у окна, наблюдая, как масса учеников покидает школу, — эта картина, с виду обычная, многое говорила директрисе. Правда, чтобы получше рассмотреть панораму сквера, директрисе не хватало роста, но она была предусмотрительной, запасшись табуреткой, той самой, которой пользовалась, поливая фикусы. Зря говорили, что директриса близорука, — когда надо, она могла быть и дальнозоркой. А тут было все, чтобы Агния Николаевна и Скиба были хорошо увидены, — ведь дорожка, по которой они сейчас шли, отливала белизной первозданной. Если директриса, как потом утверждали, решила пригласить к себе новенькую, то это решение озарило ее в ту самую минуту, когда она стояла у окна своего кабинета, взобравшись на табуретку.
Я был разбужен от стука сухой замазки о подоконник — Юрка.
— Приходи на курган.
По блеску Венеры, характерному для предрассветья, и ветру, больше обычного свежему, я понял — скоро утро.
— Не разумею, — сказал он, когда я нагнал его уже у самого кургана. — Отказываюсь разуметь.
— О чем ты говоришь? — спросил я, не скрыв недоумения. — Чего ты не понимаешь?
— Ну, как бы тебе это сказать? — произнес он, раздумывая. — Сегодня, когда мы вышли с нею из школы, она звала меня к себе и познакомила с матерью... а потом вдруг накрыла стол и угостила яблочным пирогом... Что бы это могло значить?
— А этот дед-лесовик... не застал тебя у нее? — спросил я — спросил, разумеется, наобум — и страшно встревожил Юрку.