метамодерн, метафилософия, метанаука и т. д.
Причина произошедшего, в общем, ясна. Вся вторая половина XX столетия превратилась в долгое, многоэтапное и многосоставное преодоление травмы, нанесённой человечеству как целому и человеку как таковому двумя мировыми войнами и двумя тоталитарными атаками – коммунистической и нацистской. В итоге возник фундаментальный вопрос-вызов: как защитить человека от любых тоталитарных, авторитарных, милитаристских, биополитических, консьюмеристских и прочих императивно-силовых векторов, направляемых на него системой?
Первым мощным и в высшей степени креативным, сопровождавшимся гигантским культурным всплеском, ответом на этот вопрос стала молодёжная революция «бумеров» с кульминационным «68-м годом» и ключевым лозунгом: «Запрещено запрещать!», придавшим индивидуальной свободе культовый статус.
Однако, расчистив себе пространство для, казалось бы, безграничной свободы интеллектуального, художественного и социального творчества, человечество – в первую очередь в лице культурного флагмана современности, Запада, – фактически наложило на дальнейший философский поиск и создание по-настоящему новых социально конструктивных идеологем стихийно-негласное табу. Это табу и стало следующим, после «68 года», ответом человечества на устрашающе гибельный идейно-политический вызов первой половины XX века.
Главный лозунг 1968 года: «Запрещено запрещать!»
Иными словами, идеологии XIX–XX столетий до такой степени напугали всех, в том числе интеллектуалов, что, закрепив в ходе «революции 68-го года» за любым человеком, независимо от его расы, пола, религии, сексуальной ориентации, социального статуса и т. д., право быть самим собой, на все последующие поиски «чего бы то ни было сверх того» самим интеллектуальным классом «консенсусно и по умолчанию» был наложен априорный постмодернистско-постструктуралистский запрет. Ибо, согласно базовой «постфилософской» максиме, любая социально-конструктивная идеология – авторитарна и угнетательна по определению, а единственно защищающей человека от угнетения является перманентная деконструкция любых словесных и прочих культурных хитросплетений.
Словом, после триумфально завершившегося «68-го года», пообещавшего «навсегда» гарантировать человека от любого системного насилия, придумывать что-то философски новое стало попросту страшно: «Как бы чего не вышло! Как бы не построилась новая тюрьма и не началось новое большое кровопускание!..»
В итоге общественная мысль в странах Запада, чем дальше, тем больше стала концентрироваться не на креативе, а на застое vs разрушении, то есть на идейном конформизме vs нонконформистской деконструкции.
С одной стороны, производилась теоретическая («неолиберальная») легитимация сложившегося постиндустриального status quo. Апофеозом этого тренда стала концепция «конца истории», о которой уже подробно рассказывалось выше.
С другой стороны, осуществлялся активный демонтаж любых идеологем – без попытки создания какого бы то ни было по-настоящему нового идеологического проекта[537]. Постмодернистско-постструктуралистская рефлексия и деконструкция[538]представляли собой бесконечную критику существующего положения вещей и бесконечную же эксгумацию остатков и рудиментов прошлых идеологий на фоне принципиального табуирования даже попыток создать что-то принципиально новое. Как пояснял в этой связи разработчик теории деконструкции Жак Деррида,
«деконструкция с необходимостью осуществляется изнутри; она структурно (то есть без расчленения на отдельные элементы и атомы) заимствует из прежней структуры все стратегические и экономические средства ниспровержения и увлекается своей работой до самозабвения»[539].
Жак Деррида (1930–2004)
В конце концов, уже в XXI в., обе эти тенденции – либерал-конформистская и нонконформистско-деконструктивная – причудливо слились в форме метафилософского увлечения идеями К. Маркса, что позволяло одновременно оппонировать буржуазной современности с позиций её декоративно-концептуального отрицания – и в то же время активно-перераспределительно пользоваться её многочисленными потребительскими благами.
В итоге за прошедшие десятилетия мировая общественная мысль так и не породила никаких новых «установочных» текстов. Эти книги не появились не потому, что они были не нужны, но лишь потому, что восторжествовал негласно-табуирующий консенсус интеллектуалов, отказавшихся от попыток создания новых социально-конструктивных идеологий[540].
Таким образом, наступившая в XXI веке «эра Сети» лишь катализировала и довела до гротескной самоочевидности тенденцию к обнулению интеллектуалов, сложившуюся ещё в предшествующий исторический период.
