Неототалитарный перевёртыш, которым оказывается по факту современный левый либерализм, заставляет некоторых людей, считающих себя аутентичными либералами, активно отмежёвываться от самого слова «либерализм», испорченного «новыми социал-пуританами».
Так, американский писатель, журналист и политический эксперт Бернард Голдберг, которого часто называли консерватором, ранее всегда пояснял, что считает себя традиционным либералом. В интервью одному из правых изданий в 2012 г. он уточнил:
«Я считаю себя старомодным либералом. Я либерал, каким были либералы, когда они были такими как Джон Ф. Кеннеди и <…> как Хьюберт Хамфри [вице-президент США при президенте Линдоне Джонсоне, – Д. К.]. Когда они были оптимистичными, полными энтузиазма и мейнстримными. Я не такой либерал, как сегодняшние либералы <…>: <…> они злые, противные, узколобые и не мейнстримные, а маргинальные»[423].
Бернард Голдберг
Однако в 2020 г., когда левая версия либерализма перестала быть маргинальной и стала мейнстримной, Голдберг заявил, что левые вынудили его перестать считать себя либералом и перейти на позиции консервативного либертарианства:
«Я считаю себя консерватором с принципами “живи и давай жить другим”… консервативным либертарианцем <…>. Теперь, даже когда я согласен с либералами по тому или иному вопросу, я больше не хочу быть в их команде. Я не только не принимаю их новую политику левого крыла, меня также раздражает их святая элитарность. Я больше не считаю себя либералом. Они бросили меня, а не наоборот. Теперь я консерватор. Не правый псих, просто консерватор с либертарианскими тенденциями»[424].
Ещё одним свидетельством того, что новейший левый либерализм, ставший по факту новым тоталитаризмом, всё дальше уходит от либерализма классического, является то, что, – несмотря на регулярно звучащие заявления об обратном, – новейшая неототалитарная повестка Запада всё больше отрывает его от принципов и практик международной открытости, делая его по факту всё более закрытым.
Плакат в поддержку «Закона о третьем поле» (Германия, 2018)
Под шум дискурсов об инклюзивности, деколониальности и необходимости регулярно принимать беженцев из стран Азии и Африки – по факту происходит всё большее отмежевание западного социума от всех прочих, «недостаточно прогрессивных». То есть не готовых отказаться от традиционного мира бинарных оппозиций, где есть мужское и женское, белое и чёрное, успешное и не очень, сильное и слабое, талантливое и бездарное, прекрасное и уродливое, святое и профанное, etc. – в пользу новейших прогрессивных конструктов, где есть только инклюзивно одномерное и «однообразно разнообразное». Как нетрудно понять, неототалитарный формат политкорректности, который сегодня утвердился в большинстве страна Запада, заведомо неприемлем для всех прочих культур, существующих за пределами новейшего Запада.
Иными словами, принимая к себе всё новые волны мигрантов (в надежде их со временем «культурно развить» и «перевоспитать» посредством инклюзивности и позитивной дискриминации), западное общество по факту перестаёт быть таким же свободным и открытым, каким было раньше. Вместо этого оно всё больше регламентируется изнутри и закрывается снаружи.
Таким образом, мы вновь возвращаемся к тому, что ключевую роль в появлении на Западе системного антилиберального «уклона» сыграло нечто куда боле значимое и неодолимое, нежели те или иные неудачи на глобально-дипломатических фронтах. Нечто такое, чего ранее в историческом опыте не было и что оказалось в начале XXI века не просто новым, но и по-настоящему глобальным и всеохватным.
Если воспользоваться поэтической метафорой из известного стихотворения Николая Олейникова 1927 г. «Карась» (пародии на «Смерть пионерки» Эдуарда Багрицкого), то вопрос, адресованный глобальному либерализму в связи со всем вышесказанным, прозвучит авангардистски-иронично:
«Что же вас сгубило, / Бросило сюда, / Где не так уж мило, / Где – сковорода?»[425].
Но для начала – небольшое структурно-психологическое отступление (кратко анонсированное выше).
Если забыть на время про пресловутую «пирамиду Маслоу», – где, вполне по-марксистски, животное начало в человеке выступает как «базис», а собственно человеческое – как «надстройка», – и попробовать вычленить базовые человеческие мотивационные «скрепы», без которых ни один человек не может обойтись, не рискуя душевно саморазрушиться, то их окажется всего две.
