— Мсье и мадам! — наконец объявил шпрехшталмейстер, принимая русский флаг из рук самой ловкой дамы. — Позвольте объявить наши гуляния законченными и торжественно вручить победительнице игр наш приз. Думаю, будет честью для всех нас, если эту почетную обязанность примет на себя наш дорогой гость из России мсье Нижебрюхофф!
— Правильно! — закричали пижоны в белых пиджаках, составлявшие теперь свиту мэра.
— Артемон, за мной! — стремительно сорвался с места Нижебрюхов. Он не стал утруждать себя выходом в коридор, а просто перевалился через невысокий барьер ложи и побежал мимо бассейна к эстраде. Здесь он облапил мэршу и присосался к ней в сладострастном поцелуе.
— Мсье Нижебрюхофф! Мсье Нижебрюхофф! — пытался отвлечь его мэр, хлопая по плечу. — Приз. Надо вручить приз.
Аполлон Петрович оставил в покое бывшую лягуху и присосался к купальщице.
— Приз — это кролик! — жалобно сказал шпрехшталмейстер.
— Живой, что ли? — обратил на него внимание Нижебрюхов. — Артемон, подойди ближе. Ты будешь вручать. Я их боюсь, они лапами дерутся больно.
Артемий Иванович с опаской вынул за уши из мешка кролика и всучил его победительнице. Заиграл оркестр, фотограф пыхнул магнием, после чего помощник мэра тихо предложил Артемию Ивановичу и Нижебрюхову сойти с эстрады. Артемий Иванович и сошел бы, но Нижебрюхов обхватил его одной рукой, а другую воздел к куполу и стал кричать что-то неразборчивое и и очень патетическое, русско-французское. Шпрехшталмейстер с помощником переглянулись, тот бессильно развел руками, и мэр подал условный знак. Вся эстрада мгновенно сложилась как карточный домик и рухнула в воду вместе со всеми, кто на ней стоял.
«Вот оно! — решил Артемий Иванович, с головой погрузившись в неожиданно теплую воду. — В Женеве не удалось, так она здесь сумела меня утопить, гнида!»
Но смерть ждала его не на дне циркового бассейна. Клоун Футит схватил Гурина за шиворот и выволок на барьер. Артемий Иванович судорожно похлопал себя по карманам. Вытащив револьвер, он потряс его, и из ствола вылилась тонкая струйка воды.
«Представление закончилось, и там, на выходе меня дожидаются убийцы, — обреченно подумал Артемий Иванович, кладя бесполезный теперь револьвер рядом с собой на бархат барьера. — А мне даже нечем защититься».
Глава 5. Фаберовский начинает действовать
2–3 января 1887 года
На утренний восьмичасовой почтовый надо было слишком рано вставать, а вот одиннадцатичасовой с вокзала Виктория вполне подходил: около девяти вечера Фаберовский должен был уже добраться до Парижа. Сдав в багаж свой перетянутый ремнями потертый чемодан, поляк нашел свободное место в вагоне второго класса и пристроился в углу купе на отсыревшем диване. Грелок для ног им не дали, кондуктор сослался на то, что все разобрали пассажиры первого класса, и ехать пришлось в холоде и сырости. Переехав Темзу, поезд промчался по длинным виадукам над запруженными экипажами и фургонами улицами южного Лондона и устремился к Херн-Хилл. Из щелей двери немилосердно дуло, ноги вскоре озябли, и Фаберовский вспомнил свою поездку в Ист-Энд неделю назад. В тот день пошел дождь, и снег, с которым двое суток безуспешно боролись приходские власти по всей британской столице, сошел, превратившись в бескрайнюю кашеобразную лужу по щиколотку глубиной, которая на больших дорогах, ведших из Сити в пригороды, занимала всю проезжую часть от поребрика до поребрика, мелея лишь к середине улицы, где проходили рельсы конки.
Сосед по купе, листавший иллюстрированный серио-комический журнал, громко захрюкал, отвлекая Фаберовского от воспоминаний. Поезд стоял в Херн-Хилл, где к составу цепляли вагоны, пришедшие с других вокзалов. Наконец, вновь тронулись, по обеим сторонам потянулись унылые в это время пустые пастбища, окаймленные древними вязами. У Сиднема поезд нырнул в туннель под холмом Хрустального дворца — короткий, сырой и грязный, совсем как коридор Международного рабочего клуба на Бернер-стрит. К тому времени Батчелор свозил нового хозяина в Харроу к Кропоткину, на Фарингтон-роуд в штаб-квартиру Социалистической лиги, в международные рабочие клубы в Клеркенуэлле и Бетнал-Грин, где, представляясь корреспондентом некой нью-йоркской газеты, Фаберовский пытался осторожно выяснить, нет ли среди русской революционной эмиграции людей, способных на решительные действия. В ответ Фаберовский встречал рассерженное недоумение, а Кравчинский, собственноручно заколовший кинжалом генерала Мезенцева, даже прочитал ему гневную отповедь о том, что хотя в прошлом десятилетии терроризм был единственной формой борьбы, теперь он уже исчерпал свою полезность как революционный метод, и любой акт индивидуального террора неприемлем в стране, где гражданская власть допускает свободу слова и другие средства устранения зла. Однако жена его, провожая гостя, тихо, чтобы не услышал муж, посоветовала съездить в этот клуб на Бернер-стрит, и разыскать человека по фамилии Захаров. «Он очень решительный человек, — сказала она тогда поляку. — Он с Сергеем даже раз из-за меня подрался».
