По изображению идет рябь, и перед Солом возникает окровавленное лицо 202-го. Чьи-то руки тянут его назад, на миг мелькают такие же бешеные и изуродованные лица других Новых, но бывший напарник отбивается, разя кулаком куда-то за плечо, и в очередной раз всем телом ударяется о стекло, на котором уже появилась первая тонкая трещина.
Рябь проходит, и Сол возвращается в ангар. Его дрон уже поднялся над остальными и готов вылететь в разверзнутый люк, нырнуть в океан бесконечности.
Вот он – смысл жизни. Перед ним меркнет всё остальное. Истина, общее благо, любовь – это всё не для него, не для Сола. Он так долго шел к этому мгновению, так долго жаждал его, и вот наконец впереди – бесконечность. Бескрайние просторы Вселенной. Миллиарды миров, неизведанных, неизученных…
Стекло капсулы покрывает паутина трещин. Сквозь нее Сол видит бешеные глаза 202-го, а в них – предсмертную агонию Системы. Даже страшно представить, что сейчас творится в городах, заполненных миллионами свихнувшихся Новых.
Дрон парит в космическом пространстве. Сол направляет его то на одну звезду, то на другую, ища ту единственную… Наконец, она попадает в объектив.
202-й делает несколько шагов назад. Ноги еле держат его. Кажется, сейчас он упадет и больше не встанет. Но если и впрямь упадет, то и Системе, и всем Новым придет конец. Бывший напарник, неловко переступив через трупы товарищей, выставляет изодранное плечо, собирает последние силы, чтобы пробить стекло капсулы. Разинув рот в немом крике, он отталкивается от пола.
Сол заносит координаты звезды Барнарда, включает автопилот. Через несколько сотен лет дрон достигнет заветного пункта назначения.
Бесконечность. И он в ней. Ничтожная частичка в огромном, необъятном, невообразимом Океане. Вот это по-настоящему грандиозно! Достойный финиш его жизни. И все эти земные страстишки: семья, благосостояние, самореализация, да что там, общечеловеческое счастье – по сравнению с этим просто пыль.
Дрон движется вперед.
Стекло капсулы разлетается на тысячи осколков.
Глава XX. Спящие
Нелегко не спать вторые сутки. Еще и эта проклятая нога… Тяжело опираясь на врезавшийся в мягкий грунт костыль, Крис в очередной раз нагибается, чтобы потереть больное место. Так немного лучше – хватит, чтобы сделать еще два десятка шагов по бесконечной лесной тропе.
Найда, как всегда убежавшая вперед, возвращается и крутится рядом, порой тихо тявкая, будто подгоняя.
– Сейчас, сейчас, – отвечает Крис, потирая ногу.
Сколько же энергии в этой тщедушной собачонке? Ни разу не остановилась, не прилегла во время привалов – всё убегала вперед и возвращалась как раз тогда, когда Крис наконец решался продолжить мучительный путь.
Подмышка, опирающаяся на ручку костыля, невозможно зудит. Там, под одеждой, наверняка огромная кровавая мозоль. Крис пытался менять руку, но идти было так неудобно, что уж лучше терпеть сильный зуд, чем острую боль в ноге.
В любых неудобствах есть большой плюс: почти не вспоминаешь о сне. Но иногда, когда боль в ноге становится действительно невыносима, хочется лечь на влажную землю и забыться. Забыться – Крис уверен в этом – уже навсегда.
Он проводит грязной ладонью по лицу, облизывает сухие губы и чувствует солоноватый привкус. Это и есть вкус смерти?
Вечер, но солнце не спешит уходить. Кажется, оно уже несколько часов висит над горизонтом, порой подмигивая меж ровных, лишенных ветвей сосновых стволов. Крис решает, что это хороший знак – если видно закатное солнце, значит, лес скоро закончится. Поскорее бы…
Найда опять убежала вперед. Слышно, как она шуршит по кустам. Похоже, проголодалась и ищет зайцев.
До слуха доносится ее громкий лай.
– Что такое? – Крис останавливается. Лай ненадолго стихает, но вот слышен снова.
Одной рукой поправив лямки вещмешка и тяжело вздохнув, Крис продолжает идти. Найда воет: надрывно, с визгом и рычанием.
– Да что же ты?.. – говорит Крис, с усилием переставляя костыль. – Найда! – зовет он, заметив впереди собаку.
Та стоит, напряженно всматриваясь в глубину бесконечного зеленого поля, где на горизонте виднеются подсвеченные огромным закатным солнцем небоскребы.
– Ну? Кто там? – спрашивает Крис, выходя из леса. Встав рядом с собакой, он прикладывает ладонь козырьком и тоже всматривается вдаль, щурясь и улыбаясь.
Вдалеке, кроме небоскребов, ничего не привлекает внимания, и Крис удивляется беспокойству Найды – собака до сих пор продолжает рычать. Наклонившись так низко, как только позволяет костыль, он пальцами дотягивается до ее головы, пытается погладить, но та, фыркнув, устремляется вперед и исчезает в густой траве.
«Что же ты увидела? – думает Крис, ковыляя следом. – Очередную стаю? А может, что еще хуже – дронов?»
Он трясет головой, отгоняя эти мысли. Сейчас не время думать о плохом. Впереди – город. Впереди – надежда на спасение.