И вот уже 88-летний Юрген Хабермас, некогда рассуждавший о высокой роли интеллектуалов в либеральном социуме, меланхолически размышляет в 2018 г. на тему, с одной стороны, опасности «диктата философов», а с другой (что отчасти противоречит первому тезису) – о падении роли интеллектуалов в жизни современного общества по причине утраты ими в условиях бурно прогрессирующего интернета прежних связей с аудиторией. И, как следствие, утраты прежнего статуса:
«Со времён Генриха Гейне фигура интеллектуала приобрела определённый статус наряду с классической формой либеральной общественной сферы. Однако это зависит от социальных и культурных предпосылок, главным образом от наличия бдительной журналистики, когда газеты и средства массовой информации способны направлять интерес большинства к темам, которые имеют отношение к формированию политических убеждений; а также от читающего населения, которое образованно, интересуется политикой, привыкло к конфликтному процессу формирования мнений и которое тратит время на чтение качественной независимой прессы».
Ничего этого в интернет-эпоху больше нет:
«В настоящее время эта инфраструктура уже не сохранилась, хотя, насколько я знаю, она всё ещё существует в таких странах, как Испания, Франция и Германия. Но даже там расщепляющий эффект интернета изменил роль традиционных СМИ, особенно для молодого поколения».
Более того:
«Ещё до того, как центробежные и атомизирующие тенденции новых медиа вступили в силу, коммерциализация общественного внимания уже спровоцировала дезинтеграцию публичной сферы»[541].
Так что же случилось? И только ли в «расщепляющем» эффекте интернета, связанном с «коммерциализацией общественного внимания», порождающей дезинтеграцию общественности, дело?
И самое главное, как всё это, – а именно, падение в эпоху интернета социальной значимости интеллектуалов, – повлияло на обрушение классической либеральной парадигмы (даже в её прежней леволиберальной версии) и привело к возникновению множественных ново-тоталитарных трендов?
А произошло вот что. Как уже было кратко отмечено выше, расправивший крылья, а лучше сказать, раскинувший по всем общественным и личным закоулкам свою паутину интернет стремительно обнулил или, лучше сказать, «отменил» интеллектуалов в их прежнем качестве.
Во-первых: интернет не просто подарил всем равные возможности для информационного самовыражения и поиска, а равно для коммуникаций. Он по факту перевернул «пирамиду смыслов». Упразднил все реальные (не виртуальные) социальные и профессиональные статусы. И создал – притом именно по причине своей безграничной свободы и демократичности! – для интеллектуалов (а шире – для всех профессиональных культуртрегеров) фактически дискриминационные условия самореализации, обрекающие вчерашних «властителей дум» на абсолютное безвластие и системный неуспех.
Единственным мерилом качества интернет-контента, а значит, и качества его создателя, оказались уже не раз выше помянутые комменты-лайки-репосты. Словом, сетевой хайп. Нуи, как немаловажный бонус к хайпу – рекламные и прочие денежные потоки.
Но когда заказчиком, продюсером и потребителем контента выступают не квалифицированные «адресно-штучные» люди и не компетентная интерактивная публика (о которой упоминал Хабермас), а во многом случайная, глубоко профанная, слабо вовлечённая и в массе среднеобразованная (а лучше сказать малообразованная) интернет-толпа, настоящего, то есть многомиллионного успеха добивается только то, что требует минимум усилий для усвоения. А лучше сказать, быстрого заглатывания. Иными словами, вторичка и упрощёнка. То есть не просто попса, а в ту же секунду хорошо узнаваемая попса, без малейших признаков чего-то по-настоящему оригинального и, не дай бог, сложного.
Именно это – главная причина того, что в сетевую эпоху практически остановилось не только культурно-политическое, но де-факто вообще культурное развитие как таковое, если понимать под ним появление новых больших стилей, а также создание произведений, в основе которых – сугубо внутренние творческие импульсы и мотивации автора, а не внешне обусловленные стимул-реакции аниматора. Иными словами, остановился общекультурный процесс, при котором успехом рулят талантливость и добросовестность – со всеми поправками на везение и удачу. Но не на лайки и репосты.
В итоге во всём мире случился культурный застой и замаячила деградация, сулящая приблизить массовые стандарты к «культурным кодам» фантастической планеты Плюк из галактики Кин-дза-дза[542], – к слову, как и нынешний мир, в научно-техническом плане в высшей степени развитой и прогрессивной.
Как нетрудно понять, ни у кого из по-настоящему оригинальных и сложных культуртрегеров или действительно ярких и глубоких интеллектуалов шанса на сетевой хайп нет по определению.