И почти повсюду были разложены скарабеи, а также радужные остовы сиамских жуков, длиной почти пять дюймов каждый. И, разумеется, бабочки. Мотыльки и бабочки самых разных пород, но для того, чтобы перечислить их все, нужен тот, кто в отличие от меня наделен куда большим терпением. Я уже не говорю о том, чтобы упомянуть, какой нежной расцветкой наградила природа ту или иную из них. Здесь я хотел бы особо подчеркнуть, что Аманда сама никогда не убивала бабочек. И не просила этого делать других. Однако она была не настолько принципиальна, чтобы отказаться от тропических коллекций, которые ей привозил отец из поездок за своими орхидеями, или отдельных особей, которые ей присылал из Суэца Эл, либо ее поклонники из Института летающих созданий» работавшие в отделе Трепещущих крылышек и стрекота.
И посреди этой коллекции флоры и фауны (кстати, я еще не упомянул миниатюрные сундучки и резные шкатулки, до отказа набитые камнями, семенами, зубами и пыльцой) Аманда каждый день сидела и медитировала, читала мантры, исполняла свои ритуалы или каким-то иным образом отдавала дань примитивным ценностям, что когда-то позволяли человеку воспринимать окружающий мир и свое бытие в нем как одно священное целое. Отсюда ее зеленые глаза смотрели прямо в сердце дикой природы. А оттуда на нее взирало ее же собственное «Я».
Прошлой ночью она в чем мать родила присела на корточки на ковре, открыв моему взору свое самое главное сокровище. Судя по всему, она незадолго перед этим приняла душ с самодельным крыжовенным гелем – влажные волосы ее лона слиплись, образовав нечто вроде стилизованного гребня океанской волны, точь-в-точь как на японской гравюре. Мне тотчас вспомнился Хокусаи или Хирошиге.
Вскоре до меня долетело ее пришепетывание, такое же розовое и перламутровое, как внутренняя поверхность раковины. Она позвала меня подойти ближе. Я послушался, причем без малейших колебаний, однако, увидев, чем она занята, тотчас замер на месте. По ее телу, прямо под правой грудью, ползали две четко различимые черные точки. Это были ее любимые блохи Рок и Натали! Втайне от меня она оставила эту парочку при себе, спасла их от тягот и лишений жизни в изгнании. Посетители придорожного зверинца наверняка запомнили Рока с его усами, как у паши. Рок был на редкость упрям и отказывался проделывать обычные цирковые трюки, предпочитая пародировать номера своих коллег по шоу. Что до Натали – что ж, она ужасно любила кататься на роликах и была в некотором роде женщиной-вамп (ну или блохой). Странно, но за все время работы в придорожном зверинце я ни разу не видел, как кормят блох, и ни разу не задался вопросом, каковы их гастрономические пристрастия. Почему-то я решил, что их кормят питательной смесью, ну а по самым большим праздникам позволяют полакомиться кровушкой Мон Кула. Вчерашний вечер все расставил на свои места. Оказывается, отменным здоровьем отличаются лишь те блохи, что питаются человеческой кровью. Только они способны выступать с цирковыми номерами. Так что ежедневно за столом Зиллеры имели честь делить трапезу со своей цирковой труппой.
(Я ни разу не видел, чтобы Зиллеры чесались. Но если учесть деловой характер их отношений с блохами, скорее всего они просто не хотели рисковать.)
– Маркс, – позвала меня Аманда. – Некоторое время назад я вошла в полутранс и получила телепатическое послание от Почти Нормального Джимми. Он каждый вечер крутит китайским офицерам «Триумф Тарзана» и даже подумывает открыть в Лхасе сеть кинотеатров. Просит, чтобы я прислала ему картинку с битлами из «Желтой подводной лодки». По его словам, это вернуло бы жизнь в Тибете в нормальное русло. Что ты на это скажешь?
Что, собственно, я мог сказать?
Я подождал, пока блохи насытились ее кровью. После чего наступила моя очередь.
В соответствии с его теорией, человек – не что иное, как замедленный свет, И Джон Пол Зиллер решил вновь обрести ускорение.
– Я не потеряла его, – пояснила Аманда, – потому что каждый раз, когда я сижу на солнце, он обволакивает меня, щекочет меня своим теплом. Он был барабанным ритмом в моем прошлом, он станет солнечным теплом в моем будущем.
Но в ее настоящем есть только дождь. Дождь и Маркс Марвеллос.
Однако в середине ночи объятий и блаженства я имел наглость вновь подумать о том, что нас ждет завтра. Или послезавтра.
– Аманда, – спросил я, – если Вселенная, как ты утверждаешь, в конечном счете лишена всякого смысла – если она огромная, прекрасная и бессмысленная, – то зачем жить? К чему все это? Не предпочтительнее ли самоубийство?
– Самоубийство – фи, как некрасиво, – ответила Аманда. – Оно уродливо по форме.
