– Я не… – начинает 501-й и тут же захлебывается словами.
– Аманда, откуда он знает тебя?
– Я не убивал ее… – судорожно выдыхает 501-й. Слезы льются из его широко раскрытых глаз.
– Кого? – испуганно спрашивает девушка. Она всё отступает назад, и только сейчас становятся заметны кровавые пятна с подтеками на ее фартуке – следы операции.
501-й рвется вперед, но крепкие руки мужчины прижимают его к спинке кресла.
– Почему вы не зарегистрировали ее?! – орет 501-й. Пытается вырваться и слышит кряхтение сзади.
Девушка, по-прежнему пятясь, что-то говорит, но слов не разобрать.
В ухо вырывающемуся 501-му ударяет горячее дыхание – его быстро перехватывают спереди.
– Какого черта?! – раздается напряженный баритон.
– Почему не зарегистрировали?! Она мертва! Мертва! Из-за вас! Вы ее убили…
Аманда Ли-старшая, еще сильнее побледнев, закрывает рот руками. Ее спина наконец упирается в стену. Вздрагивая, девушка оседает на пол.
Что бы сделал 501-й, если бы вырвался? Он не знает. Хорошо, что Макс удержал его.
Долго не мог прийти в себя. Что-то кричал, выкатывая красные от слез глаза. Вновь и вновь клялся, что никого не убивал. Обвинял несчастную Аманду, сжавшуюся и рыдавшую у стены напротив…
Еще он помнит железную, наполненную кровью миску, где лежал его почерневший чип. Сгорел, когда гейша пустила в него разряд. Удивительно, как сам 501-й остался жив?
Успокоился он резко и неожиданно даже для самого себя. Макс не поверил, продолжал держать еще несколько минут.
Теперь 501-й вместе с ними спускается в кабине лифта, в древней прозрачной коробке, перемещающейся только вверх или вниз. Перед глазами проносятся этажи-улицы – то пустые, темные и грязные, то оживленные и ухоженные.
До этого лифт несколько раз останавливался и в кабину заходили незнакомцы. Некоторые подозрительно косились на 501-го – на две головы выше обычных людей – и поспешно выходили на нужном им этаже.
Макс еще в операционной замотал голову 501-го бинтами, грубыми движениями облачил его в серый балахон с капюшоном, дал такую же, как у себя, маску и, напоследок, опрыснул жидкостью из стеклянного флакончика. «Это аромат», – объяснил он. Хоть у 501-го ДНК такая же, как у всех Новых, его выдает отсутствие чипа. Куда лучше представиться уличным сканерам и патрульным дронам под чужим именем зарегистрированного гражданина, чем рисковать, расхаживая в открытую. Но на вопрос, чей «аромат» дал ему Макс, тот так и не ответил.
Этажи становятся всё беднее. Кое-где даже нет освещения, и во мраке вдоль стен шевелятся бесцветные фигуры.
О произошедшем в операционной никто не говорит, хотя воздух едва ли не искрится от напряжения. Макс порой посматривает то на 501-го, то на Аманду, которая еще перед выходом спрятала распухшее от слез лицо за маской.
501-го не покидает ощущение неполноты чувств и беспомощности. Всю жизнь его окружали цифры, точные значения. О любом человеке и предмете можно было свободно получить информацию в Системе. Теперь же приходится обо всём узнавать самостоятельно.
– Куда мы едем? – спрашивает он.
– Туда, где нет Новых, – нехотя отвечает Макс. – На самое дно цивилизации.
501-й не возражает. Эти люди спасли его от Системы, когда та решилась изъять бракованное изделие из своих рядов. Но… что теперь? Что сулит будущее? Он наконец начнет жить?
Поддавшись неясному порыву, он проводит пальцами по стеклу лифтовой кабины. Чувствует холод, гладкость, вибрацию от движения вниз… Эта вибрация доходит до ладони. Стекло медленно начинает запотевать. Никогда 501-й не испытывал настолько отчетливые тактильные ощущения.
Еще он чувствует запах. Химикат, которым моют лифт. 501-й вдыхает его всё глубже, и горечь запаха ощущается даже на языке.
В верхней части стекла, сразу над рекламой какого-то нового-старого гаджета, он замечает зеленоватое мигание – время, температура, мелькающие цифры 27, 26, 25…
Снаружи плывут этажи. Их однообразие сменяется зеленью парка. Огромное пространство в двадцать ярусов. Свет утреннего солнца проникает через далекие окна-стены, падает на круглые кроны деревьев, то тут, то там парящих на платформах. Между ними проплывают прогулочные электрокары. Одни останавливаются у какой-нибудь платформы, и из кабин выходят люди без масок, ступают по сочно- зеленой траве, садятся в тень от нависшей кроны и слушают пение птиц, вьющихся вокруг. Другие летят дальше, к водопаду, низвергающемуся с пятидесятиметровой высоты в водохранилище.
«Как же это… живо, – думает 501-й. – Всё так по-настоящему… и так прекрасно».
Лифт спускается ниже: становится видно, что по уложенным брусчаткой дорожкам, меж рассаженных ровными рядами экзотических деревьев, прогуливаются пары и группы людей. Мужчины и женщины, все крепкие и подтянутые, переговариваются и шутят, обмениваясь улыбками.