Во-первых, это императивная потребность в совладании со страхом перед неизвестностью, данным человеку «в наказание» за способность, в отличие от всех прочих тварей земных, понятийно мыслить о будущем: в первую очередь, – речь о страхе перед неизбежной смертью, за которой – «неизвестно что». Способ преодоления такого страха – один: обретение надёжного и релевантного (то есть общественно утверждённого) проекта оптимистического завтра, неважно – земного или небесного. Ещё философами античности было отмечено, что именно «страх смерти и смущение, вызываемое незнанием сущего»[426] подтолкнули человека к представлению о богах и к вере в них, то есть к религии. Особо следует подчеркнуть, что совладание со страхом перед грядущим предполагает выработку человеком убедительной веры или хотя бы «рабочей гипотезы» надёжного завтра не только для себя лично, но также для того социокультурного сообщества, в которое человек интегрирован и с которым себя базово идентифицирует.
Как бы ни стремился «гордо звучать» человек, каким бы ни считал себя индивидуалистом, он всё же – «муравей» и в мысленном отрыве от «муравейника» полноценным и надёжно гарантированным сознавать и ощущать себя не может. В новое время традиционные «небесные» религии оказались потеснены своими «земными собратьями» – идеологиями, которые в данном случае стали выполнять ту же функцию – обеспечивать как общество в целом, так и отдельных индивидуумов социально сертифицированным проектом «светлого завтра» – земного рая для наших детей, а если повезёт, то «немножко и для нас самих».
Во-вторых, это не менее императивная потребность в осознании своей личной и групповой первосортности. В зависимости от типа личности и её характера эта интенция колеблется в диапазоне между стремлением к абсолютному доминированию – и комфортом от причастности к «сообществу избранных» или, как минимум, хоть в чём-то особенных и успешных, «поцелованных Господом». Часто встречающийся у людей, особенно интеллектуально развитых, коммуникативный обычай отзываться о своей группе критически и даже подчёркнуто иронично не должен вводить в заблуждение. Ибо за этим внешним «самобичеванием» в реальности скрывается неистребимое желание, пусть даже таким парадоксальным способом, утвердить неслучайную значимость своей идентичности. Осознание же своей принадлежности не просто к тому или иному «не высшему» сословию (у непривилегированной группы вполне может иметься своя собственная гордость), а именно к категории «людей второго сорта», лишённой каких бы то ни было атрибутов позитивной особости / первосортности, для человека травматично и по сути нестерпимо. Как нетрудно понять, эту вторую фундаментальную психологическую потребность человека, – так же, как и ту, что связана с преодолением страха перед будущим, – на протяжении истории удовлетворяла (и продолжает удовлетворять в той мере, в которой существует в современном мире) – религия. Причём и в этом случае неважно, в каком обличье эта религия выступает – аутентичном, то есть церковном, или же модернизированном – то есть в костюме той или иной идеологии. Как «церковная», так и «светская» разновидности религии безапелляционно и легитимно объявляют всех своих адептов, независимо от их социального статуса и перипетий их личных судеб, единственно правоверными и, следовательно, единственно первосортными.
Разумеется, религия (или базовая идеология) может успешно решать обе эти важнейшие для человека задачи, если общество в неё на самом деле верит. Уходит вера в богов – рушится и народ. Пример Римской империи, павшей именно после того, как вера в старых богов в значительной мере иссякла, – наглядное тому подтверждение. А равно подтверждение того, что новая религия не может успешно прийти на смену старой и одряхлевшей – и омолодить одряхлевшее вместе с ней и утратившее веру в себя общество, которое обречено погибнуть вслед за своей состарившейся и переставшей очаровывать его же самого верой.
Такой несокрушимой верой до недавнего времени была для Запада «религия прогресса». А точнее, «религия либерального прогресса как грядущего рая на земле», являвшаяся не чем иным, как «спущенной» на землю версией христианской мечты о Конце Света, Тысячелетнем Царстве Христовом и прочих эсхатологических радостях. Армагеддон и Апокалипсис при этом «переформатировались» во внешние антилиберальные вызовы и угрозы, которые «силам свободы и демократии» следовало неуклонно побеждать и, в конце концов, победить.
И, вроде, до сих пор из всех глобальных столкновений Запад выходил молодцом-победителем, а весь прочий мир вынужден был так или иначе реагировать на его продолжающие победно фонтанировать цивилизационные вызовы. И «большая либеральная вера» – Ф. Фукуяма не даст соврать – вполне справлялась с обеими своими важнейшими функциями: предоставляла радующую воображение «дорожную карту в завтрашний день» и не оставляла сомнений в том, что именно Запад есть авангард человечества.
Но вот явился – то ли как бог из машины, то ли как чёрт из табакерки – интернет, и от спокойного либерального оптимизма очень скоро не осталось и следа…