Она была полна надежды. Я и твоя мама полны надежды. — Он был достаточно близко для объятий, если бы я того захотела. — Почему ты не можешь разделить ее с нами?
Он смотрел на меня так заботливо, обеспокоенно, как же я могла рассказать ему об этом? Как я могла сказать, что ненавижу даже звучание этого слова?
Надежда. О ней все только и говорили на корабле конвоя, особенно, когда мы приближались к цели. Надежда, надежда, надежда.
Например: «Я надеюсь, погода там хорошая.» — говорили люди, которые самой погоды-то никогда не видели, только в симуляционных видео.
Или: «Я надеюсь, там интересная дикая природа.» — слышала от людей, которые кроме Скампуса и Бампуса, котов с Дельты, больше животных не видели. Десять тысяч замороженных овечьих и коровьих эмбрионов я в счет не беру.
Или еще: «Я надеюсь, коренное население дружелюбно.» — эти слова всегда произносятся со смехом, ведь там не должно быть никаких коренных жителей, по крайней мере, в соответствии с показаниями глубинных космических зондов.
Каждый надеялся на что-то, говоря о грядущей новой жизни и о том, что он надеется получить от нее. Свежий воздух, неважно, что значат эти слова. Настоящая гравитация вместо той поддельной, что постоянно выходила из строя (хоть и, несмотря на то, что любой ребенок старше пятнадцати скажет, что когда она ломалась, было очень весело). Все неохватные пространства, что у нас будут, все новые люди, с которыми мы познакомимся, когда пробудим их от сна, полностью игнорируя то, что сучилось с первыми переселенцами, суперуверенные в нашей более совершенной экипировке, благодаря которой ничего плохого не сможет с нами случиться.
Вся эта надежда, посреди которой я была, прямо на самом ее краю, выглядывая во тьму, первая, кто увидит ее, первая, кто поприветствует ее, когда увидит ее такой, какой она является в действительности.
Но что если это так?
— Это потому что надежда пугает? — спрашивает отец.
Я подняла на него глаза.
— Ты тоже так считаешь?
Его улыбка полна любви.
— Надежда ужасает, Виола. — он сказал. — Никто не хочет этого признавать, но так и есть.
Я чувствую, как глаза вновь наполняются слезами. — Тогда как ты это выносишь? Как ты можешь вынести даже мысли о ней? Она кажется такой опасной, как будто накажет тебя даже за мысль, что ты достоин ее.
Он очень легко коснулся моей руки.
— Потому что, Виола, жизнь куда более устрашающая без нее.
Я опять сглотнула слезы.
— Значит, ты говоришь, что единственный выбор, что у меня есть — выбрать каким образом я буду жить в страхе до конца своих дней?
Он засмеялся и раскрыл свои объятья.
— И еще, улыбнись наконец. — Сказал папа.
И обнял меня.
И я позволила ему.
Но в моей груди все еще жил страх, и я не знала какой он. С надеждой или без нее.
Похоже, проходит целая вечность, пока я отстегиваю ремень. Это непросто сделать, когда висишь вниз головой, и ремень держит тебя. И когда он, наконец, расстегивается, я выпадаю с сиденья, скользя по стене кабины, которая, видимо, сложилась в себя.
— Мам? — кричу я, и несусь к ней сломя голову.
Она лежит лицом вниз на полу, который был потолком, ее ноги вывернуты так, что я и смотреть не могу.
— Виола? — зовет меня мама.
— Я здесь, мам. — Я скидываю все, что навалилось на нее, все бумаги и экраны, все разрушилось, когда мы упали, все, что не было закреплено, развалилось на куски.
Я тяну большую железную пластину с ее спины.
И вижу.
Кресло пилота было вырвано с пола, в разорванной обшивке спинка превратилась в металлический штырь.
Штырь, который вошел в спину моей мамы.
— Мама? — говорю я, голос натягивается, когда я пытаюсь вытащить железку еще немного из нее.
Но когда я двигаю ее, мама кричит, кричит так, будто меня тут и вовсе нет.
Я останавливаюсь.
— Виола? — зовет меня мама опять, задыхаясь. Ее голос срывается, — Это ты?
— Я здесь, мамочка, — отвечаю я, ложусь рядом с ней, чтобы быть ближе к ее лицу. Смахиваю осколки с ее щеки и вижу ее глаз, безумно оглядывающийся вокруг.
— Дорогая? — говорит она.
— Мам? — реву я, стряхивая еще больше стекла. — Скажи мне, что делать, мам.
— Дорогая, ты не ранена? — говорит мама высоким, дрожащим голосом, будто она не может сделать вдох.
— Не знаю, — отвечаю я. — Ты можешь пошевелиться?
Я пытаюсь поднять ее за плечи, но она снова кричит, отчего я тоже кричу, и отпускаю ее обратно на пол в том же положении, на животе, на потолке, с железкой в спине, кровью, которая медленно вытекает из нее, будто это какой-то пустяк, и все вокруг нас разрушено, разрушено, разрушено.
— Твой отец, — задыхается мама.
— Я не знаю, — отвечаю я. — Огонь…
— Твой папа любил тебя. — говорит она.
Я замолкаю и смотрю на нее.
— Что?
Я вижу, как мама шевелит рукой, пытаясь вытащить ее из-под себя, и я беру ее очень осторожно, сжимая в своей.
— И я тоже люблю тебя, Виола. — произносит она.
