кт: правовой в своей основе и не способный к антилиберальной «эволюции вспять», – тем более не под влиянием авторитарных устремлений правительственной власти, но под мощным напором тоталитарных трендов, повсеместно и спонтанно пробивающихся «снизу», со стороны самого западного социума.
Юрий Малинин (1946–2007)
Сегодня вопрос о необратимости либеральной эволюции Запада (не говоря уже о других цивилизационных пространствах современного мира), как следует из фактологического материала, проанализированного в настоящей работе, вновь становится актуальным и отнюдь не риторическим. Для того, чтобы убедительно ответить на этот вопрос, а также понять, есть ли у Запада и у мира в целом в XXI столетии шанс на «детоталитаризацию», и если есть, то с чем именно он связан, следует прежде всего уяснить истоки той «эволюции вспять», которая приключилась со «свободным миром» в текущем столетии.
Почему Запад во главе со своим культурно-политическим локомотивом последних ста лет – Соединёнными Штатами Америки – из светоча разума и свободы вдруг превратился в пространство карикатурного (но от этого не менее устрашающего) идеократического мракобесия и системных гонений на права человека, ещё вчера казавшиеся институционально неотъемлемыми, и прежде всего – на свободу слова? И почему слово прогресс, а вместе с ним практически весь либерально-демократический лексикон в исторически короткий отрезок времени претерпели радикальную «оруэлловскую» трансформацию, когда практически все ключевые понятия – такие, как свобода, право, демократия, угнетение, насилие, принуждение, дискриминация и многие другие – по сути вывернулись наизнанку?
В какой момент культ безопасности, подобно Тени из одноимённой сказки Андерсена, не просто подсидел и подменил собой прежний культ свободы, но ещё и похитил его имя, потребовав признать себя «культом новой свободы»? Что же именно, когда именно и почему именно пошло не так?
Начать придётся с того, что по историческим меркам ещё совсем недавно, всего 30+ лет назад, Запад, подобно Борису Годунову из одноимённой пушкинской пьесы, мог произнести, – притом с куда большим внутренним спокойствием, чем несчастливый царь Борис, – сакраментальное: «Достиг я высшей власти»[401]. И весь мир в ту пору с почтением внимал этой исполненной царственного великодушия цивилизационной гордыне «свободного мира». И с предельно серьёзным выражением лица зачитывал текст, воспринимавшийся как своего рода Декларация либеральной демократии, восторжествовавшей к концу XX века окончательно, бесповоротно и – в самом недалёком будущем – повсеместно.
Этой негласной «Декларацией свободного мира» стала опубликованная в 1989 г., в самый разгар горбачёвской Перестройки и в канун крушения СССР (казавшегося в тот момент последним серьёзным конкурентом и врагом «свободного мира»), американским политологом Фрэнсисом Фукуямой статья, которая называлась: «Конец истории?»[402]. В ней автор объявлял всю предшествующую историю человечества своего рода подготовительным историческим этапом к наступлению всемирной постистории, под которой понималось что-то вроде «Тысячелетнего царства либеральной демократии», неизбежно, как казалось Фукуяме, наступающего по итогам «Армагеддона», в ходе которого Силы Добра, как им и было положено, одолели Силы Зла:
«Исчезновение марксизма-ленинизма сначала в Китае, а затем в Советском Союзе будет означать крах его как жизнеспособной идеологии, имеющей всемирно-историческое значение. И хотя где-нибудь в Манагуа, Пхеньяне или Кембридже (штат Массачусетс) ещё останутся отдельные правоверные марксисты, тот факт, что ни у одного крупного государства эта идеология не останется на вооружении, окончательно подорвёт её претензии на авангардную роль в истории. Её гибель будет одновременно означать расширение “общего рынка” в международных отношениях и снизит вероятность серьёзного межгосударственного конфликта»[403].
И хотя Фукуяма отмечал, что в мире ещё оставались народы и пространства, представлявшие собой своего рода реликты истории, вперёд всё более уверенной поступью шли те, кто уже вступил в пространство постистории, то есть либеральной демократии, навсегда:
«Это ни в коем случае не означает, что международные конфликты вообще исчезнут. Ибо и в это время мир будет разделён на две части: одна будет принадлежать истории, другая – постистории. Конфликт между государствами, принадлежащими постистории, и государствами, принадлежащими вышеупомянутым частям мира, будет по-прежнему возможен. <…> Палестинцы и курды, сикхи и тамилы, ирландские католики и валлийцы, армяне и азербайджанцы будут копить и лелеять свои обиды. Из этого следует, что на повестке дня останутся и терроризм, и национально-освободительные войны. Однако для серьёзного конфликта нужны крупные государства, всё ещё находящиеся в рамках истории, но они-то как раз и уходят с исторической сцены»[404].
