— А ты откуда знаешь? — вскинул он на меня строгие глаза.
— Я все знаю, — был мой ответ. — Как она себя повела, когда он тебя увидел в ее доме? И в какое положение это поставило тебя?
Он встал.
— А вот это как раз я хотел тебе сказать: она дала понять деду-лесовику, что я пришел в ее дом делать физику, и выставила его за дверь, деликатно, но выставила. Мне показалось, что в том, как она это сделала, не было ничего неожиданного; мне казалось, что она все обдумала.
— И твою встречу с дедом-лесовиком?
— Пожалуй, и мою встречу.
Признаться, наш разговор не прояснил для меня положения моего друга; больше того, если прежде я что-то понимал, то сейчас происходящее застил туман непроницаемый.
— Послушай, Юрий, а верно ли говорят, что этот дед-лесовик приходится нашей директрисе племянником? — поспешил я спросить Скибу.
Но и этот вопрос остался без ответа — Юрка, как мне показалось, даже ускорил шаг, он боялся моих вопросов.
А события развивались своим чередом. Явившись на футбол, которого мы все ждали (команда из Первогорняцка была, как пишут в газетах, традиционно трудным для наших ребят соперником), я не увидел Скибу на поле, как не отыскал его и на стадионе, — это было знаком чрезвычайным. У меня болело горло, и я не пошел в школу, однако я понимал, что не могу не повидать Юрку. Я пришел на скверик и, укрывшись за массивным стволом акации, принялся ждать Скибу.
— Ну, мне крупно повезло — ты один, ты один! — приветствовал я моего друга, увидев, что он появился в скверике в одиночестве, но это не очень-то обрадовало Юрку.
— Она сейчас будет... — мрачно заметил он. — Ничего не пойму, сегодня директриса разговаривает с нею в третий раз...
— Погоди, но дед-лесовик в самом деле доводится нашей директрисе племянником? — спросил я, понимая, что именно этот вопрос, а не иной, я должен задать моему другу.
— Двоюродным братом, — уточнил он и, оглянувшись, увидел Агнию, которая спускалась к скверу, торопливо спускалась, — в том, как она оглядела сквер, было нетерпение, откровенное нетерпение — она искала его.
Я подумал, что наша директриса проникла в смысл случившегося лучше, чем кто бы то ни было, — именно поэтому во всем происходящем ей привиделось грозное, так мне кажется, и для школы грозное.
Ночью он повлек меня в очередной раз на курган.
— Пойдем, пойдем, прошу тебя, — произнес он несвойственной ему скороговоркой — что-то вызрело в его душе такое, что он хотел сказать м мне. — Все не так просто, не так просто... — заметил он неожиданно, ускоряя шаг.
— Что именно? — спросил я.
— Да пойдем же! — Он почти побежал.
Но мы пришли на курган, и он онемел — желание открыться покинуло его.
— Ну, говори, я слушаю тебя... — произнес я требовательно. — Говори...
На какое-то мгновение он затих, полунаклонив голову, потом взметнул кулаки и уперся в них лицом.
— Никогда не говорил ничего подобного и, наверно, не скажу, но та минута, когда мы встретили Агнию на этой дорожке к школе, та минута... да что там?.. Пойми: я люблю ее, я люблю!.. — Это был шепот, но шепот, переходящий в крик. — Что же мне делать? Скажи как друг, что делать?
— Надо загасить этот огонь, а тут его не загасишь — беги!
— Бежать?
— Да, разумеется. В Арктику, в Антарктику, на Марс, но так, чтобы ее там не было. Беги, Юрка!
— Но ведь от самого себя не убежишь? А потом, я ведь отродясь не бежал, а теперь вдруг побегу, да еще от женщины... Как это?
— Но твоя мама... — осенило меня. — Ты говорил с нею?
— Ну разумеется!
— И что она?
Он засмеялся:
— Моя добрая мама! Неужели ты не можешь представить, что она могла сказать?.. Добрая!.. «Юрий, а вот это уже твоя воля, решай!» — Он улыбнулся своей тайной мысли — он очень любил маму. — Да что мама? Ты же знаешь ее!.. Вот... как ты?
— Я не такой добрый, как твоя мама, — был мой ответ.
— Знаю, что ты хочешь сказать, знаю! — воскликнул он в сердцах. — Все понятно!
— Тогда скажи: что понятно?
— Я ученик, а она учительница, и это непреодолимо, да?.. Ей — объяснять мне закон всемирного тяготения, а мне — его усваивать, так?
— Если хочешь, так.
Он рассмеялся.
— Если хочешь, закон всемирного тяготения в ином, совсем в ином! — воскликнул он. — Нас соединила природа, а ей, как понимаешь, нет дела, что я ученик, а Агния учительница... Пойми: для нее это не суть важно...
— А что важно... Вот это ваше гвардейство, да?
Он перестал смеяться.
— А что ты думал? Может, и гвардейство имеет свой смысл...
Я мог только развести руками:
— Ничего не понимаю!
Но и он, как мне показалось, отдал себя во власть раздумий нешуточных:
— А ты подумай, подумай — поймешь... Ты говоришь: закон всемирного тятотения... Дай себе труд подумать: может, смысл его и в этом, а?
Мы умолкли надолго — было отчего умолкнуть.
— Мой совет: уезжай! — сказал я, мне не хотелось сдаваться.
— Если уеду, то только с нею!
Он отнял у меня все слова.
— Ты соображаешь, что говоришь? — не мог не возмутиться я. — Тебе надо стать главой дома, а ты, ну... как бы тебе сказать... желторотик!
