Ставка на развитие отдельных экономических субъектов разрушала единство советского народно-хозяйственного комплекса, который мог развиваться только тогда, когда все его элементы выполняли большой и единый общегосударственный план. Установка прибыли и рентабельности в качестве основных критериев эффективной работы предприятия превращала советские фабрики в полунезависимых товаропроизводителей, ставших со временем рассматривать в других предприятиях своих конкурентов[105].
Производители стали целенаправленно раздувать себестоимость своей продукции, ориентируясь на производство дорогих товаров. Это приводило к дефициту дешевых товаров массового потребления, которые стало невыгодно производить. Экономист К. А. Хубиев в 1990 г. задавался вопросом: «Как можно было не предвидеть того, что наращивание валовых стоимостных (в денежном обращении) показателей приведет к самоедской экономике?»[106] Руководство СССР этого не предвидело, что является хорошим доказательством глубокой политической и интеллектуальной деградации партийно-государственной номенклатуры[107]. В период Горбачева процесс деградации достиг своего предела – советское руководство собственными руками двигало экономику от кризиса к катастрофе. Закон о государственном предприятии усиливал экономическую автономию отдельных предприятий, что неизбежно приводило к усилению инфляции. Таким образом по своей изначальной направленности перестройка вела к слому планового хозяйства и появлению рынка. В связи с этим стоит привести слова Рыжкова, который написал в своей книге: «Мне могут не поверить, но уже тогда, в 86-м, мы всерьез думали о повороте к рынку»[108].
Перестройка в своей экономической составляющей стала победой одной из двух тенденций, противостоящих друг другу с момента создания планового хозяйства в 1930-е гг. – централизации и роста ведомственного сепаратизма. Было бы ошибкой представлять советскую экономику как некий монолит, чье экономическое развитие определялось сугубо планом. Сам план выступал результатом согласования между различными ведомства^ и министерствами, каждое из которых пыталось получить как можно больше ресурсов. КПСС и Госплан олицетворяли собой централизаторскую тенденцию, примеряющую интересы различных ведомств[109]. Профессор Р. Пихоя пишет: «Анализ документов Госплана – этого нервного узла советской экономики – позволяет сделать вывод, что к первой половине 80-х гг. в СССР уже не было никакой командно-административной системы в управлении экономики, была скорее планово-распределительная, или распределительно-согласовательная система организации экономики, при которой сталкивались интересы государства и ведомств, а за ведомствами – крупнейших предприятий-монополистов»[110].
Деградация партии постепенно вела к разрыву единой экономической субъективности государства на множество ведомственных интересов, не связанных между собой общей целью. Советский экономист Яременко говорил: «… в брежневский период прежнее институциональное равновесие оказалось нарушенным. Проявились тенденции к превращению партии из координирующего органа в одного из игроков системы. Этот процесс, может быть, не завершился до конца, но во всяком случае он шел. Причиной тому, наверное, была коррупция»[111].
Если в 1930-1940-е гг. крайне ограниченная автономия руководителей отдельных предприятий использовалась для реализации механизмов движения огромной машины плановой экономики (негласные договоренности), то с хрущевского периода советская экономика стала разбиваться на группы отдельных субъектов «министерство(совнархоз) – предприятие». Интерес этой смычки постепенно расходился с едиными целями развития, которые выражались в пятилетних планах. Г. Явлинский пишет: «Они (министерства) уже не являлись просто средством передачи приказов сверху вниз до уровня предприятий и средством осуществления контроля за работой руководителей предприятий, но становились во всей возрастающей степени инструментом лоббирования интересов своих отраслей промышленности в высших эшелонах власти. В этом своем качестве промышленные министерства вместе с подчиненными и промышленными предприятиями превращались в мощные промышленные группы влияния, то есть в еще одну движущую силу в распаде и крахе коммунистической системы»[112]. Если в 1957 г. число министерств составляло 37, то в 1970 г. уже 60, в 1977 г. – 80, а в 1987 г. достигло около 100 союзных министерств и 800 республиканских[113].