– Эти люди даже не представляют, что происходит на верхних и минусовых этажах. Впрочем, как и ты, – говорит Макс, проследив взгляд 501-го. – Они не знают, как это – жить в затхлой крохотной квартирке со сломанной вентиляцией, каждый день ходить на работу по вечно темным и грязным коридорам своего кондоминиума и наблюдать за копошащимися в мусоре нищими, всё время помнить о картридже в 3D-печи, наполнитель в котором кончится завтра, а кредитов купить новый нет. О вечном карантине и о маске, без которой не пустят на работу.
– Почему жители тех этажей не придут сюда? – спрашивает 501-й, не отрывая взгляда от парка.
Макс поворачивает к нему маску, молчит.
– Эти, – отвернувшись, кивает он за стекло, – были рождены в семьях ученых, художников и поэтов еще до начала демографической катастрофы. Их родители, чьи профессии очень ценились в век утопии, обеспечили чадам беззаботную жизнь в прекрасном парке. – Подумав, он добавляет: – Но сами чада не смогут передать свой статус потомкам. Видишь? В этом раю нет ни одного ребенка.
– Макс, ты не ответил… – говорит 501-й, но в эту минуту номер этажа приближается к единице, останавливается на нуле и уходит в минус – дивный сад за стеклом уплывает вверх.
Худой – чересчур худой – человек скрючился над зажатой между коленей черной коробкой. Из круглой сетки с хрипами и свистом вырывается русская речь:
– Слышал такую? – говорит он, лукаво поглядывая снизу вверх через щели ромбовидной маски.
– Н-нет, – тянет Макс, задумчиво смотря мимо, в дальний угол станции, где вдоль стен расселись столетние старухи, лопоча между собой и зазывая каждого прохожего купить у них «американскии изделия!» и «овощи домашнии, не дрянь из всемогущей печки!».
– Надо? Такого в Системе не найдешь, – говорит худой и, получив кивок, шарит в висящих, как на вешалке, лохмотьях.
Макс достает небольшое продолговатое устройство, протягивает ему. Худой перестает шарить, берет устройство и вставляет в свою черную коробку, затем вновь лезет за пазуху.
– Где ж эта хреновина, черт ее дери…
501-й и Аманда стоят неподалеку. Она купила в автомате с напитками бутылочку ядовито-желтой жидкости, фосфоресцирующей во мраке станции, и жадно пьет, оттянув низ маски. Ее тонкая бледная шея содрогается при каждом глотке. А 501-й с интересом озирается вокруг.
Необычное место. Похоже на рынок из одной старой книги, но не под открытым небом, а под тоннами бетона, железа, стекла и полимеров вперемешку с людской массой на минус двадцать шестом этаже города. По словам Макса, здесь когда-то было метро. Теперь посреди платформы установлен телепорт, а вокруг него сгрудились торговцы. Они восседают в сколоченных из чего попало киосках, в притащенных непонятно откуда полицейских будках и ужасно древних сооружениях с табличкой «телефон», на раскладных табуретах и просто на земле, окруженные кучами хламообразного товара. Продают всё, начиная от всевозможных безделушек и заканчивая старыми электрокарами, припаркованными в тоннеле, где когда-то носился состав.
Китайская система оповещения – похоже, не автоматическая – визгливым женским голосом сообщает:
– Транзит из Японии. Прибудут… через тридцать секунд…
Остальные слова тонут в гомоне торговцев. Они уже устремили взгляд на телепорт, разгорающийся фиолетовым. На платформе появляются контуры человеческих фигур.
Аманда прижимается к 501-му.
– Это Ясуо решил назвать ее так, – шепчет она по-японски, уткнувшись ему в грудь. – Я предлагала назвать Киоко, но он настоял… Когда я забеременела, хотела избавиться, всё равно никто теперь не рожает. – Гейша недолго молчит, тяжело дыша, потом продолжает: – Но он уговорил, сказал, что всё будет хорошо… Первые месяцы скрывала от друзей и соседей, а потом… Надо мной даже смеялись: «Самоуверенная, глупая. Ладно еще лет двадцать назад пробовали, а теперь-то зачем?» И когда родила, живую, здоровенькую, никто не поверил. А я просто с ума сошла от счастья…
501-го переполняет жалость к девушке, но он не знает, что делать. Обнять ее? Сказать что-нибудь утешительное? Заверить, что всё будет хорошо?.. Он лишь стоит, растерянно смотря на прибывших японцев и на торговцев, наперебой предлагающих им купить чуть ли не душу.
– Вот! – раздается голос худого. В руках он держит белую карточку.
– Сколько? – спрашивает Макс.
– Двадцать. – Худой проводит пальцем по карточке и протягивает вперед.
Макс касается ее пальцем. Расчет произведен.
Худой, раскланиваясь, собирается уйти, но натыкается на пристальный взгляд, спохватывается и вынимает устройство Макса из своей коробки, всё еще зажатой между коленей.
– Пожалуйста, слушайте на здоровье…
Макс, забрав устройство, цепляет его за ухо.
– Транзит в Светлый Бор через пять минут, – раздается визгливый женский голос.