– Ах да. Я забыл. Для тебя же самое главное стиль.
– Не просто, а с большой буквы.
– Верно, как это я забыл.
– Впредь не забывай.
– Обещаю. Но если серьезно, если жизнь бессмысленна…
– Сказать, что жизнь бессмысленна, еще не значит, что она не имеет ценности…
– Но сказать, что абсолютно все бессмысленно… Разве это не отговорка?
– Возможно. Но мне почему-то кажется, что настоящая отговорка – это сказать, что вселенная имеет смысл, но мы, «простые смертные», не в состоянии его постичь. Тайна – она часть природного Стиля, вот и все. Это Вечный Кайф. Смысл в том, что нет никакого смысла. Этот парадокс и есть ключ к смыслу смысла. Искать в вещах смысл (или отсутствие такового) – в эту игру играет только ограниченное сознание. За любым проявлением жизни стоит процесс, который выше всякого смысла. Нет, не выше понимания, я это специально подчеркиваю, но выше всякого смысла. Мммммммммм. Как приятно, когда ты так ко мне прикасаешься. Вот так!
И вновь чмоканье и сопение. (Аманда вся пропитана благовониями. Кто-то однажды сказал, что запах – это восемьдесят процентов.)
Позже у меня возникли другие вопросы. Я задал их, охваченный отчаянием, она же с шармом отмахнулась от них. Но последнее, что я услышал, перед тем как скатиться по скользкой горке в сон – если не считать бульканья воды в аквариуме с улитками и стука дождя по крыше, – был ее шепот мне на ухо:
– Мы ничего не теряем, Маркс, и ничего не приобретаем. Ничего не теряем и ничего не приобретаем. Человек может быть свободен и счастлив в той мере, в какой ему хочется, потому что нам нечего терять и нечего приобретать.
Светает. Надушенный полог раздвинут, и с того места, где я клацаю на своей пишущей машинке, мне хорошо видно святилище Аманды. Она пакует вещи. Лицо ее раскраснелось от страстной умиротворенности, известной только тем, кто живет вне человеческих законов, но в соответствии с природными.
В моей собственной голове тоже начинает накапливаться какая-то неведомая ранее радость.
Аманда только что объявила мне, что снова беременна. Поначалу я подумал, что счастливый отец – это я. Но потом сообразил, что прошло всего-то несколько часов. Хотя, с другой стороны – она ведь ясновидящая. Но увы, это не я. А скорее всего чародей. Впрочем, не исключено, что и Плаки Перселл. Или кто-то из чернокожих бродяг, что заглядывали к нам в придорожный зверинец. Кто знает?
Аманда укладывает вещи в старинный плетеный чемодан. Многое, конечно, придется бросить. Без всякого сожаления, как мне кажется. Вот она только что упаковала несколько пар сложенных трусиков. И несколько бабочек.
Тот, кого ждет казнь или тюрьма, собирался бы совсем не так, как она. Или даже тот, кто возвращается к семейному очагу. Собирать вещи, как сейчас собирает их Аманда, может только тот, кто вознамерился бежать, кто хочет быть унесенным ураганом жизни. Вот она только что упаковала цыганские колокольчики для пальцев ног. Ага, и муху цеце.
Как и все предыдущие дни, дождь что-то лопочет, стучась в окна. Его стук кажется мне сейчас каким-то свежим и правильным.
А! Кто-то снизу окликнул меня по имени. Нет, позвали не «Маркса Марвеллоса», а меня по настоящему имени. Вот гады. В довершение ко всему мне еще придется платить алименты.
Снова зовут. Я узнаю голос. Он топает по ступеням; одно слово – одна ступенька; и кажется, будто это и не слова вовсе, а какой-то проржавевший невидимый робот стучит по ступеням баскетбольным мячом. Это голос отца Гутштадта.
– Собирайте вещи, – гремит его трубный глас, словно из преисподней. – Даю вам на сборы пять минут.
Я уже давно готов. Поэтому добавлю к моему рассказу всего несколько последних слов. Аманда поднялась и направляется в мою сторону. Идет поцеловать меня на прощание. Ее лицо потрясает меня красотой. Эта красота сродни жуткой красоте самой природы. И я открываю для себя две вещи. Первая – она меня глубоко любит. Вторая: ей совершенно безразлично, увидимся ли мы когда-нибудь еще.
Я бросаю взгляд на ее чемодан и вижу, что он полон лишь наполовину. Отлично. Значит, она, как и обещала, оставила место для моей рукописи.
Читатель! Пусть это будет для тебя сигналом. Если рукопись цела, значит, Аманда тоже жива.
А если Аманда жива…
А Иисус мертв ……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………
Холодное ясное утро. Солнце уже показалось из-за стены каньона, вы же еще дремлете, и в этот момент что-то падает на вашу палатку. Отбросьте полог палатки, шагните навстречу солнцу. Мир готов.
И пусть Аманда будет вашей сосновой шишкой…