Ирония истории заключается в том, что позднесоветские идеологи большего всего опасались применения марксистской методологии к анализу развития СССР. Че Гевара писал в «Пражских тетрадях» (1966 г.): «…утверждение Маркса, высказанное им на первых страницах “Капитала”, относительно неспособности буржуазной науки критиковать самое себя, о замене ею критики апологетикой, к несчастью, к несчастью, применимо сейчас к марксистской экономической науке»[114]. Обобщая все вышесказанное, стоит прийти к выводу – кризис советской общественноэкономической системы был вызван противоречием между уровнем развития производительных сил и архаичными производственными отношениями. В рамках модели управления советской экономикой, созданной в 1930-е гг., действовало 23,6[115] тыс. промышленных предприятий (на 1932 гг.), в конце 1980-х гг. – более 45 тьщ промышленных предприятий[116]. За 50 лет Советский Союз прошел огромный исторический путь, масштаб и структура экономики качественно и количественно усложнились по сравнению с 1930 гг. Будучи классовым обществом без выраженных антагонистических противоречий, Советский Союз столкнулся с проблемой, которую переживает каждая общественно-экономическая формация. Советская экономика стала заложницей собственного развития, рождавшего новые противоречия, которые не находили разрешения в рамках структуры старых производственных отношений. В управленческой модели 1930-х гг. большевистская партия выступала в качестве верховного арбитра, выбиравшего наиболее приемлемый путь развития на фоне межведомственных споров. Бурное экономическое развитие СССР в послевоенный период привело к разрастанию управленческого аппарата, что неизбежно сказывалось на снижении независимой роли партийного руководства. Партия оказалась зажатой между мощными ведомственными группами, которые стали лоббировать свои узкоэкономические решения через орган, проводивший общеэкономическую политику[117]. Вследствие этого частные цели отдельных министерств (ВПК и др.), стали определять экономическое развитие всей страны. Начал действовать инерционный эффект – для того чтобы не допустить простаивания созданных производственных мощностей ведомственные группы начинают лоббировать большие проекты, целесообразность которых сомнительна, но они требуют выделения серьезных ресурсов. Министерская бюрократия была заинтересована в расширении своего контроля над большим количеством ресурсной базы.
Развилка в экономическом развитии СССР наступила в конце 1950-х гг., когда остро встал вопрос о том, как в дальнейшем будет работать управленческий аппарат. Было две альтернативы: 1) разбухание системы министерств (совнархозов) и использование управленческой модели 1930-х гг.; 2) создание нового управленческого аппарата на основе движения в сторону реального обобществления средств производства и создания автоматизированной системы управления. Руководство КПСС выбрало первый путь, в результате чего произошло, по выражению Нуреева В. М.: «…перемещение власти-собственности “сверху вниз” в сторону менеджеров среднего и низшего звена – закономерно завершилась массовой приватизацией начала 1990-х гг.»[118]. К концу 1980-х гг. количество плановых показателей колебалось от 2,7 млрд до 3,6 млрд, из которых 2,7–3,5 млн Госплан утверждал ежегодно[119]. Усиление министерского сепаратизма со временем приводит к тому, что Госплан уже не в силах выступать в качестве проводника общегосударственного интереса. Он все чаще начинает действовать в интересах отдельных министерств, подрывая тем самым общий баланс и планомерность развития советского народнохозяйственного комплекса.
Противоречие разрешилось снятием, в ходе которого была разрушена часть производительных сил и под них были подведены новые производственные отношения. Таким образом своей гибелью Советский Союза подтвердил верность марксизма, хотя абсолютное большинство бывших апологетов «советского марксизма» постаралось побыстрее отправить учение Маркса на кладбище мертвых идеологий[120].
Важно также отметить, что переход СССР к рыночной экономик? проходил при использовании советской терминологии. Слова Ленина о социализме, как строе цивилизованных кооператоров[121], были использованы властями в ходе перестройки для продвижения новых экономических отношений. Неслучайно также, что на волне гласности в 1988 г. первым реабилитировали Н. И. Бухарина[122]. Государственные издательства начали огромными тиражами печатать его произведения, а пресса рисовала идеализированный облик «любимца партии». Выдвижение на первый план Бухарина, Рыкова и других деятелей «правой оппозиции» отвечало целям советской номенклатуры и части общества – осуществить правый поворот. Парадоксально, но отрицание основных принципов «реального социализма» шло на основе активного использования советских культурных норм и исторических мифов. О реальном процессе, скрывающимся за «социалистическими лозунгами», хорошо высказался писатель Ю. Дубов: «Словесная шелуха довольно плотно камуфлировала тот факт, что все ростки якобы рыночной и чуть ли не капиталистической экономики на деле обозначали беспрецедентный по массовости и напору прорыв нижних и средних слоев чиновничества к наглому и бесконтрольному набиванию карманов. “Цивилизованные кооператоры”… были не более чем потемкинским фасадом, за которым осуществлялась гигантская, невиданная в истории перекачка всего, что представляло хоть какую-то ценность, в лапы номенклатуры, ошалевшей от открывшихся возможностей»