<…> По данным “Лаборатории Касперского”, за первые восемь месяцев этого [2019, – Д. К.] года более 37 тысяч пользователей по всему миру столкнулись с так называемым сталкерским ПО. Это программы для слежки, которые легко можно купить в интернете»[480].
Логично было бы ожидать, что коммерчески заинтересованный эксперт призовёт в итоге людей пользоваться информационно-защитными услугами его фирмы. Но главный полезный совет эксперта прозвучал совершенно иначе и по сути выразился в призыве по возможности максимально вернуться в досетевую эпоху, а именно, «не вести через ноутбук или смартфон каких-то важных и конфиденциальных переговоров. Если уж точно хотите себя обезопасить – купите кнопочную Nokia без камеры»[481].
Таким образом, бумеранг безграничной на первых порах частной сетевой свободы индивидуальных пользователей вернулся и ударил прямо в лоб тяжестью всесторонних, по сути тотальных информационных угроз, потенциально чреватых страшными для человека травмами и потерями. И фактически превращающих его из свободного субъекта – пользователя Сети – в рабски пользуемый сетевой объект. Оруэлловский лозунг-перевёртыш «Свобода – это рабство», таким образом, из антиутопического художественного гротеска невольно стал банально-злой постинформационной реальностью.
Удар 4. Социал-обнуляющий
После всего вышеперечисленного самое время вспомнить о том, что психологическая составляющая качества жизни человека зависит от того, до какой степени существующая идейно-культурная реальность позволяет ему, во-первых, с историческим оптимизмом смотреть в завтрашний день, а во-вторых, ощущать свою первосортность, обеспеченную причастностью к первосортному культурно-историческому сообществу.
Ясно, что превращение человека, «добровольно-принудительно» (принудительно – учитывая, что интернет стал одной из основных форм современной социализации[482]) поселившегося в виртуальном интернет-пространстве, в бесправного раба «глобального сообщества Сети» лишает его обеих этих фундаментальных иллюзий или уверенностей.
Причём, как выясняется очень быстро, синдром сетевого ничтожества, поражающий Homo Interneticus, захватывает его не только виртуальное, но и вполне реальное – социальное самоощущение. И человек начинает чувствовать себя в реальной жизни таким же бесконечно малым, обезличенным и ненастоящим, таким же фундаментально обездоленным, каким он стал ощущать себя в своём новом пространстве обитания – в Глобальной сети.
Ведь что обещал либерализм людям в ту славную для себя пору, когда уверенно выступал в роли их первосортного идентификатора? А обещал он им, во-первых, свободу, а во-вторых, успех.
Иными словами, либерализм сулил, что, став в правовом отношении в полной мере свободными, люди «автоматически» окажутся хозяевами своей жизни и сумеют добиться того, что в наиболее популярном меме известно под именем «американской мечты». То есть станут первосортно успешными. И долгое время, несмотря на все войны, «великие депрессии» и прочие катаклизмы, с которыми сталкивался Запад на протяжении последних двух столетий, казалось, что либеральный расчёт в целом – верен.
Эжен Делакруа. Свобода на баррикадах (1830)
У всех исторических сословий Запада, дружно исповедовавших в XIX–XX вв. «религию прогресса», включая социальный и материальный его аспекты, был шанс в любой ситуации чувствовать себя «первым сортом» – либо в настоящем, либо, в крайней случае, в обозримом будущем. И это касалось не только власть имущих, которыми в рассматриваемую пору были буржуа, пришедшие на смену королям и аристократам. Все прочие социальные группы, включая интеллектуалов (об этом, властно потеснившем церковников, классе западного общества – подробнее ниже, в отдельном параграфе), имели возможность хранить в душе спокойную уверенность в том, что рано или поздно на их улице случится – если ещё не случился – праздник. И что они, подобно Скруджу Макдаку, искупаются в своём персональном, пусть и небольшом, «бассейне с золотом».
В конце концов, если принять «протестантскую этику» как трудовую квинтэссенцию либерализма, то она сулила каждому честно и добросовестно трудящемуся, рано или поздно, заслуженный успех.
Самая радикальная – американская – версия этой великой социал-либеральной мечты обещала каждому честному труженику заветный «первый миллион». Тот факт, что эта мечта вплотную приближалась к религиозной, призванной крепить душевные силы, вдохновлять и утешать, особенно в трудные времена, лишний раз подчёркивается тем, что определение «американской мечты», считающееся классическим, было сформулировано писателем и историком Джеймсом Траслоу Адамсом в 1931 г. То есть в самый разгар Великой депрессии. Именно тогда прозвучали эти слова, вошедшие затем в американскую культурно-историческую память:
«Американская мечта – это мечта о стране, в которой жизнь должна быть лучше, богаче и полнее для всех, с возможностями для каждого в соответствии с его способностями или достижениями. Европейским высшим классам трудно адекватно интерпретировать эту мечту, да и слишком многие из нас самих устали и начали относиться к ней с недоверием. Это не просто мечта об автомобилях и высокой заработной плате, – это мечта о социальном порядке, при котором каждый мужчина и каждая женщина смогут достичь наивысшего уровня, на который они способны от природы, и быть признанными другими людьми – такими, какие они есть, независимо от случайных обстоятельств рождения или положения»[483].
