Та же картина – и в новом тоталитаризме как варианте новой светской «религии безопасности».
В сфере здравоохранения – это выраженный эмоциональный (а отчасти и организационный) акцент не столько на подготовке к лечению конкретных людей в ситуации возможных новых волн эпидемии или возникновения новых эпидемий, сколько на скорейшем достижении «абсолютной безопасности». Соответственно, на вере в запретительно-регулятивные «меры безопасности», а также в массово внедряемые чудодейственные препараты, ментально отсылающие к «эликсирам жизни», «просфорам» и т. п., о чём уже подробно упоминалось выше. Повторяю, речь не о сомнении в полезности ограничительных мер или антиковидной вакцинации – их польза, хотя и далеко не чудодейственная, уже доказана временем (впрочем, то же самое время внесло в эту тему немало важных оговорок и уточнений). Речь о том, что основной общественно-информационный (а по сути – пропагандистский) акцент делался и продолжает делаться не столько на прагматическом решении проблем, которые уже возникли сегодня и, очень возможно, повторятся завтра, сколько на максимально быстром и полном достижении «безопасного будущего» – притом, что пути этого достижения по сей день остаются не вполне научно прояснившимися.
В сфере социальной этики – это также главный акцент не на решении локальных проблем – например, связанных с реформированием полиции в конкретных населённых пунктах, и не на рациональном стремлении помочь конкретным людям в отстаивании ими своих прав или в достижении тех или иных значимых для них целей, но вновь – на «борьбе с системным расизмом», «гендерным угнетением» и т. п. абстрактными, сугубо эмоционально толкуемыми химерами. Словом, на иррациональной вере в «трудное чудо через страдания и жертвы». А именно, в спасительность «позитивной дискриминации», которая сегодня выглядит как антиправовая и конфликтогенная, но которая «непременно позволит в будущем» обществу, пройдя через горнило чудесного преображения, стать более справедливым и гармоничным. То есть таким, где львы, наконец, «возлягут рядом с агнцами».
В сфере экологии – это в очередной раз акцент не на решении реальных проблем «здесь и сейчас», например, таких, как прагматичная и сиюминутная борьба с загрязнением мирового океана и с мусорной интоксикацией в целом, но иррациональная и основанная не на научных данных, а сугубо на вере «борьба с изменением климата», требующая множественных жертв и ограничений сейчас (вроде планового, тотального и срочного истребления «углеродного следа» и перехода на «зелёную энергетику»), но зато якобы гарантирующая в будущем, «после 2030 года», «экологически чистый и безопасный мир», в котором «все будут счастливы», окружённые гигантскими ладонями всесильной эко-заботы.
Интернет придал вызовам, типологически схожим с теми, которые не раз случались в предшествующие, домультимедийные эпохи (таким, как теракты, экологические катастрофы, войны, эпидемии и т. д.) такие измерения и проекции, с которым современное общество оказывается не в силах психологически совладать. В итоге оно впало в системную тревогу и панику, иными словами, в невротическое состояние, чреватое возможными обострениями в форме «массового психоза», когда реакция и поведение социума становятся особенно иррациональными, гротескными и саморазрушительными (включая стихийное тяготение к изоляционизму и повышенной конфликтности на макро-уровне).
Карл Брюллов. Последний день Помпеи (1833)
Человек XXI века бежит от свободы, которая – в лице Глобальной сети, живущей и действующей по вполне либеральным законам свободы слова и свободы частной инициативы, – обернулась беспределом, превратившим человека в Hobo Interneticus – ничтожный, бесправный и бездомный «объект-микроб», постоянно находящийся под угрозой «разжалования в вирус» и «биомусор» и незамедлительного уничтожения без шансов на справедливый суд и защиту.
Интернет по сути убил либерализм как единственную в истории человечества нетоталитарную религию, основанную на вере в свободного человека, чья свобода ограничена не запретами и предписаниями, но лишь правом – то есть такой же точной свободой других людей. Либеральная вера исходила из того, что человек не способен злоупотребить своей правовой свободой, а если он ею всё же злоупотребляет, то это уже никакая не правовая свобода, а насилие. Но интернет с этой наивной верой покончил. Он очень наглядно доказал, что самая что ни на есть правовая свобода – свобода слова и обмена информацией тожеможетстать «абьюзной» и «токсичной». И в итоге очень похожей на насилие.
