[498]) и 25-летняя кинорежиссёр Мэриса Холмс.
Калле Ласн в ходе протестных акций Occupy в Нью-Йорке (2011)
Сама идея горизонтальной самоорганизации и прямой демократии, лежавшая в основе NYCGA («Генеральной ассамблеи города Нью-Йорка»), была предложена анархистами. Анархистским по духу является один из главных лозунгов движения Occupy не только в США, но во всём мире: «Глобальная демократия – сейчас!» – «Global Democracy Now!». К политическому анархизму, как правило, добавлялась традиционная антикапиталистическая риторика. Как пояснил в интервью один из «оккупантов», анархизм – это «искоренение любой несправедливой или незаконной системы. Это как минимум означает искоренение капитализма и государства»[499].
Идеолог анархизма Дэвид Гребер (1961–2020), автор книг «Долг: первые 5000 лет истории» (2011), «Фрагменты анархистской антропологии» (2014), «Утопия правил. О технологиях, глупости и тайном обаянии бюрократии» (2015), «Бредовая работа. Трактат о распространении бессмысленного труда» (2018).
Оставаясь в целом в пределах стилистически-смысловой «парадигмы 68-го года», активисты Occupy продолжали делать акцент на традиционных для левого движения ценностях свободы (не случайно свою территорию они назвали «Площадью свободы») и справедливости, но не общественной безопасности.
Джастин Танни (1985 г. р.). Когда Калле Ласн в 2011 г. обратился с призывом к активистам занять Уолл-стрит, Д. Танни одной из первых откликнулась на этот клич 14 июля 2011 г.
Однако оказалась, что либерал-анархо-антикапиталистическая программа движения Occupy в предложенном виде – безнадёжно старомодна. Дело в том, что практически все «антизапретные» требования молодых «бунтарей 68-го года» были уже давно либо реализованы, либо – как, например, лозунг легализации марихуаны – продолжали реализовываться step by step[500]. Механическая же реанимация давно выдохшейся антикапиталистической и прочей социал-протестной риторики полувековой давности не вызывала энтузиазма даже у таких акционистски отзывчивых интеллектуалов неомарксистского толка, как Славой Жижек. В целом подержав Occupy, он вынужден был заметить, что слишком решительная атака на капитализм, о которой мечтали многие участники движения, была бы сегодня равносильна катастрофе[501].
Словом, старые анархо-индивидуалистские знамёна не подошли для эффективной мобилизации того, что на самом деле вовсю назревало в недрах западного социума в XXI веке. А именно – стремления взять глобальный информационный реванш у глобального истеблишмента, кибернетически обнулившего людей и оставившего их наедине с травматичными рефлексиями на тему о своём 99-процентном социальном количестве и 1-про-центном информационном качестве.
Парадоксальным образом именно тот факт, что «оккупанты» попытались облечь свой глобальный кибер-протест в сугубо локальную, притом вполне реальную, а лучше сказать «антивиртуальную» форму захвата конкретной территории в конкретном городе, – обрёк их на неконкурентоспособность и бессилие перед лицом глобального Голиафа, которого они попытались вызвать на поединок.
Сообщество активистов «Оккупая» оказалось слишком личностным, слишком персональным, слишком не похожим на безликую в своей ярости толпу и – как следствие – слишком слабым в столкновении с глобальным истеблишментом, плотно удерживающим контроль над информационным, а следовательно, и социально-политическим пространством.
И даже то, что символом движения Occupy стала обезличенная маска Гая Фокса, не сумело придать данному движению имидж безликой глобальной толпы, единственно способной разговаривать с глобальным истеблишментом на языке глобальной силы, бросая ему решительные вызовы и навязывая ему свою повестку.
Словом, всплеск «Оккупая» был своего рода первым массовым протестом людей, депривированных наступившей эпохой информационного глобализма, в рамках которого отдельные люди почувствовали себя никому не слышными и не видными «кибернетическими ничтожествами». Но в то же время активисты «Оккупая» ещё не освоили в полной мере инструментарий этой новой эпохи для организации эффективного контрдействия, которое бы позволило протестующим успешно отомстить объекту своих ресентиментных переживаний, навязав ему свою реваншистскую повестку.
Лишь когда архаичная либерально-индивидуалистическая протестная риторика сменилась риторикой общественной безопасности, задержавшаяся во времени «молодёжная революция», наконец, смогла набрать обороты и заявила о себе во весь голос везде, где только оказалось возможным привнести в протест идеологию тоталитарных запретов и предписаний.
Иными словами, та главная цель, которую ставили перед собой информационно обнулённые протестанты «Оккупая», – «быть услышанными», сбылась, но в иной форме. А именно, в форме климатической, радикальных феминистской и про-ЛГБТ (не путать с традиционной «старой» борьбой за равные права женщин и сексуальных меньшинств), системно-антирасистской и множества других актуальных неототалитарных по своей стилистике повесток, которые громко и властно заявили о себе в течение следующего десятилетия.