Джеймс Траслоу Адамс (1878–1949)
Максимализм американской веры в безграничность возможностей личного успеха уходил корнями в эпоху колонизации Дикого Запада, казавшегося бескрайним. Одним из первых, кто это очень точно подметил, был последний британский колониальный губернатор Вирджинии Джон Мюррей, 4-й граф Дан-мор (из королевского рода Стюартов). Этот человек примечателен тем, что несколько раз разгонял Ассамблею Вирджинии, а в апреле 1775 г., оккупировав пороховые склады колонии и объявив военное положение, издал т. н. Декларацию Дан-мора и дал свободу чернокожим рабам, которые согласились примкнуть к британцам (так называемые чёрные лоялисты). Он также предлагал использовать вооружённых индейцев против восставших американских сепаратистов. 1 января 1776 г., после того как его войска потерпели поражение под Грейт-Бридж, отдал флоту приказ о бомбардировке Норфолка. В июле 1776 г. был вынужден бежать в Англию.
Так вот, Джон Мюррей заметил, что американцы
«вечно воображали, что Земли, которые ещё дальше, – лучше, чем те, на которых они уже поселились». И добавил, что, даже случись так, что американцы «достигли Рая, они бы двинулись дальше, если бы услышали о том, что дальше на Западе есть лучшее место»[484].
Более сдержанные – по многим причинам, начиная от географических и продолжая социокультурными, – в своих индивидуалистических мечтаниях европейцы формулировали либерально-трудовой концепт хотя и менее размашисто, но всё равно вполне жизнеутверждающе.
Джон Мюррей, 4-й граф Данмор (1730–32? – 1809)
Как пелось в очень популярной в ФРГ песенке эпохи индустриального бума 1950–60-х:
«Трудись, трудись, построй свой дом, смотри на девушек потом!» («Schaffe, schaffe, Häusle bauen, / Und net nach den Mädle schauen»)[485].
Но «потом» всё же должны были случиться, если и не девушки буквально, то некие социально значимые дивиденды. Как минимум, тебя и твоё потомство обещало накрыть скромное обаяние устойчивой зажиточности и ощущение своей не только фермерско-пролетарской (вариант – чиновничье-офисной) или амбициозно-интеллигентской, но и зажиточно-бюргерской значимости.
И XX век, несмотря на все катаклизмы, ужасы и «завихрения» эпохи восстания масс, «старался изо всех сил». Последовательно посрамив всех главных оппонентов либерализма – традиционализм, нацизм и коммунизм – минувшее столетие, казалось, окончательно и бесповоротно подтвердило справедливость самых оптимистических либеральных самооценок и ожиданий. Что и засвидетельствовало подробно разобранное выше наступление краткой эпохи «Тысячелетнего царства либеральной демократии», напророченное Фрэнсисом Фукуямой.
Но вот явился век XXI, и оказалось, что ни один из столпов либеральной веры не является более незыблемым, а значит, не гарантирует обладателю западного культурного кода ни надёжной дорожной карты в историческое завтра, ни ощущения первосортности – ни личной, ни цивилизационной. И в этой ситуации банальная, казалось бы, коллизия, связанная с тем, что, «как оказалось», общество по-прежнему, как и 100, и 200, и 500 лет назад, разделено на сверхбогатое меньшинство – и огромное большинство «обычных людей», привела к совершенно неожиданным последствиям.
На протяжении XIX–XX веков в сложных для себя ситуациях (войн, революций, экономических кризисов и т. п.) Запад – прежде всего его англо-саксонское либеральное ядро – стискивал зубы, удваивал энергию и в итоге достигал результата, выходя из всех испытаний победителем, сохраняя при этом приверженность своему либеральному Credo.
В эпохужевсеобщей виртуально-сетевой самоидентификации и размывания «локально-земных» – территориальных и групповых – культурно-идентификационных ориентиров и, как следствие, – утраты человеком ощущения своей социальной силы и значимости, – реакция на тривиальный, в общем-то, социально-экономический сюжет оказалась не такой, какой бывала в прошлом.
Едва ли не впервые за всю историю социальных движений Запада (если вынести за скобки эксцессы вроде луддитских бунтов), вместо конкретного пакета чартистских / тред-юнионистских требований, со стороны социально слабых раздался просто гневный «вопль кибернетически обнулённых». Протестующие потребовали у глобального универсума