— Я... желторотик? — возмутился он. — Я — мужик и сумею доказать это... Пойду амбалом на железную дорогу! — произнес он воодушевленно. — Да что там! В тоннель пойду, в забой, на карьер!.. Да что там забой и карьер! Готов принять муки адовы!.. — Он рассмеялся, как могло показаться, самозабвенно. — Вот говорят: эти самые муки с радостью не примешь... поверь, Мирон: приму с радостью!..
— Знаешь, за что страдаешь?
— Знаю.
— Погоди, погоди, можно подумать, что ты счастлив...
— Именно!.. — Он вдруг пустился с кургана опрометью — сила, что взбунтовалась в нем, будто выстрелила его в ночь. — Счастлив, счастлив! — откликнулся Юрка из ночи.
Как я ни старался, не мог увидеть его, но голос слышал явственно.
Я шел ночной степью и ругал себя, что не нашел слов, чтобы разубедить друга, но потом махнул рукой: да есть ли такие слова в природе?
БЕЛОЕ ЛИХО
У нас иногда бывает так: переменится ветер, потянув от моря, и в два дня расцветут сады. На утреннем холодноватом ветре они особенно хороши, эти сады: ярко-белые, влажные от предзоревой росы, хотя и без запаха. Но взялось солнце — в конце апреля оно уже сильно — и будто разбудило дыхание сада. Первыми это восприняли пчелы — их едва внятный звон уже вплелся в знойные звуки приближающегося полдня. Солнце прибавило садам дыхания и притомило яркость белой кипени. Нужен ветер, вызванный близостью снеговых вершин, чтобы сады воспряли в своей белизне первозданной...
Новенький пришел, когда цвели сады, — он точно выбрал эту пору, чтобы заявить о себе...
Как ни опаздывала Кира, она должна была остановиться на секунду посреди школьного двора и оглядеть окна. Нет, ей не померещилось: кто-то торопливо захлопнул створки окна, кто-то оставил их распахнутыми, отступив в тень, — для тех, кто смотрел в окна, ее появление на школьном дворе не было внезапным. Киру ждали. По расположению окон она могла сказать безошибочно, кто это мог быть. На третьем этаже — этот вихрастый балбес Григор; когда он смотрел на Киру, его зрачки разъезжались. Даже странно: как тараканов, испугавшихся огня, их бросало друг от друга!.. А на пятом этаже — этот мертворожденный Фанька, именно мертворожденный, потому что напрочь безъязыкий... Нет, однажды что-то похожее на язык в нем обнаружилось. Подошел на перемене, этак гундося: «Кира, мальчишки хотят вам косу... отрезать!» Косу отрезать! Не идиот? Если уж решился заговорить, то нашел бы что-то поумнее. Косу отрезать! Пусть только попробуют! Нет, Кира не взовет к помощи класса, она сумеет сама постоять за себя!
Этот двор, выложенный кирпичом, преодолеть — что побороть море: Кира продолжает идти... Два конца ее шарфа отнесло ветром за спину и, наверно, взвихрило — да не выросли ли у нее крылья? Если Григор и Фанька так глупы, с какой стати расти крыльям? Однако вон что может сделать с человеком гордыня!.. Нет, она уже не бежит, она летит, и красный кирпич, которым выстлан двор, полыхнул пламенем и размылся на глубине немыслимой...
У Киры своя парта — подле задней стеночки, рядом с окном. Этот толстяк Кирюха лепился, но Кира его прогнала — пышет жаром, будто русская печь, которую накалили, спалив гору сухих будыльев. Нет, нет, хорошо одной: истинно, — хорошо! Хочешь — выглянешь в окно, хочешь — стрельнешь одним глазом в книжку, что лежит открытой рядом... И потом, в этом есть чувство превосходства. Будто то не парта, а профессорская кафедра: над всеми!.. Молчаливый Кирин зарок: никого не подпускать!.. Гнать напропалую! Какая радость — вывести за порог школы некоего олуха, отважившегося проводить Киру до дому, и прогнать, процедив небрежно: «Нет, не боюсь одна!.. Еще не родился человек, которого бы я убоялась. Поворачивай!» И, не обернувшись, пойти дальше, — главное, чтобы продолжить путь не обернувшись. У Киры нет и не было подруг, разве только Роза Комарова... Комарик! И кто ее такую сотворил: маленькая, сивая.
Вот увязался за Кирой Тит Овсов... Честь оказал. Все-таки один такой на весь класс — бог математический. Кира верна себе: «Поворачивай!» Комарик всполошилась: «Что с тобой сделается, Кирка, если он тебя проводит? Пусть провожает... Даже интересно: он же никогда никого не провожал!» Сказала и покрыла себя своим пуховым платком, а он ей до самых пят. Метет пол платком, хохочет: «Все-таки... мужчина!..» У нее здорово получилось: «Мужчина!» Ей надо было обратиться в этакого плюгавенького комарика, чтобы это слово вздулось до размеров горы. «Мужчина!»
А тот, кто был мужчиной, оказался не на шутку уязвлен в своем самолюбии. Он действительно был математическим кумиром, и не только в классе Киры. И как ему не быть алгебраическим богом, если, по слухам, наши предки постигали логарифмы по учебнику, который написал дед Овсова. Неизвестно, кем хотел быть сам Тит Овсов, но задачки он решал — будто бы семечки лузгал, только шелуха летела. Да и собой он был хорош: крупный и смуглолицый, с ярко-черными усами, которые росли как на погибель — их следовало брить ежедневно, а он брил раз в неделю...