— Морская пехота?! — опешил я.
— Майтрея с тобой, Персеюшка, какие ж это морпехи? Белены ты что ли объелся?! Глазки-то разуй! Они ж даже по возрасту в солдаты нибуя не годятся…
— А в офицеры?!
— Ексель-поксель, крестись, Персей, если черти повсюду мерещатся. Такой уж в Стране Советов порядок заведен — не принято у нас друг перед другом шмотьем выпендриваться! Не щеголяют в Советской России соболями с горностаями. Истинная красота, она ведь в чем?
— В пгостоте! — выпалил Триглистер.
— Верно гутаришь, комиссар, — осклабился Гуру. — И еще — в самоотверженном, млять, труде на всеобщее благо! А в чем у станка въебывать? В соболях, млять, с горностаями? Опять же, когда все в единую униформу одеты, это ж какая экономия для казны, где народные средства хранятся. И пускай их потом — куда хошь! Выкинь на помойку истории стереотипы, привитые гнилым буржуазным окружением, Персеюшка, друг ты мой ненаглядный, иначе, хуй тебя кто в Сатью-Югу пропустит в бурке на белом коне! Нахуй к Кали мелкособственнический индивидуализм! У нас ведь как принято? Каждый сознательный советский гражданин, к чему б его партия не приставила, ощущает себя солдатом, мобилизованным правительством на нужные для всей страны дела. И не суть, чем именно ему выпало заниматься, говно из выгребных ям отсасывать, или квантовую физику с релятивистской, млять, механикой к новым высотам поднимать! Вот оно как, короче…
— Пегед вами, товагищ Офсет, наши лучшие ученые, — в голосе Триглистера звучала гордость. — Только лично я бы пгедложил именовать их ученоагмейцами…
— Как-как?!
— Ученоагмейцами, говогю. Пока кгасноагмейцы стоят на стгаже священных завоеваний Октябгя, а тгудоагмейцы возгождают советскую индустгию, постгадавшую от гук белоинтегвентов, пегед ученоагмейцами поставлена задача вывести советскую научную мысль на новые, невиданные губежи познания…
— Теперь все встало на свои места, — заверил я.
— Это пгекгасно, — просветлел Триглистер.
Дюжие матросы набрасывали швартовочный конец на кнехт, когда один из ученых, не дожидаясь, пока катер встанет вплотную к причальной стенке, взбежал на нос и легко перемахнул к нам. Незнакомец был невысок и сухопар, а двигался ловко как пума. Военная форма сидела на нем как влитая, высокие яловые офицерские сапоги сверкали на Солнце зеркалами. Лицо было конопатым, щедро пересыпанным веснушками. При этом, резко очерченным, волевым, с квадратным подбородком и широкими угловатыми скулами. Из-под кожаной кепки торчали рыжие и жесткие будто щетка для обуви волосы. В глазу научного сотрудника сверкал монокль.
— Товагищ Свагс, — поприветствовал ученого Меер Аронович, несколько натянуто улыбнувшись.
— Товарищ Триглистер, — Сварс чисто по-военному вскинул ладонь к виску. Рыбьи глаза ученого оставались холодными, как две ледышки. — Товарищ Вывих…
— Как поживаете, любезнейший Эрнст Францевич? — с поклоном откликнулся Гуру.
— Лучше врагов революции, попавшихся мне, — слегка растягивая гласные, отвечал ученый, пожимая протянутую Вывихом ладонь.
— Эрнст Сварс, ученый из советской Латвии, — представил нас Гуру. — Большой специалист в области социальной антропологии. Полковник Офсет, выдающийся путешественник и большой друг Страны Советов. Генри Офсет-младший… Надеюсь, он станет на нашем судне юнгой, как тот пацан из книжки Стивенсона…
— О, это мы ему вполне легко устроим, — откликнулся Сварс, сопроводив реплику скупым кивком. — А теперь, товарищи, прошу проследовать за мной, — антрополог поправил кожаную портупею, оттянутую справа, где висела кобура с револьвером.
— А как же таможенные формальности? — удивился я, но антрополог уже перемахнул обратно в катер.
— Забудьте об этой егунде, — сказал Триглистер.
— Как это, забудьте?
— Всяческие таможни специально пгидуманы мигоедами, чтобы ставить пгепоны на пути объединения пголетариев всех стган, как завещали нам товагищи Магкс и Энгельс. С чего бы нам, спгашивается, потакать эксплуататогам в их непгикгытом ггабеже тгудящихя?
— Тем не менее, как я понимаю, все же следовали кое-каким правилам, пока находились в США?
— Скгепя сегдце, товагищ Офсет, — заверил Триглистер. — Такова была моя голь, обусловленная геволюционной необходимостью. Иначе, как бы я гешал поставленные пагтией задачи? А сейчас не вижу никакой нужды пегеться по солнцепеку в таможню и унижаться, выпгашивая дугацкие газгешения у каких-то пагшивых импегиалистических магионеток…
— Прям как в песне поется, — хохотнул Вывих и, неожиданно затянул: — Широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек…
— Я дгугой такой стганы не знаю, где так вольно дышит человек, — подхватил Триглистер. — В путь, товагищ Офсет, смелее…
— Ну, Майтрея нам в помощь, — Гуру, пошатываясь, перебрался в катер. Двое здоровяков-матросов кинулись его поддержать.
— Эх, Персеюшка! Ты только погляди на этих чудо-богатырей! Жаль, не баталист я, как покойный художник Верещагин, мне б вместо горных вершин хотя бы пару полотен с этими крепкими парнями нарисовать. Каждый из них — сам, понимаешь, как горная вершина…
— Вот уж воистину посланники нового мира… — пробормотал я, опираясь на руку, протянутую мне Генри.
