— Не мог, Аполлон Петрович, — Артемий Иванович запер дверь на ключ и положил ключ в жилетный карман дяди. — На службе я тайной, нам даже родственников признавать не велено.
— Вот те раз! Так Дружину уж сколько лет распустили! — удивился Нижебрюхов. — Или нонче какую иную компанию лоботрясов составили? Я что-то в Питере не слыхал.
— Я, Аполлон Петрович, на Департамент полиции работаю, — с достоинством сказал Артемий Иванович. — И к вам по государственному делу, иначе бы и вас мне признавать было нельзя.
— И что же это за дело, что ты даже меня признать решился?
— Спрятаться мне надо ненадолго, до завтра. Враги меня преследуют.
— Ой, враги… Долги надо вовремя платить. В карты небось продулся? Ну да я тебя до завтра и так не отпущу, три года не видал, свинтуса. Скидавай свое пальте, ветром подбитое, вон, кинь в угол. Ко мне в таких пальте даже попрошайки стыдятся на рождество приходить.
— А двери у вас тут крепкие?
— Да ты что, Артемон, и в самом деле боишься? Ну-ка садись, рассказывай. Тебя как будут убивать: кинжалом или по-простому — по башке?
— Здесь цивилизация. Думаю, или из револьвера, или бомбу бросят в окно.
— Ишь ты! Ну, пошли тогда в кабинет. Там окна во двор выходят, а я еще и шторы задерну. Иди в ту дверь. Эй, коридорный, зайди-ка, задерни шторы в кабинете. И туда же нам коньячку принеси да лимона. И чаю сообрази.
Они выпили, и Артемия Ивановича от приятного тепла, разлившегося по телу, и от нахлынувшего чувства безопасности потянуло в сон. Заметив это, Нижебрюхов оставил племянника на тонконогой козетке, а сам удалился допивать коньяк в гостиную.
И приснился Артемию Ивановичу вещий сон.
Приснилось ему, что он ехал на фиакре на доклад к Рачковскому в консульство, и вот когда они проезжали по набережной Сены, от лотков букинистов бросился к нему наперерез Посудкин и метнул в экипаж голову Фанни Березовской. Голова упала на пол и дико захохотала, отчего у нее из ноздри выпал бикфордов шнур с горящим концом. «Сунь мне конец взад», — сказала Фанни. Артемий Иванович послушно запихнул шнур обратно в ноздрю. «Как был дураком, так и остался, изменник», — сказала зловеще голова. Хрясь!!! Фиакр развалился на части. Артемий Иванович почувствовал внизу что-то мокрое, и понял, что нигилистическая бомба оторвала ему ноги. Он хотел зажать руками хлещущую из раны кровь, но руки не слушались — их тоже оторвало. «Если выживу — стану Кобельковым», — подумал Артемий Иванович. И выжил.
И дальше Артемию Ивановичу приснилась сказочная жизнь. Лишенный рук и ног, он ухитрился не только поправить, при помощи необычайной гибкости и ловкости, этот злосчастный недостаток, но извлечь из него немалую материальную пользу. Он научился сам прыгать со стула, кувыркаться, как клоун, мог держать перо между подбородком и небольшим отростком, заменявшим ему руку, макал перо в чернила и даже записывал им имена посетителей. В часы досуга он вспоминал былое и стал заниматься живописью. Картины, подписанные новым «человеком-туловищем», бойко стали продаваться не по двадцать, а по тридцать франков. Артемий Иванович освоил еду и питье без посторонней помощи, приспособился вынимать часы из жилетного кармана и раскрывать у них крышку. Он женился на Дарье и унаследовал все состояние Нижебрюхова, и даже родил от нее пятерых здоровых детей, которым тоже нашлось место в его коммерческо-инвалидном предприятии: он направил всем дамам города Парижа сообщение о радостном для его семейства событии и, вместе с тем, приглашение полюбоваться на «маленького Владимирова, счастливого обладателя прелестных ручек и ножек». Парижские дамы, с понятным любопытством, отозвались на любезное приглашение, и с тех пор Артемию Ивановичу и его наследницам и наследникам не было отбоя от посетителей. Он жуировал настоящим рантьером, держал собственных лошадей, выписанных из Малороссии, и катался в роскошном ландо с «русским» кучером, которым теперь служил ему Петр Иванович Рачковский. Одно беспокоило Артемия Ивановича — хотя культи давно зажили, внизу все равно было мокро.
А затем про него узнал живший в Париже молодой русский скульптор Бернстам, художественный директор музея Гревена, и пожелал сделать восковую экспозицию новогоднего приема в Елисейском дворце — президент Греви в окружении своих министров принимает Артемия Ивановича. Бернстам привез в номер к Нижебрюхову громадную лохань с водой, два мешка гипса и развел все это в ванной, куда служитель благоговейно отнес туловище Артемия Ивановича. Там его окунули в гипс сперва мордой, а потом затылком, и поставили обсыхать на полку умывальника. К восторгу своему рядом на полке он увидел такое же безногое туловище покойного Государя императора. Государь ласково улыбнулся ему и сказал: «Я возложил на алтарь Отечества свои ноги и самую жизнь, а ты лишился на службе Отечеству и рук, и ног. Давай облобызаемся, герой!» Артемий Иванович, словно лошадь за хлебом, потянулся к государю губами, но тот неожиданно боднул его в переносицу. Чтобы не упасть, Артемий Иванович ухватился за бакенбарды Государя, но они оба все равно свалились с полки.
— Что ты орешь, анафема? — испуганно вбежал в кабинет Нижебрюхов. Он увидел Артемия Ивановича, державшего за гипсовые бакенбарды бюст Александра Николаевича, прежде занимавшего место на настенном кронштейне над козеткой.
