е буржуазии и широких масс горожан своих почитателей и надёжных союзников.
По мере становления публичной политики и партийности интеллектуалы «разошлись» по разным идейным «лагерям», сохраняя при этом свой базовый социальный статус «властителей дум» и создателей общественно-политической повестки. При этом, независимо от страны, большая часть интеллектуалов, как правило, стала традиционно придерживаться левых и леволиберальных взглядов, обличая социальную несправедливость и стремясь к оппонированию власти (в данном случае уже конституционной и выборной) и богатству.
Дело в том, что после того как буржуазия, вдохновлённая интеллектуалами, пришла на смену королям и феодалам и сама стала истеблишментом конституционно реформированного общества, она до известной степени перестала нуждаться в идейно-организационной опеке со стороны интеллектуалов. И амбициозный класс «властителей дум» незамедлительно бросил «конкурентный вызов» новым хозяевам жизни – буржуа. И стал опираться по преимуществу на малоимущие и среднезажиточные слои индустриального общества.
И хотя часть интеллектуального класса при этом стабильно занимала праволиберальные и консервативные позиции, защищавшие интересы «буржуазного строя», в целом «властители дум» в XIX и XX веках более или менее выраженно оппонировали буржуазному истеблишменту, сохраняя при этом выраженную приверженность базовым принципам политического либерализма – свободе слова, свободе политической активности и др. Со временем это стало своего рода устойчивой традицией.
Примечательно, что уже упоминавшийся выше Жюльен Бенда, подметив в эволюции европейского класса интеллектуалов в новейшее время оба вышеупомянутые вектора – социал-эгалитаристский с одной стороны и национал-имперский с другой, – направленные на «служение обществу»[529], а не «истине», расценил их как одинаковое «предательство» исходных абстрактно-гуманистических идеалов, которые, согласно Бенда, были изначально присущи европейским интеллектуалам – «клирикам»[530]:
«Я считаю важным отличать гуманитаризм в том смысле, в каком я его здесь понимаю, – восприимчивость к отвлечённому качеству “человеческое”, ко “всей идее человеческого удела” (Монтень) – от чувства, которое обычно именуют этим словом, т. е. [от] любви к людям, существующим в сфере конкретного.
Первое из этих чувствований (которое точнее было бы назвать гуманизмом) есть приверженность некоторому понятию; оно есть чистая страсть ума, не предполагающая никакой земной любви; нетрудно помыслить существо, углубляющееся в понятие “человеческое” и не имеющее ни малейшего желания лицезреть человека; такую форму принимает любовь к человечеству у великих аристократов духа – у Эразма, Мальбранша, Спинозы, Гёте, людей, вероятно, мало расположенных бросаться в объятия ближнего.
Второе чувствование есть сердечная склонность и, как таковая, свойство плебейских душ; оно ясно обозначается у моралистов в эпоху, когда высокий интеллектуализм сменяется у них сентиментальной экзальтацией, т. е. в XVIII веке, особенно у Дидро, и достигает апогея в XIX веке, в творчестве Мишле, Кине, Прудона, Ромена Роллана, Жоржа Дюамеля. Сентиментальная форма гуманитаризма и забвение его концептуальной формы объясняют непопулярность этой доктрины у многих утончённых душ: в арсенале политической идеологии они находят два клише, вызывающие у них одинаковое отвращение, – навязший в зубах патриотический мотив и “всеобщие объятия”»[531].
Со своей стороны леволиберальный британский философ Бертран Рассел (в категориях Жюля Бенда – типичный «клирик-предатель»), рисуя в афористичной манере собирательный образ интеллектуалов XX столетия, определил их как людей «обладающих мужеством отвергать подчинение, не стремясь к господству»[532].
Бертран Рассел
Американский социолог Эдвард Шилз подчёркивал независимость интеллектуалов от власти как их важнейшую характеристику и определил их как самостоятельный социальный класс. А именно, как «гомогенный интеллектуальный класс, закрытый для [давления со стороны, – Д. К.] центров политической и социальной власти»[533].
Историк Томас В. Хейк сделал акцент на индивидуализме и амбициозности интеллектуалов как особой группы людей, обладающих общим самосознанием и чувством превосходства, отчуждённости и обособленности[534]. Социолог Сеймур М. Липсет вычленил институциональный нонконформизм интеллектуалов как их самую характерную черту, подчеркнув, что, вследствие увлечённости творчеством и склонности к отказу от косного и устоявшегося, они бросают «вызов тому, что принимается и разделяется обществом в широком смысле»[535].