Минута, и катер отвалил от причала, где, вопреки прогнозам Гуру, скопилось порядком зевак, таращившихся на нас во все глаза. Кроме того, доставивший нас в Макапу «Приам», все еще стоял со спущенными сходнями. Наши прежние попутчики, пассажиры, следовавшие дальше, находились на верхних палубах и, от нечего делать, тоже наблюдали за нами. Я уж не говорю о бразильских офицерах, пару человек из команды парохода, стоя на мостике, прильнули к окулярам подзорных труб. В общем, неожиданное появление эсминца произвело ровно тот фурор, о котором я, кстати, предупреждал и Вывиха, и Триглистера…
Катер не преодолел и половины расстояния до эсминца, как тот пришел в движение. Из обеих труб повалил густой дым, глубоко под палубой ожили машины. Якорная цепь, гремя, заструилась вверх, исчезая в отверстии клюза. Винты судна заработали враздрай, и оно начало разворачиваться, оставаясь на месте. Как только миноносец стал к нам противоположным бортом, мы увидели, что на нем далеко не все благополучно. Сначала я решил, на судне случился сильнейший пожар, дочерна прокоптивший надстройки и обшивку борта. Однако, по мере того как мы приближались, огонь, вне сомнений, бушевавший совсем недавно, стал результатом жесточайшего артиллерийского обстрела, которому подвергся советский научный корабль. В борту, в каких-нибудь трех футах над ватерлинией, зиял пяток дыр, пробитых снарядами больших калибров, диаметром — в хороших пять дюймов. Похоже, по эсминцу гвоздили из мощных дальнобойных орудий, какие стоят на крейсерах. Было даже странно, как «Сверло» ухитрился своим ходом добраться до Макапы, получив такие пробоины. Залети хотя бы одна их таких посылок в крюйт-камеру, и корабль разом со всем экипажем сейчас гостил бы у Нептуна. Только не у того, на чей праздник я рассчитывал, думая о Генри и экваторе…
— Ах ты ж, мать честная Кали, чтоб тебя! — воскликнул Гуру. — Меер?! Погляди-ка сюда! Ну не ешкин кот…
На борту корабля, куда мы вскарабкались еще через пять минут, картина разрушений предстала пред нами во всех устрашающих деталях. И, скажу откровенно, лучше бы нашему мальчику не видеть такого. Но, что поделать, когда мужчина взрослеет, он рано или поздно узнает, что звон мечей, будораживший его мальчишеское воображение в книгах, на деле означает вонь выпущенных из вспоротых животов кишок, перепачканные дерьмом поля брани и окровавленные фрагменты тел, от одного вида которых легко вывернет наизнанку и бывалого старого солдата. Судя по тому, что ни луж подсохшей крови, ни искореженных фрагментов оснастки еще не смыли за борт из брандспойтов, беда приключилась со «Сверлом» сравнительно недавно. В воздухе еще стоял мерзкий запах шимозы, помнившийся мне с Мировой войны. Палуба и трубы зияли множеством пробитых осколками дыр, точно, что снаряды были снаряжены шимозой, отметил я машинально, этот тип взрывчатой смеси наделен поистине дьявольской разрушительной силой. Дышать на палубе было нечем, дым из прорех плавал на уровне человеческого роста, заставляя моряков кашлять и жмуриться. И только, когда «Сверло» набрал скорость, чад смахнуло поднявшимся ветром. Сажа осталась. Она лежала повсюду. На переборках, перилах, ступенях и хмурых лицах членов экипажа. Они успели так просмолиться, что казались неграми. Были и другие повреждения, то и дело попадавшиеся на глаза. Толстые листы брони на правом торце боевой рубки разошлись, значительная часть ходового мостика вообще отсутствовала, целый пилон — словно отрезали газовой горелкой. Мачта за дальномерным постом тоже пострадала и походила на ель, побывавшую в костре. Что же до сколов и выбоин, то ими вообще пестрело буквально все, куда только не кинь. На спасательные шлюпки было страшно смотреть, они превратились в дуршлаги, а планширь смахивал на зубы незадачливого старателя с Клондайка, схлопотавшего цингу вместо золотых самородков. Правда, тела погибших все же успели убрать. Но, их еще не похоронили. Только сложили на полуюте, накрыв парусиной. Кое-где через материал проступили бурые пятна. Лицо Генри посерело. Я положил сыну ладонь на плечо.
— Все в порядке, сэр, — пролепетал он.
— Господи Иисусе, святый Майтрея! — причитал Гуру, медленно продвигаясь вперед с видом погорельца, обнаружившего вместо дома пепелище. — Ян Оттович?! Товарищ Сварс?! Что к Кали стряслось?!
Не знаю, намеревались ли советские моряки устроить нам торжественный прием с построением во фронт под оркестр, как по прибытии на корабль адмирала. Даже если такие планы имелись, драматические обстоятельства отменили их…
На верхней палубе сновали люди, но никто не обращал на нас никакого внимания. Сварс, доставивший нас на эсминец, куда-то подевался. Для остальных мы были — словно прозрачными. И матросы, и офицеры, или как там принято звать старших по званию на красном флоте, действовали, как хорошо отлаженный механизм, занимаясь устранением повреждений, полученных кораблем. По крайней мере, тех из них, что поддавались починке на ходу. Мы ничем не могли помочь. Пожалуй, только мешали…