[117], призванные обуздать освободительные социальные тренды, потенциально чреватые деструктивными общественно-политическими последствиями.
Указанная противоречивость российского менталитета проявилась в том числе при обсуждении темы цифрового тоталитаризма.
С одной стороны, отечественные исследователи, опирающиеся на общелиберальную систему ценностей, оценивали тоталитарно-цифровые тенденции как опасные: «Опасности цифрового контроля, на которые акцентируют внимание учёные, эксперты и политики, уже реализуются в нашей жизни. В общественно-политической практике появился термин ”цифровой тоталитаризм“, под которым понимается тотальный цифровой контроль с помощью видеокамер, гаджетов, цифровых приложений, программ искусственного интеллекта за поведением и действиями человека для дальнейшего выстраивания его рейтинга в обществе»[118].
Об угрозе «цифрового тоталитаризма» также заявляли представители высшего российского руководства. В частности, заместитель председателя Совета безопасности Российской Федерации Дмитрий Медведев: «“Цифра”, несомненно, станет важнейшим фактором экономического, социального и политического развития в постпандемийном мире. Но критически важно провести чёткое разграничение между благами, которые даёт цифровизация, и угрозой появления “цифрового Большого Брата”, ограничения фундаментальных прав и свобод человека. Экономическая эффективность, которую несёт цифровизация, не может быть куплена ценой “цифрового тоталитаризма”»[119].
С другой стороны, однако, никаких конкретных предложений по преодолению тоталитарно-цифрового тренда в жизни общества ни российские власти, ни отечественные эксперты не предлагали.
По факту российское государство проводило и продолжает проводить политику непрерывного усиления цензурного контроля за сетевой активностью социума. В частности, российскими правоохранительными органами активно разрабатываются разного рода «высокотехнологичные формы и методы контроля поведения лиц, склонных к совершению преступлений»[120].
В целом тенденция к усилению государственного цензурирования интернета в рассматриваемый отрезок истории расценивалась российскими исследователями проблемы цифрового тоталитаризма как объективно-неизбежная и по-своему оправданная:
«В последнее время в сфере информационных технологий наметилась тенденция их монополизации крупнейшими мировыми игроками, с одной стороны, и попытка государственного регулирования ИТ-сферы, с другой»; «Сами по себе эти тенденции обусловлены вполне объективными процессами».
В частности, вторая «продиктована чрезмерным злоупотреблением мошенников открытостью и анонимностью Глобальной сети Интернет и связанных с ней сервисов»[121].
Стремление российской власти к прямому запретительному регулированию интернета с особой отчётливостью проявилось в начале марта 2022 г., когда частичным и полным блокировкам со стороны Роскомнадзора подвергались платформы Facebook[122], Twitter и другие медиа-ресурсы[123].
Неудивительно в этой связи, что опыт Китая как страны, реализовавшей проект цифрового тоталитаризма наиболее успешно и всеобъемлюще, не только не отвергается российскими учёными как заведомо неприемлемый, но преподносится скорее как в некоторых отношениях эффективный, хотя и требующий адаптации к российскому социуму, в большей степени, нежели китайский, привыкшему к либеральным информационным установкам и в меньшей степени готовому к позитивному восприятию тотальной системы «цифровых» запретов и регламентаций.
Вот как об этом пишет и.о. директора Института Дальнего востока РАН, профессор ВШЭ Алексей Маслов:
«Для нас свобода – это очень важное нравственное понятие. За свободу я могу умереть, и это основной постулат европейской культуры. Китаец как минимум не поймёт – почему и за что? Китаец может умереть за семью, за своего руководителя, за народ и правителя, а свобода сама по себе – это абстракция, которая не имеет воплощения.
Алексей Маслов
Если посмотреть перевод слова “свобода” (цзы ю) с китайского, то это можно буквально назвать как “сам себе таков”. Понятие же нравственности на китайском звучит очень просто – “дао дэ”, то есть “путь и добродетель”, и это вовсе не какая-то нравственность перед Богом. Вот поэтому цифровой тоталитаризм, который прекрасно реализован в Китае, совершенно комфортен для населения, он устанавливает простые правила нравственной игры»;
«В России <…> попытка ввести государством цифровой контроль воспринимается как ограничение правил игры. Здесь сложилась полувековая традиция неудовлетворённых запросов населения к государству – мол, вы, там наверху, сначала сделайте нам что-то хорошее, а потом мы будем соблюдать ваши законы и разделим вашу озабоченность. В такой среде недоверия сложилась система с акцентом на наказания, а не на поощрения. Цифровой контроль россиянин может стерпеть только в формате оценки социально правильных поступков, за которые можно получить тот или иной бонус. Нами довольно безболезненно будут восприняты QR-коды, которые откроют доступ к разного рода документам и определённому спектру личных данных, которыми мы так или иначе пользуемся на каждом шагу, и они всё равно практически открыты. А вот всё, что касается ограничения доступа к определённым интернет-ресурсам – крайне болезненный вопрос для россиян»[124].
Противоречивость восприятия российским обществом феномена цифрового тоталитаризма отмечает также челябинский исследователь проблем взаимосвязи телевидения и Сети А. Г. Верник[125].
С одной стороны, Верник заявляет о неготовности российского общества смириться, подобно китайскому, с усилением сетевого контроля со стороны государства:
«Если китайское общество, по сути, так и не успело привыкнуть к открытому доступу к информации <…>, то многие россияне начинают свой день с обзора как отечественных источников информации, так и просмотра зарубежных новостей – пусть они и пересказаны теми же отечественными СМИ. Кроме того, в настоящий момент общество ещё не готово к появлению контроля: любое вмешательство государства в дела Сети воспринимается очень остро даже теми, кто использует интернет для развлечения»[126].
Однако, с другой стороны, А. Г. Верник констатирует рост запретительных тенденций, встречно развивающихся в России как «сверху», так и «снизу». При этом «сверху» всё более активизируется применение наказаний, вплоть до уголовных, за сетевую активность, нарушающую те или иные многочисленные цензурные законы[127]. «Снизу» же, по наблюдениям Верника, в части российского сетевого пространства наблюдается «растущая [со стороны части общества, – Д. К.] поддержка власти в борьбе с иностранными сервисами: с каждым днём в Рунете появляется все больше сторонников отказа от зарубежных сервисов и перехода к отечественным разработкам (по крайней мере информационное поле в Рунете формируется именно таким образом)»[128].
В целом, следует заключить, что как для западного, так и для не западных обществ в начале XXI в. была характерна развивающаяся «сверху» нео-авторитарная редукция личной информационно-повседневной свободы, явившаяся своеобразным откликом власти, особенно в западных странах, на непрерывный рост «низового» неототалитарного запроса на глобальное запретительное регулирование, включая цифровое (подробнее об этом – в следующих разделах книги). В то же время нео-авторитарный тренд не встречал массовую поддержку в тех случаях, когда «безопасность государства» не опознавалась значительной частью социума как синоним «общественной безопасности». В странах Запада это выражалось в форме публичного протеста, в странах не Запада – в форме попыток «стихийно-массового обхода» запретов, не кажущихся многим людям целесообразными. При этом в странах не западного типа нео-авторитарная повестка зачастую оказывалась не столько хотя бы частично инициированной «снизу», сколько всецело навязанной обществу «сверху».
«Общественная безопасность» – пароль для входа в тоталитаризм
В структуре собственно нового тоталитаризма, которому и посвящена данная книга, правовая коллизия выглядит по-иному: человек с его декларированными правами и свободами оказывается противопоставленным не власти, выступающей от имени общества, – но обществу непосредственно. При этом власть проявляет себя не столько как возвышающаяся над социумом «автономная» бюрократическая институция, сколько как генератор и одновременно агент общественных настроений, нацеленных на регулятивно-запретительную корректировку поведения индивидуумов. Причём это императивно-регламентирующее воздействие касается поведения людей именно как частных лиц, а не как политических или иных публичных акторов.
Иными словами, в рамках ново-тоталитарного тренда главной угрозой для общественной безопасности оказывается уже не Homo Politicus, то есть не человек, стремящийся к реализации некой политической программы, кажущейся конформистско-мейнстримному социуму «опасной» (как это, например, происходит в условиях «лобового» столкновения оппозиционно настроенной части общества с авторитарной властью), а Homo Sapiens как таковой, потенциально опасный, так сказать, по определению. Тенденция к превентивному инструктивно-регулятивному ограничению личной свободы проявляется сегодня практически во всех сферах жизни людей – как общественной, так и частной.