Коридор клуба встретил Фаберовского громом аплодисментов, донесшихся из комнаты на первом этаже, и криками «Правильно! Надо выпить, чтобы среда больше не заедала социализьм в зародыше!»
Поляк заглянул в маленькую низкую комнату, заполненную людьми. Он увидел стоявшую посреди комнаты молодую субтильную еврейку, разливавшую изюмный самогон из огромной бутыли, сидевшего на стуле у стены плечистого русского с засаленной русой бородой и гармонью на коленях, вокруг которого кучковались какие-то невзрачные личности. Гармонист и оказался тем самым Захаровым, которого Фаберовскому рекомендовали. Формально он не принадлежал к социалистическому клубу, более того, на всех углах провозглашал себя анархистом, однако в клубе пришелся к месту, так как его неприкрытое юдофобство было для членов клуба хорошим средством от тоски по покинутой родине.
— Мне вас рекомендовали как сторонника террористических методов борьбы, — сказал Фаберовский.
Захаров встал, положил гармошку на стул и теперь напряженно топтался перед ним. Его рука против его желания потянулась к поляку ладонью кверху.
— Вы принадлежите к какой-нибудь террористической партии? Жалко. — Алкавшая, но не взыскавшая длань принялась почесывать затылок. — Эх, найти бы мне родственную душу, чтоб, как, к примеру, во Франции: рвануть ихний Парламент динамитом к чертовой матери! А где динамит тут сыщешь?
— Но в Америке динамит на каждом углу можно купить.
— Уж вы меня извините, но на виселицу-то мне идти неохота.
— Преступление должно быть совершено от имени русских нигилистов, получивших прибежище в Лондоне благодаря преступной преступной политике английского премьер-министр лорда Солсбери.
— От имени русских нигилистов я организую с удовольствием. Это другой разговор. А сам совершать ничего не буду, увольте, я на виселицу не хочу.
Так неожиданно, когда все надежды на то, чтобы найти непосредственного исполнителя для задуманной Брицке провокации, иссякли, Фаберовский нашел Захарова.
Теперь надо было найти для него динамит. Покупать динамит в Англии перед юбилеем королевы не хотелось — наверняка полиция установила за заводом Нобеля в Глазго и за всеми продавцами и горными работами особый контроль, поэтому Фаберовский и решил поехать в Париж, чтобы прощупать окопавшихся там ирландцев на предмет получения динамита во Франции и тайной его доставки потом в Лондон.
— А ведь они правы, — сказал Фаберовскому сосед по купе, тыча пальцем в свой серио-комический журнал. — От этих жидов и инородцев всего можно ожидать.
Не отвечая соседу, Фаберовский глянул в окно. Поезд как раз проехал Чарлтон, нырнул в туннель под меловыми холмами, выскочил в Дувре у Приоратской станции, затем вновь спрятался в туннель под Западными холмами и наконец окончательно вышел на белый свет у станции Дуврская Гавань. Откуда, ссадив прибывших в город пассажиров под застекленным дебаркадером, проследовал однопутной веткой дальше на Адмиралтейский пирс.
Сколько раз уже за эти двенадцать лет проезжал поляк по узкому, уходящему на полмили в море гранитному волнолому и высаживался из вагона на длинную платформу под козырьком, защищенную с внешней стороны пирса от морских волн и жестоких юго-западных ветров высоченным парапетом! Сколько раз он терпеливо вышагивал по променаду наверху парапета, дожидаясь прибытия какого-нибудь судна с континента, или сам прибывал оттуда! Он застал еще времена паровых пакетботов, маленьких, грязных, неприспособленных для пассажиров суденышек, одно воспоминание о которых вызывало приступы морской болезни. Он переправлялся несколько раз между Англией и Францией на медленной, как черепаха, но зато устойчивой в любую погоду двухкорпусной «Касталии», и хорошо был знаком с «Инвектой», добиравшейся до Кале при благоприятных условиях за полтора часа. Пришвартованный с внутренней стороны пирса позади бельгийского почтового пакетбота с желтыми трубами пароход, который ожидал прибывших поездом пассажиров, был похож на «Инвекту», только еще больше размером, и носил хотя и гордое, но такое набившее оскомину имя «Виктория».
Паровоз, свистнув, дал задний ход, и состав медленно покатил по волнолому обратно к берегу, оставив пассажиров на продуваемом ветром пирсе. Сыпал мокрый снег, который таял, едва достигнув земли. Сизые волны катились с моря к берегу, бились о внешнюю стенку волнолома, взлетая брызгами над парапетом. Пассажиры спустились с платформы, перешли через рельсы и встали в очередь у сходен. И тут Фаберовский заметил среди них знакомую фигуру Дженкинсона. Тот приветственно приподнял на голове котелок.
— Какими судьбами? — спросил поляка бывший шпионмейстер.
— По совету генерала Миллена, которого вы мне рекомендовали, направляюсь в Париж.
— Миллена?! — удивился Дженкинсон. — Но вы же сказали, что он вас не интересует! И когда он успел вам что-то посоветовать?
— Четыре дня назад, когда я с ним встречался.