Правда, у неототалитарной революции есть одна особенность, которая лишает информационно обнулённых шанса достичь той фазы, которую можно было бы расценить как окончательную победу или хотя бы как победу в общих чертах и в целом. Дело в том, что, в отличие от всех революций прошлого, даже самых хищных и свирепых, неототалитарная повестка своей целью имеет побуждение людей не к созиданию и достижению чего-то (неважно чего!), но к фактическому отказу от концептуально прорывной творческой активности, всегда связанной с неизбежным риском, а значит – с угрозой общественной безопасности. Ясно, что достичь при таких вводных какого бы то ни было социально значимого результата невозможно, а возможно лишь всё время откладывать его достижение на более или менее отдалённое будущее (как с некоторых пор в СССР стали «откладывать» коммунизм). В этом плане неототалитарную революцию можно сравнить с персонажем из фильма ужасов – вечно беременной женщиной-зомби, не способной ни перестать мечтать о своём будущем ребёнке, ни родить его – поскольку ребёнок в утробе матери давно мёртв – так же, впрочем, как и она сама…
В связи со сказанным следует признать, что эффект глобально-сетевого «социал-обнуления», спровоцировавший в обществе антилиберальное по духу глобальное возмущение, не сможет быть эффективно преодолён посредством неототалитарных сетевых практик, по какой причине так и останется непрерывно травмирующим социум фактором.
Удар 5. Лишающий дома
Экзистенциально обнулённый «человек Сети» правильнее должен бытьназван не Homo Interneticus[502], а Hobo Interneticus, то есть «сетевой бродяга», а по сути – бомж.
Дело в том, что великое переселение людей из своих реальных резидентур – в сетевые аккаунты, из реальных компаний – в интернет-форумы, из реальной жизни – в бесконечный водоворот мультимедийных онлайн-событий, по факту формирует, как уже кратко отмечалось выше, новую идентичность и наделяет новым гражданством.
Идентичность – на основе предельно упрощённой и стандартизированной массовой культуры: глобальной попсы, которая полностью оттеснила мало-мальски сложные, а тем более по-настоящему новые культурные феномены на глубокие задворки большой сетевой сцены. Своего рода символом торжества стандартизированной попсы над цветущей сложностью домультимедийной массовой культуры (в структуре которой, помимо попсовой галёрки, всегда существовал бельэтаж высокого искусства), стал вышедший в 2012 г. попсовый видеоклип Gangnam Style, которому в одночасье стала подпевать и подтанцовывать вся планета. И хотя сегодня этот клип уже практически забылся, его «ниша» не исчезла, и её продолжают занимать чередующиеся, как в калейдоскопе, типологически схожие миллиардно-просмотровые «вирусные» видео.
«Gangnam Style» – песня-клип южнокорейского исполнителя и автора песен PSY. Вышла 15 июля 2012 г., 24 ноября 2012 г. стала самым просматриваемым видео на YouTube, удерживала эту позицию до июля 2017 г. По состоянию на июнь 2021 г. клип имел более 4 млрд просмотров на видеохостинге YouTube
И гражданство – с множеством постоянно меняющихся обязанностей, но без каких бы то ни было прав. В том числе без права на гарантированное сохранение своего виртуального «дома»: своих страниц, архивов, фотоальбомов, публикаций, «любимых пространств», контактов, дружеских связей и т. д. Всё это может вдруг «обнулиться» – быть отобрано самодержавной интернет-властью или просто исчезнуть в результате какого-то злонамеренного либо случайного сетевого катаклизма буквально в мгновение ока.
Говорить об уверенном взгляде в будущее «сетевого бомжа», а тем более о его ощущении своей первосортности невозможно, так сказать, по определению. А между тем именно сетевая идентичность и вовлечённость всё более уверенно занимают первые позиции в ряду прочих идентичностей и вовлечённостей современного человека, становясь, как уже отмечалось выше, по сути обязательным условием его успешной социализации.
Типичные извещения об изгнании пользователя из его сетевого «жилища»
Став «сетевыми бродягами/бездомными», люди в начале XXI века почувствовали себя ещё более беззащитными и оторванными друг от друга. Ведь если у тебя нет надёжного дома – не из листвы или веточек, как у Ниф-Нифа и Нуф-Нуфа, а из камней, как у Наф-Нафа, – то тебе некуда пригласить друзей, не с кем «соединить быт» без угрозы того, что в твой «маленький уютный домик» в любой момент может нагрянуть страшный сетевой Волк (админ, хакер, «товарищ майор»,