И вновь позволю себе пространно процитировать изгоя эпохи пандемии – леволиберального философа Джорджо Агамбена. В одном из своих недавних текстов – правда, в иных терминах и имплицитных смыслах, а также под другим углом рассмотрения, – он рассуждает, как представляется, примерно о том же самом:
«Эпоха буржуазной демократии с её правами, конституциями и парламентами подходит к концу; но, помимо правовой кожуры, конечно же, незначительной, к концу подходит мир, который начался с промышленной революции и пережил две – или три – мировые войны, и тоталитаризм – тиранический или демократический – который сопровождал их. Если державы, которые управляют миром, чувствовали, что им пришлось прибегнуть к таким крайним мерам и диспозитивам, как биобезопасность и санитарный террор, которые они безоговорочно установили повсеместно и которые сейчас угрожают выйти из-под контроля, то это потому, что они, по всей видимости, опасались, что у них не осталось никакого другого выбора, кроме как выживать.
Джорджо Агамбен (1942 г. р.)
И если люди приняли деспотические меры и беспрецедентные ограничения, которым они подверглись без всяких гарантий, то это не только из-за страха перед пандемией, но и предположительно потому, что, более или менее бессознательно, они понимали, что мир, в котором они жили до сих пор, не может продолжаться, он был слишком несправедливым и бесчеловечным.
Само собой разумеется, что власти готовят ещё более бесчеловечный, ещё более несправедливый мир; но в любом случае, как с одной, так и с другой стороны, это каким-то образом предвещает, что прежний мир – как мы сейчас начинаем его называть – больше не может существовать.
В этом, как и во всяком смутном предчувствии, конечно же, есть религиозный элемент. Здоровье заменило спасение, биологическая жизнь заняла место вечной жизни, и Церковь, которая давно привыкла идти на компромисс с мирскими нуждами, более или менее явно дала своё согласие на эту подмену.
Мы не жалеем об этом мире, который заканчивается, у нас нет ностальгии по идее человеческого и божественного, которую неумолимые волны времени стирают, как фигуру из песка на берегу истории. Но с такой же решимостью мы отвергаем голую, немую и безликую жизнь и религию здоровья, которые предлагают нам власти. Мы не ждём ни нового бога, ни нового человека – скорее мы ищем здесь и сейчас, среди окружающих нас руин, смиренную, более простую форму жизни, которая не является миражом, потому что у нас есть память и опыт, даже если – изнутри нас и извне нас – враждебные силы каждый раз в забвении отвергают его»[564].
Агамбен лишь ставит вопрос. Он не поясняет, когда и при каких условиях «голая, немая и безликая жизнь» современного человека, придавленного «религией здоровья» и прочей биополи-тикой, сменится «более простой формой жизни здесь и сейчас».
Что ж. Попробуем это сделать.
Бегство из психиатрической клиники. Кадр из фильма «Пролетая над гнездом кукушки» (1975)
Деглобализация либерализма и интернета, или назад, к свободе!
Если принять как данность, что главным вызовом, который не смог отразить либерализм, явился вызов со стороны Глобальной сети Интернет, превратившей человечество в постинформационный муравейник абсурда, а каждого человека в отдельности – в никому не нужного «муравья без соломинки», то альтернативой «дивному новому миру» может стать только мир, в котором интернет из всепоглощающей коммуникативной роскоши превратится в скромное «средство передвижения» по вызову. То есть из «заменителя жизни» и «главного Бога» станет просто инструментом повседневной коммуникации.
Но при каких обстоятельствах может произойти, так сказать, нравственное самоочищение и системное перерождение Сети?
Некоторые авторы полагают, что это случится само собой:
«Социальные сети, как любое явление, должны пройти определённые стадии развития. В ходе прохождения этих стадий социальные сети будут меняться и преобразовываться. Можно сказать, что сейчас они находятся в стадии неконтролируемого производства информационного мусора»[565].
А точнее, случится тогда, когда сами люди, наконец, «задумаются о проблеме информационного мусора», прозреют и возьмут Сеть под свой общечеловеческий рациональный контроль:
«…люди сами должны научиться сортировать этот мусор, как сортируют мусор материальный, выбрасывать ненужное, структурировать нужное. Большим плюсом в утилизации информационного мусора является то, что нет необходимости в его переработке. Но, с другой стороны, последствия долговременного его воздействия на мозг человека могут привести к весьма негативным последствиям. Так что чем раньше человечество задумается о проблеме информационного мусора, тем реальнее возможность минимизации последствий его воздействия»[566].
Однако такие упования всё же больше похожи на абстрактные благопожелания, нежели на аргументированные прогнозы.
Изменение социокультурного функционала интернета сможет случиться только в том случае, если в реальной, а не виртуальной жизни произойдут качественные общественно-политические, а следовательно, и культурно-политические перемены. И, самое главное, если эти перемены сумеют породить новые версии