Любопытно, что находившийся в действительности при смерти СССР Фукуяма отнюдь не рассматривал как исчезающую державу. Напротив, он полагал, что у этой страны есть все шансы вступить в пространство постистории и, под руководством США и Запада в целом, приложить усилия к созданию всемирного государства, обречённого на внутренний мир и всеобщее счастье:
«Наше будущее зависит <…> от того, в какой степени советская элита усвоит идею общечеловеческого государства. Из публикаций и личных встреч я делаю однозначный вывод, что собравшаяся вокруг Горбачёва либеральная советская интеллигенция пришла к пониманию идеи конца истории за удивительно короткий срок; и в немалой степени это результат контактов с европейской цивилизацией, происходивших уже в послебрежневскую эру. “Новое политическое мышление” рисует мир, в котором доминируют экономические интересы, отсутствуют идеологические основания для серьёзного конфликта между нациями и в котором, следовательно, применение военной силы становится всё более незаконным. Как заявил в середине 1988 г. министр иностранных дел Шеварднадзе: “…Противоборство двух систем уже не может рассматриваться как ведущая тенденция современной эпохи. На современном этапе решающее значение приобретает способность ускоренными темпами на базе передовой науки, высокой техники и технологии наращивать материальные блага и справедливо распределять их, соединёнными усилиями восстанавливать и защищать необходимые для самовыживания человечества ресурсы”»[405].
Не менее любопытно и то, что мировой ислам Фукуяма рассматривал как уходящую историческую силу, не способную хоть сколь-нибудь внушительно противостоять прогрессивным силам постистории:
«Теократическое государство в качестве политической альтернативы либерализму и коммунизму предлагается сегодня только исламом. Однако эта доктрина малопривлекательна для немусульман, и трудно себе представить, чтобы это движение получило какое-либо распространение»[406].
Обосновывая тезис о наступившем либерально-демократическом конце истории, Фукуяма задавал ключевой вопрос (который в контексте всего им сказанного оказывался скорее риторическим):
«Действительно ли мы подошли к концу истории? Другими словами, существуют ли ещё какие-то фундаментальные “противоречия”, разрешить которые современный либерализм бессилен, но которые разрешались бы в рамках некого альтернативного политико-экономического устройства? <…> Мы не будем разбирать все вызовы либерализму, исходящие в том числе и от всяких чокнутых мессий; нас будет интересовать лишь то, что воплощено в значимых социальных и политических силах и движениях и является частью мировой истории. Неважно, какие там ещё мысли приходят в голову жителям Албании или Буркина-Фасо; интересно лишь то, что можно было бы назвать общим для всего человечества идеологическим фондом»[407].
Ответ на заданный вопрос звучал более чем определённо:
«…многие войны и революции совершались во имя идеологий, провозглашавших себя более передовыми, чем либерализм, но история в конце концов разоблачила эти претензии»[408].
Никаких иных вариантов постистории, кроме общемирового и либерально-демократического, Фукуяма, вслед за русским эмигрантом первой волны – философом-неогегельянцем Александром Кожевым, не рассматривал:
Кожев стремился воскресить Гегеля периода “Феноменологии духа”, – Гегеля, провозгласившего в 1806 г., что история подходит к концу. Ибо уже тогда Гегель видел в поражении, нанесённом Наполеоном Прусской монархии, победу идеалов Французской революции и надвигающуюся универсализацию государства, воплотившего принципы свободы и равенства. Кожев настаивал, что по существу Гегель оказался прав. Битва при Йене означала конец истории, так как именно в этот момент с помощью авангарда человечества (этот термин хорошо знаком марксистам) принципы Французской революции были претворены в действительность. И хотя после 1806 г. предстояло ещё много работы – впереди была отмена рабства и работорговли, надо было предоставить избирательные права рабочим, женщинам, неграм и другим расовым меньшинствам и т. д., – но сами принципы либерально-демократического государства с тех пор уже не могли быть улучшены. В нашем столетии две мировые войны и сопутствовавшие им революции и перевороты помогли пространственному распространению данных принципов, в результате провинция была поднята до уровня форпостов цивилизации, а соответствующие общества Европы и Северной Америки выдвинулись в авангард цивилизации, чтобы осуществить принципы либерализма»