— Убили! Убили! — закричал Артемий Иванович, в ужасе отшвыривая от себя безногое изображение царя. — Бомбу бросили! Руки оторвало напрочь! Вместо ног — мокрое место!
— Фу, чума! Да я уж вижу на кушетке под тобой мокрое место, — сплюнул в сердцах Нижебрюхов, — И бюст раскокал. Вставай, я сейчас велю убрать. На вот, выпей коньяку. И пойди переодень штаны. Нету других с собой? А домой если послать? Тоже нету? А деньги у тебя на штаны есть? Кто бы сомневался. Ладно, не воняй тут у меня в кабинете, иди в ванну. Там мой шлафрок висит. Сейчас пошлем лакея к Ренару, пусть тебе какую-нибудь одежу сообразит. Гарсон, вымой этого мусье.
Чистый и облаченный в огромный длиннополый шлафрок, подпоясанный витым поясом с кистями, Артемий Иванович вернулся из ванной в гостиную и был подвергнут Нижебрюховым обстоятельному допросу.
— Расскажи-ка мне, Артемон, кто же тебя так напугал, что ты мне козетку в кабинете уделал и бюст Государя порушил?
— Нигилист Лёв Посудкин из террористической фракции «Народной Воли» задумал убить в Париже меня и великого князя Николая Николаевича-младшего. Того вся охрана охраняет, а я один на один со злодеем. Да еще взялась помочь ему эта курва Фанни Березовская.
— Курва? — заинтересованно переспросил Нижебрюхов. — Я ее знаю? Ты где ее подцепил?
— Вы ее не знаете, — сумрачно ответил Артемий Иванович. — Это моя бывшая невеста.
— Ой, невеста! — махнул рукой купец. — Дарья твоя невеста.
— Они узнали про то, что я правительственный агент, — пропустил мимо ушей реплику про Дарью Артемий Иванович, — и уже пытались убить меня в Женеве. Эти нигилисты скоры на расправу с теми, кого считают изменником. Взять того же Вурста, Кнауса и Припасова. Но я-то не изменник! Я лазутчик во вражеском стане! За что меня убивать?
— Допустим, тот нигилист действительно собрался тебя убить за измену. А курва-то причем? Небось, женится пообещал, а потом отказался?
— Ничего я не отказывался, — буркнул Артемий Иванович. — Она сама за Посудкина вышла.
— Так она ведь небось иудейка? И деньги получает от родителей?
— Она на них в Женеве на медицинском училась.
— Значит, вместе с Дарьюшкой? Вот я у нее про эту курву поспрошаю. А тебе я скажу, дорогой и почти уже покойный племянничек, крепко ты влип. Чтобы иудейка от веры своей отказалась и за гоя замуж вышла ради того, чтобы тебя в гроб вогнать — так она вгонит, я эту публику знаю. Сейчас тебе принесут штаны — и давай-ка ты съезжай от меня.
— Но куда?
— Снимем тебе квартиру.
— Да они, может, уже за гостиницей нашей следят. Мне бы до завтра дожить, там я в посольстве укроюсь, и оттуда меня пушкой не выбьешь.
— Может, в какой-нибудь другой гостинице?
— Бесполезно, — сказал Артемий Иванович и пригорюнился.
— Я, кажется, знаю, как нам продержаться до утра, — хлопнул его по плечу Нижебрюхов. — Пока здесь посидишь, а к восьми поедем в Фоли-Берже. Их туда точно не пустят.
— А вдруг они туда пролезут?
— Да билеты за месяц на новогоднюю ночь раскуплены!
— Все равно не могу. В Фоли-Берже не могу.
— Так?! Ты и там натворил чего? А где можешь?
— В Новом цирке могу. Мне туда Петр Иванович, начальник мой, билет дал.
— Тю! — присвистнул Нижебрюхов, разглядывая билет. — За два франка на галерею! Купим ложу. Две. В одной ты с Дарьей будешь, в другой я с охраной помещусь. Да не корчи ты рожу, подумаешь, вечер с Дарьей посидишь. Да она одна тебя от любого злодейства обережет! Ну и я еще с охраной рядом буду.
К зданию Нового цирка на рю Сент-Оноре Артемий Иванович с Нижебрюховым подъехали около восьми. Во что обошлось Нижебрюхову перешить под Артемия Ивановича сюртук и штаны, тот не знал, но сумма должна была выйти изрядная — мсье Ренар вызвал из дома трех швей, отдыхавших после страшной предрождественской каторги в мастерской, и за три часа они превратили Гурина в волшебного принца.
— Смотри, племянничек, пробьет полночь — не превратись в овощ, — сказал Нижебрюхов, отсчитывая деньги.
Явившийся брить купца цирюльник заодно побрил и подстриг Артемия Ивановича и помазал ему волосы макассаровым маслом. Затем Нижебрюхов отправил лакея купить за тридцать франков Артемию Ивановичу револьвер, и вскоре Гурину был вручен блестящий новенький «галан» со складным курком и черной эбеновой рукояткой, и коробка с патронами. Теперь этот револьвер больно впивался ему в бок, лежа в кармане сюртука.
В фойе их ждала Дарья. На ней был высокий капор из велюра, похожий цветом и формой на перевернутую книзу дулом бронзовую мортиру, вместо цапф которой затейливыми кренделями торчали бронзовые перья. Все это сложное сооружение было подвязано под тяжелым подбородком черной шелковой лентой. Она величественно подала Артемию Ивановичу для поцелуя руку, обтянутую мужской лайковой перчаткой.