— Мам!? Не говори так.
— Послушай, дорогая, послушай меня.
— Мама!
— Нет, выслушай.
И она начинает кашлять, и боль от него заставляет ее снова кричать, я сжимаю ее руку еще крепче, едва замечая, что кричу вместе с ней.
Она перестает, задыхаясь снова, ее глаза поднимаются на меня, более сосредоточенные, кажется, что она очень сильно старается, словно она никогда так не старалась во всей своей жизни.
— Они придут за тобой, Виола.
— Мам, прекрати, пожалуйста.
— Ты обучена, — она говорит. — Ты останешься живой. Ты выживешь, Виола Ид, слышишь меня? — ее голос становится громче, хоть я и слышу в нем боль.
— Мам, ты не умираешь…
— Прими мою надежду, Виола. — говорит мама. — Прими надежду твоего отца. Я отдаю ее тебе, хорошо? Я отдаю тебе свою надежду.
— Мама, я не понимаю.
— Скажи, что возьмешь ее, дорогая, скажи мне это!
Мне не продохнуть, кажется, я плачу, но в голове ничего не сходится, я здесь, держу руку своей мамы в разбитом космическом корабле на первой планете, где я была, посреди ночи, которую я вижу через трещину в корпусе корабля, и мама умирает, она умирает, а я месяцами вела себя так ужасно с ней.
— Скажи это, Виола. — Шепчет мама. — Пожалуйста.
— Я принимаю ее. — плачу я. — Я принимаю твою надежду. Я все поняла, ладно? Мам?
Но я не знаю, слышит ли она меня.
Потому что ее рука больше не сжимает мою.
И в этот момент случается то, что возвращает меня в «сейчас», что отрезает от меня прошлое, конвой, и всех, кто на нем, осталась только я, здесь, сейчас, так быстро, что все не кажется реальным.
Мой папа. Крушение. Мама. Все ненастоящее.
Будто я наблюдаю за всем, включая себя, откуда-то издалека.
Вижу себя, стоящей рядом с мамой.
Вижу себя, ждущей там, в обломках, пока не знаю, что делать.
Пока не проходит достаточно времени, чтобы начать что-нибудь делать, я наблюдаю, как я лезу к трещине в кабине, и впервые выглядываю на поверхность планеты.
Выглядываю во тьму. Тьму, накрывающую другую тьму. Тьму, которая скрывает нечто.
Нечто, что я могу слышать.
Звуки животных, которые звучат почти как слова.
Наблюдаю, как я залезаю обратно в корабль, избегая тьмы, мое сердце тяжело стучит.
Затем я, похоже, моргаю, и следующее, что вижу, это как я тяну сломанную дверь в машинное отделение.
Теперь еще с большего расстояния, я наблюдаю, как нахожу там отца, обгорелого самым кошмарным образом от груди донизу и ужасной раной на лбу, которая убила бы его в любом случае.
Я наблюдаю, как холод протекает сквозь мое тело, вижу, как я охолодела, что не могу даже оплакивать тело отца.
Снова моргаю, и вижу себя снова в кабине пилота, рядом с мамой, мои руки обнимают мои колени, аварийные огни на панелях мигают, и вокруг медленно становится тускло.
А потом я слышу чириканье снаружи или что-то на его подобии, громче, чем другие, странное, звучит почти как «молись» или «добыча».
И я снова возвращаюсь в себя.
Потому что я увидела, что что-то упало.
Что-то, что моя мама, должно быть, взяла из моей комнаты и принесла его в кабину, что-то, что мне бы отдали сразу после приземления, что-то, что несет мне боль из места, очень далекого отсюда.
Прямо сюда, в эти развалины.
Подарок Брэдли.
Он все еще завернут, после всех месяцев, даже после моего дня рождения. И все еще, происходящее вокруг кажется невозможным, будто это сон, так почему бы его не открыть? Если этого хотели мои родители, почему мне не сделать это первым поступком на этой планете?
Я поднимаю его, снимая с него рваную бумагу, и открываю его в тот момент, когда аварийный генератор выключается, оставляя меня в кромешной тьме.
Но все в порядке.
Все в порядке, ведь я вижу, что это за подарок.
Тьма такая плотная, что мне приходится наощупь выбираться из корабля, все еще находясь в оцепенении, словно спросонья, покров темноты настолько непрогляден, что кажется, будто я сплю. Но я держу подарок Брэдли в руках.
Я делаю шаг из корабля на поверхность планеты, и моя нога тонет примерно на десять сантиметров в воде.
Болото.
Все правильно. Мы метили в болото.
Я продолжаю идти, ноги прилипают к грязи иногда, но я продолжаю идти.
Продолжаю идти, пока земля под ногами не становится твердой, немного поодаль от корабля.
Мои глаза привыкают, и я вижу небольшую поляну, окруженную деревьями, небо надо мной полно звезд, мимо которых я только что летела.
Я слышу еще больше животных, но клянусь, они звучат так, будто в самом деле разговаривают, но я списываю это на шок. В основном тут только тьма. Тьма, которая наступает на меня. И именно для этого предназначен подарок Брэдли.
Прямо посреди возвышенной местности есть сухое место, ни хорошее, ни идеальное, но этого достаточно. Я установила подарок на землю и поискала руками вокруг немного веток и листьев, сжала их в несколько влажных горстей и положила на верхушку коробочки.