Но кто будет спасен? Человек Разумный? Или неспящие? А может, только он сам, Крис? Он всё лелеет надежду на исцеление и возвращение домой…
За время пути старика уже не раз посещала мысль, что те, кто отправил радиосообщение, действительно нашли лекарство от вируса Сарса. Что там действительно существует лаборатория, о которой всё ходят настойчивые слухи… Но если ученые из этой лаборатории теперь имеют иммунитет, то почему сами не вышли к Стене? Почему не наладили двухстороннюю связь с внешним миром? Зачем нужно было именно приглашать? Разве они не знают, что сейчас творится на планете, какие гости могут внезапно нагрянуть? Да и нагрянули…
Ногу пронзает боль. Со вскриком Крис падает в траву, пытается дотянуться до больного места, но от этого становится только хуже. Он кричит, из глаз текут слезы. За что, черт возьми, за что?!
«Зачем я ушел от чокнутого церковника? – думает Крис, когда становится чуть легче. – Почему не остался? Сам себе подписал приговор. С этой ногой, ясно было, не дойду, а теперь еще и заражен… наверняка заражен. Почему же, почему не остался? Рой дронов той ночью летел именно в город. Они же камня на камне там не оставили… Зачем помогать тем, кого уже и так нет?! Зачем, как на поводке, иду на их зов?»
Теплое частое дыхание ударяет в левую щеку, но у Криса нет сил даже голову повернуть. Он лежит неподвижно, как парализованный. И тогда – уже с другой стороны – раздается жалобное поскуливание, что-то влажное тычется в лоб.
– Ну всё, всё. – Крис отводит рукой морду собаки. – Привал. У нас привал.
Он лежит на свернутом, почти пустом вещмешке. Найда, положив морду на лапы, устроилась рядом, теплым боком прижалась к больной ноге.
Солнце уже зашло, и на западе – за городом – виднеется лишь его бледное сияние. Прямо над головой на стремительно чернеющем небе загораются звезды, и яркая луна с чуть надкушенным краем медленно взбирается по ним.
– Мы почти дошли, – говорит Крис, ни к кому не обращаясь, но Найда, будто отвечая, тихонько бурчит. – Помню, заповедник был обнесен забором, его постоянно охраняли. А сейчас – где этот забор, где охрана? Лишь огромное заросшее поле.
Трава вокруг шелестит, будто подтверждая его слова.
– Я ездил сюда, когда был ребенком. Мы с отцом ходили по туристическим тропам. Хорошо помню, как он рассказывал о разумности некоторых видов животных – отец был зоологом и специализировался именно на поиске разума среди фауны. Вообще он считал, что все животные разумны. Не в том смысле, что их можно научить читать, писать…
В небе мелькает яркая точка. Крис настороженно хмурится, думает, может, звезда упала. Найда вновь негромко бурчит, и он продолжает:
– Отец рассказывал много интересного. О том, какие виды зверей признали осознающими себя как личность еще в двадцатом веке: орангутанов, шимпанзе, горилл, дельфинов, слонов. Выявляли это так: ставили перед животным зеркало и делали у него на морде цветную отметину. Если зверюшка пытается ее стереть, глядя на свое отражение, – значит, осознает… Но это всё же не доказывало их разумность. Самым неоспоримым критерием и тогда, и сейчас является способность к абстрактному мышлению и творчеству. Ну и, может быть, коэффициент энцефализации.
Тем не менее иногда отец ставил под сомнение существование разума вообще. Он приводил следующий довод: если на нашу планету прибудут лохматые четвероногие существа, способные к общению, но напрочь лишенные творческого дара – сочтем ли мы их разумными? А если наоборот: неразговорчивые, как звери, но создающие великолепные произведения искусства? Что тогда? Кого считать разумным? Всех или никого?
Найда, уловив вопросительную интонацию, снова бурчит.
– Ну вот, – говорит Крис, улыбнувшись, – просто ты не можешь сказать, есть у тебя абстрактное мышление или нет.
Где-то рядом трещит сверчок, а из леса доносится редкий перестук. Наверное, припозднившийся дятел.
– А некоторые придерживаются мнения о том, что разум есть способность выражать свои мысли, – продолжает говорить Крис, чувствуя, что глаза закрываются сами собой. – Но ведь это чисто человеческая трактовка, так?.. Другой критерий разумности – социализация. Воспитанный вне социума человек, хоть и носит гордое название homo sapiens, никак не может обладать разумностью, даже если все предпосылки к этому у него есть: необходимое соотношение массы мозга и массы тела, собственно сама структура мозга, а значит, и абстрактное мышление. Есть оно у тявкающих детей-маугли, а? Или тоже появляется лишь в процессе воспитания человека человеком?
Найда, ворча и ерзая лапами, отворачивается, будто потеряв интерес к разговору.
– А Новые? – всё рассуждает Крис с закрытыми глазами. – Они рождаются уже социально оформленными… Нет, конечно, не рождаются – их выращивают, но всё же из утробы Завода выходит взрослый человек. Его никто не воспитывает, никто даже не учит языку: он знает сразу всё, кроме будущей профессии. Странно, почему бы и ее не закладывать генетически? Хотя, кажется, и закладывают, но лишь предрасположенность к той или иной…