Примечательно в этой связи рассуждение одного из ведущих немецких леволиберальных философов XX века Юргена Хабермаса, согласно которому европейский интеллектуал – это влиятельный социальный наставник-культуртрегер, призванный перманентно поднимать духовно-интеллектуальную планку общественных обсуждений:
«Нетрудно набросать идеальный тип интеллектуала, который нащупывает важные темы, выдвигает плодотворные тезисы и расширяет спектр релевантных аргументов, чтобы повысить печально низкий уровень дискуссий в обществе».
Важной особенностью интеллектуала, согласно Хабермасу, является его жёсткая зависимость от компетентной публики, готовой не только внимать его мыслям и текстам, но и быть квалифицированно интерактивной:
«…интеллектуалы, оказывающие с помощью риторически заострённых аргументов влияние на общественное мнение, нуждаются в общественности – бодрствующей, информированной, способной на отклик».
Юрген Хабермас (1929 г. р.)
Хабермас специально подчёркивал, что интеллектуал напрямую зависит от институционально прочной либерально-правовой инфраструктуры, позволяющей ему реализовывать свой потенциал и своё не только интеллектуальное, но и нравственное предназначение защитника наиболее слабых социальных групп и отдельных людей:
«Им [интеллектуалам, – Д. К.] нужна более или менее либерально настроенная публика, и уже поэтому им приходится полагаться на хоть как-то функционирующее правовое государство, ведь в своей борьбе за правду, которой затыкают рот, или за права, которые у кого-то отнимают, они апеллируют к универсалистским ценностям».
Нонконформизм и основанный на нём гражданско-политический активизм также упоминались Хабермасом как важные черты собирательного образа интеллектуала:
«Они – часть мира, в котором политика не исчерпывается деятельностью государства; их мир – это политическая культура возражения, в которой коммуникативные свободы граждан возможно и принимать, и мобилизовывать»[536].
Из приведённых цитат и рассуждений видно, что в минувшем столетии западные интеллектуалы в большинстве (хотя, разумеется, не абсолютном) продолжали существовать как влиятельный и гарантированный в правовом отношении общественный класс, стремившийся играть важную политическую роль посредством идейного воздействия на социально непривилегированное большинство, обладающее при этом полным пакетом политических прав и могущее оказывать решающее влияние на исход выборов и иных политических процессов. Стремясь выступать на стороне угнетённых и обездоленных, леволиберальные интеллектуалы продолжали при этом в первую очередь делать акцент на либеральной правозащите, на предоставлении каждой личности, в том числе социально слабой, возможности пользоваться своими правами, и лишь во вторую очередь – на общих вопросах социальной справедливости, на которых делали основной акцент социалисты.
Этот статус, позволявший «властителям дум» позднего индустриального и раннего постиндустриального общества успешно балансировать между буржуазным истеблишментом, также не чуждым либеральной риторики, – и социальным большинством, нуждающимся в плотной опеке со стороны интеллектуальных менторов, как можно заметить, вполне устраивал представителей этого старейшего европейского класса, сумевшего не только сохранить, но и упрочить свои позиции, достигнутые ещё в эпоху Средневековья.
Почётный статус интеллектуалов Нового времени, по силе моральной авторитетности сопоставимый, как и в Средние века, со статусом «сильных мира сего», позволял западным интеллектуалам продолжать с успехом и уверенностью в себе выполнять своё главное социальное предназначение. А именно, формировать актуальную общественную повестку и удовлетворять двум основным психологическим потребностям людей. То есть:
– во-первых, генерировать (в зависимости от конкретной эпохи и социально-политического кластера) различные версии ближайших и отдалённых общественно-исторических перспектив, сообщая таким образом «своей» общественной группе тот или иной вариант граждански осмысленной и в целом оптимистической, хотя и отнюдь не самоуспокоенной, картины настоящего и грядущего;
– во-вторых, (также в зависимости от конкретной социально-политической ориентации) вырабатывать для своей фан-группы, хотя формально – для общества в целом, повестку первосортности.
Впрочем, в эпоху постмодерна появились первые симптомы философского и общегуманитарного застоя и кризиса, выразившиеся в стихийном отказе интеллектуалов от создания новых идейно-философских парадигм. Наглядной иллюстрацией этого стало воцарение префикса «пост-» в обозначении по сути всех вновь появляющихся интеллектуальных и художественных те-чений: постмодернизм, постструктурализм, постфилософия. Позднее к уже изрядно набившему оскомину «пост-» добавилась аналогичная по смыслу приставочная вариация «мета-»: