— Смотрите, Фейберовский, — Реймонд указал в окно. — Вот слева от молельни ваш дом.
За низкой кирпичной оградой с кованными воротами, в шести ярдах от дороги, стоял двухэтажный дом. В окнах были наглухо задернуты занавески. Из нижнего полуэтажа приветливо подмигивал газовый рожок — видимо, там располагалась кухня, — а над трубой поднимался в небо черный угольный дым. В тумане за домом угадывался сад.
— А ведь в этом доме, Фейберовский, до Когенов жил ваш отец, — сказал Реймонд.
— Я знаю, что вы были знакомы.
— Вы наверное думаете, что я хочу поселить вас здесь, чтобы использовать в своих целях. Не стройте иллюзий, каждый раз когда я обращался к вашим услугам, результатом этого было очередное крупное ограбление или кража. Но поверьте мне — это была чистая благотворительность. Для того, чтобы выяснить, куда складывают угольные мешки в почтовой конторе на Хаттон-Гарден, мне не нужно было тратить те десять гиней, которые я вам заплатил, я мог бы обойтись шиллингом. Вы, как и мой брат, не рождены для преступной деятельности. Начните вот в этом доме новую жизнь, занимайтесь шпионством или частным сыском, но не возвращайтесь обратно на Аренделл-стрит. Там вы опуститесь окончательно, и тогда вас, спившегося и ни на что уже не способного, все равно принесет ко мне, и я буду платить вам уже только шиллинг, пока вы не попадетесь полиции и не загремите в тюрьму.
Обычно лондонцев охватывал раж менять место жительства дважды в год: пора великих переездов наступала в марте на Благовещение и в сентябре на Михайлов день, однако и в другие два квартальных дня, на день св. Иоанна и на Рождество, приходили в движение сотни семей. Вот и на этот раз в окнах окрестных домов появились листки с объявлениями о сдаче помещений внаем и приглашениями заглянуть внутрь, чтобы справиться об условиях. На улицах можно было безошибочно определить среди прохожих охотников за домами, придирчиво разглядывавших каждый дом, украшенный таким листком. Длинные фургоны с надписью «Перевозка вещей», забитые домашним скарбом, стали примешиваться к потокам почтовых фургонов, доставлявших рождественские подарки и посылки.
Фаберовскому, никогда прежде не обращавшему внимания на эти признаки великих сезонных переселений, вдруг тоже захотелось поменять что-то в своей жизни. Все вокруг стало раздражать его: и шикарная публика, заполнявшая вечерами окрестные рестораны и театры, и хозяйка, неизменно выключающая на ночь газ во всем доме и заставляющая тем самым читать при керосиновой лампе, и сосед, отставной майор Поуэлл, оравший по ночам у себя в спальне внизу на первом этаже. Три дня Фаберовский не находил себе места, и чтобы унять нервное возбуждение, он с утра отправлялся в путь и шел пешком до самого Сент-Джонс-Вуд, где прохаживался по Эбби-роуд мимо дома Когенов, стараясь представить, каков он внутри. На третий день вечером он вернулся домой на Арунделл-стрит в твердой решимости поселиться в облюбованном доме, сел на колченогий хозяйский табурет, написал распоряжение своему солиситору и приложил к нему чек на расходы.
Оставшиеся до рождества дни Фаберовский провел в бесконечных хлопотах. Для начала он нанял у зеленщика Перкинса фургон и договорился, что тот перевезет его вещи в Сент-Джонс-Вуд, а хозяйке из вредности заявил, что не знает, будет ли он жить у нее после рождества, и что ответ он ей даст вместе с деньгами за прошедшую неделю в сочельник вечером. В понедельник двадцатого к нему заехал Адольфус Коген и сообщил, что накануне вывезли всю мебель, и он может завозить свою. В тот же день Фаберовский выкупил из ломбарда старое кожаное кресло с подлокотниками, письменный стол красного дерева, стоивший ему когда-то десять фунтов, каминные часы со стеклянным колпаком и барометр, дорогой сафьяновый бювар, подаренный Ольгой Новиковой в память совместной работы в «Пэлл Мэлл Газетт», а также весь зимний гардероб, заложенный еще ранней весной. Затем он отправился в магазин Эрцманна на Тотнем-корт-роуд и приобрел за пять гиней спальный гарнитур с матрасами, умывальником и бельем, которые вместе с вещами из ломбарда были отправлены в новый дом.
Несколько дней ушло на сборы. Когда хозяйка поняла, что он намерен съехать, она велела всем домашним следить, чтобы постоялец не уехал, не заплатив. К утру сочельника гостиная была заставлена стопками перевязанных книг и заколоченными ящиками, у стенки лежали на боку пустые книжные полки, рядом с камином на крытом кожей офицерском сундуке стояла сидячая ванна, забитая до самого верха всяким мелким скарбом. В полдень он расплатился с хозяйкой, явился мистер Перкинс с двумя приказчиками и погрузил все в фургон, а Фаберовский съездил на Хаундсдич в польский магазинчик Северина Сосиковского, где радушный хозяин предлагал истосковавшимся по отчизне польским душам портреты Понятовского и Мицкевича, огромные карты Польши до разбора в границах 1794 года, польские календари и «Потоп» Сенкевича. Только здесь можно было купить к рождеству перники и маковцы, живых карпов и готовые польские блюда в горшочках. В результате поездки Фаберовский на торжественную трапезу имел чудесного карпа под серым соусом с капустой и горохом, и рулет с маком на сладкое, хотя ему пришлось одолжить у хозяйки пару тарелок и столовых приборов. Муж хозяйки, которого он встретил на лестнице с гусем подмышкой, пригласил его на следующий день на обед, похваставшись, что председатель их «гусиного клуба» в этом году закупил отменных гусей, и Фаберовский с большим удовольствием отказался от приглашения, сказав, что как раз завтра переезжает в собственный дом.
Должно быть, это обидело хозяев, потому что газовый вентиль они закрутили на полчаса раньше, чем обычно, и трапезу поляку пришлось заканчивать на подоконнике при свете уличного фонаря, потому что керосиновая лампа уже уехала с вещами. Однако это уже не могло испортить Фаберовскому праздничного настроения. Он собрал немного чешуек от карпа, усмехаясь, положил их в бумажник — тетка Лёнчиньска уверяла его в детстве, что после Нового года они обратятся в монетки, — и отправился на рождественскую мессу в кафедральную католическую церковь в Кенсингтоне, где должен был служить сам кардинал Маннинг.
Когда после мессы он вышел вместе со всеми на пустынную улицу, кто-то взял его за плечо.
— Пан Фаберовский?
Поляк обернулся и увидел перед собой толстого человека в котелке и с пенсне на носу.
— Не уделит ли пан Фаберовский мне минуточку своего драгоценного времени? — спросил человек и пригласил поляка в кэб, где уже сидело двое.
Фаберовскому не хотелось общаться с соплеменниками, но они были, скорее всего, от Брицке, поэтому он забрался в кэб и приготовился, что ему скажет толстяк, усевшийся от него по левую руку.
— Нам стало известно, пан Фаберовский, что вы поселяетесь на Эбби-роуд. Это так?
— Так.
— Ваш отец остался должен нам кучу денег, пан Фаберовский.
— Так вы, значит, не от Брицке?
— От кого? — удивленно переспросил толстяк.
— Я понял. Не от него. Если вы, панове, полагаете, что, поселившись в доме, где когда-то проживал мой папаша, я беру обязательства по его долгам — то поцелуйте меня в дупу. — Фаберовский распахнул дверцу кэба и выскочил наружу. — Папаша выгнал меня взашей, когда я приехал сюда к нему в Англию, и не дал мне ни гроша. Я вам тоже ни гроша не дам.
— Вы пожалеете об этом, пан Фаберовский, — прорычал толстяк, но поляк бесцеремонно закрыл дверь и велел кэбману трогать.
Сами по себе угрозы пугали Фаберовского мало — он привык к различным угрозам за время службы в агентстве Поллаки. Но то, что кто-то пронюхал о его переезде, означало, что за ним постоянно следили. И сейчас, когда он намеревается изобразить из себя германского шпиона и готовить фиктивный заговор с бросанием бомб, иметь за собой постоянную слежку было более чем опасно.
Эта мысль мучила его всю ночь, и он просидел при свече, привезенной из храма, глядя на закрытые ставни ресторана «Провитали». Слежка со стороны алчных соотечественников не просто осложняла его жизнь, ему надо будет доложить о ней Брицке, а тот может пожелать расторгнуть в таком случае договор.
В восемь утра на улице пошел сильный дождь, Фаберовский загасил свечу и завалился спать, рассудив, что дом все равно уже куплен, и об этих неприятностях он будет лучше думать уже в собственном кабинете. Проснулся он поздно, когда колокола церквей уже давно смолкли и англичане разбрелись по домам к рождественской трапезе. Горничная, которую вызвали из-за стола, недовольно принесла ему шмат копченой ветчины и яичницу с картошкой, а также номер «Таймс».
Газета писала о министерском кризисе и отставке лорда Черчилля, но поляк сразу пролистал ее до раздела с письмами в редакцию, где обсуждался предстоящий юбилей и церемония в Вестминстере. Ничего стоящего там не было, и он зашвырнул газету в камин на кучу золы. Пора было собираться. Прикончив завтрак, Фаберовский сложил в саквояж оставшиеся вещи: портрет деда, фотокамеру, бутылку бренди на вечер, и сел писать письмо Брицке о смене адреса.
В восьмом часу он поднялся к хозяйке, передал ей письмо для Брицке, если тот вдруг нанесет визит, и отправился в новый дом. На улице заметно похолодало, с черного неба крупными хлопьями валил снег и тотчас таял, едва коснувшись земли. Поляк вышел на Пикадилли и подозвал свистком кэб. Кэбмен опустил с крыши кожаный фартук с окошком, которое тут же залепило снегом, и они покатили в Сент-Джонс-Вуд. «Ну вот, — думал Фаберовский, откинувшись на спинку и закрыв глаза, — сейчас приеду, разожгу камин, в котором будет лежать настоящее смолистое полено, а не вонючий уголь, запалю свечи, поставлю свое любимое (в котором я и сидел-то всего пару раз, прежде чем оно усвистело в ломбард) кресло, открою бутылочку бренди, укрою ноги пледом и буду наслаждаться жизнью респектабельного домовладельца. Холера ясная, а куда же я положил штопор?»
Кэб остановился.
— С вас два шиллинга шесть пенсов, сэр.
Здесь, в пригороде, снег уже не таял, как в городе, мокрые ветки кустов и деревьев покрылись тонким слоем льда, отчего стеклянные деревья волшебно сверкали в свете фонарей. Фаберовский сделал по снегу пару неуверенных шагов до незапертой калитки и ост