– «Платон! Как правильней писать в кроссворде: скапец, скупец, или скопец?» – поинтересовался Гудин, своим вопросом удивляя Платона.
– «Если у него есть…, то скупец! А если нет…, то скопец!» – опять не смог удержаться от ёрничества знаток.
– «Платон! Ну, ты и хитрый!» – непонятно на что намекнул Гудин.
– «Так если ты раскрыл чью-то хитрость, так значит ты хитрожопей его!» – объяснил Платон очевидное и вероятное.
Такая оценка льстила шильнику, и от удовлетворения он заёрзал на месте.
– «Ваньк! Ты весь извертелся! Ну, прям, как эволюта с эвольвентой!».
– «Ну, что такое инвалюта, это всем ясно! А причём здесь её лента?» – выдал вдруг гуманитарий.
Под впечатлением им сказанного, Платон вскоре сочинил стихотворение про Гудина:
«Змей – Гаврилыч»
Привыкший к запаху урины,
И перст, измазавши в говне,
Хоть в мыслях его много тины,
Неравнодушен он ко мне.
А ему в ответ, злодею,
Поэму целую создал.
Так надо Гудину – халдею!
Его и змеем обозвал:
«Змей – Гаврилыч многоглавый
Ползает, но не летает.
В разговорах всегда бравый.
Только людям жить мешает.
Изогнулся «Пёстрой лентой»
В ненависти ко мне лютой.
Может, даже эвольвентой?
Иль, скорее, эволютой!
Он из пасти извергает
Не огонь, а хамство, тупость.
Ими он всех отравляет,
Превращая мудрость в глупость.
Может больше не ужалит?
Не смертельно, не опасно?!
Или вовсе он отвалит?
Ты так думаешь напрасно!
Хоть срубай ему все бошки
За обидные словечки.
Хоть ломай кривые рожки,
Изгибая их в колечки.
Хоть выдёргивай все жала…
Этим дело не поправишь.
Всё равно всё это мало.
Так злодея не исправишь.
Вырастают снова бошки.
Отрастают снова жала.
Как у чёрта растут рожки,
Словно Ёжка их рожала?!
Всё равно в нём столько яда!
Что посыл мой не напрасен.
Удавить бы надо гада,
Но не так уж он опасен.
Кто не знает горлопана?
Его речь ведь ядовита!
И Вы слушаете хама,
Пока совесть не привита.
Вот и вся о нём поэмка.
Он большого не достоин.
Это что, для Вас новинка?
Хоть такого удостоен!».
Я всегда всем готов подтвердить:
До высокого он не дорос.
Любит он всем всегда навредить.
В этом гадов он всех перерос.
И всегда, чтоб себя обелить,
Опираясь на маленький хвост,
Он готов всем повсюду «шиздить»,
Встав на лапы почти во весь рост.
А иногда Платон забрасывал камешки в огород Гудина и без его участия, и без его ведома. Как-то одна посетительница посетовала:
– «У Вас в кабинете три компьютера! А почему же кактусов нет?».
– «А у нас роль кактуса выполняет Иван Гаврилович!» – объяснил ей Платон.
Другой раз в разговоре коллег, обсуждающих очередную глупость доцента, возмутившийся очередной его выходке Платон, вполне искренне спросил коллег:
– «А его хоть проинформировали, что он дурак?!».
А Иван Гаврилович, по большому счёту, был им в действительности, к тому же ещё и с самомнением.
Многие люди других называют шелупенью, не понимая, что сами таковыми и являются.
Ох, и насмотрелся Платон на людей! Сколь же в некоторых из них гонора и необоснованного самомнения, которые идут скорее от собственного незнания, неумения и презрения к окружающим!
Хотя на первый взгляд у таких людей вроде бы и габитус приличный, да и харизма вроде тоже есть, хотя конечно по делу её как раз и быть-то не может.
И Платон горестно вслух заметил:
– «К сожалению, культурных людей меньше, чем образованных!».
По этому поводу он уже сокрушался про себя:
Ведь живём только один раз! Почему же всё это надо терпеть? Улыбаться в глаза хаму, как будто бы ничего и не произошло, тем самым потворствуя ему?!
Вот и Иван Гаврилович относился к той категории людей, которые, если сами обосрутся, то тут же, чтобы на них не подумали, мажут своим говном других!
Постоянные попытки Гудина всегда и везде из всего извлекать выгоду для себя, как-то вынудили философа высказаться по этому поводу, уже ссылаясь даже на Конфуция:
Благородный человек – знает только долг, а низкий человек – только выгоду!
И Платон убедился, что у Гудина не только хилый габитус, но и по большому счёту, полностью отсутствует харизма. Лишь в первые минуты знакомств с ним, можно было подумать, что перед Вами интеллигентный человек. Но по мере общения с ним, с каждой минутой это впечатление довольно быстро и неотвратимо улетучивалось, как дым, освобождая место неприязни, презрению, а то и омерзению.
Аналогичные чувства возникали и у других сотрудников, работавших с Гудиным, и они вовсе не скрывали этого, часто тоже грубо отбиваясь от хама, да и просто подлеца.
Уборщица Нина Михайловна вошла в кабинет и весело поздоровалась с Платоном и Гудиным:
– «Привет рабочему классу!».
– «Привет!» – ответил только Платон, которого никогда не коробила близость или даже принадлежность к гегемону.
А вот Иван Гаврилович промолчал.
– «А Вы чего не отвечаете?!» – по простоте душевной спросила уборщица.
– «А я не рабочий!» – гордо и с пренебрежением сухо ответил Гудин.
– «Да кто тебя возьмёт в рабочие-то, бездельника такого?!» – искренне возмутился тогда Платон, бывший до этого с Иваном в контрах.
В другой раз Гудина отшила уже она сама.
Гудин как-то придрался к обедавшей Нине Михайловне:
– «А зачем Вы взяли этот нож? Мы им продукты режем!».
– «Так и я им не в жопу лажу!».
А въедливой Нине Михайловне палец в рот лучше было бы и не класть. Это была уже не тихая и щепетильная Марфа Ивановна Мышкина. Здесь можно было и получить буквально, нарваться на достойный ответ.
Но из-за своей излишней шустрости она часто влезала не в свои дела, и получала за это, в том числе и от Алексея, и совсем редко от Платона.
Вскоре Алексей даже стал тыкать Нине Михайловне.
С Платом же у них произошло другое.
– «А чего Вы всё время дверь закрываете?» – поинтересовалась однажды она у того.
– «А мне в ухо дует!».
– «О-о-о! В ухо? Скажете, тоже!».
– «Так кому в ухо, а кому в анус, вагину, или в мозги! У каждого свои проблемы!» – слегка раздражённо ответил Платон.
Уборщица была ровесницей Гудина, хотя он её и называл бабкой, априорно, даже классово ненавидя.
Несмотря на свои годы, Нина Михайловна была очень работоспособной, но своенравной. Это проявлялось в постоянном изменении дислокации многих вещей и предметов, коих при уборке в офисе касалась её ловкая и дотошная тряпка, что раздражало в первую очередь капризного Алексея.
Приехавшая из Ташкента со всей своей семьёй, землячка Гудина тоже быстро разобралась в нём и ответила взаимной неприязнью.
Однако общая земля и общая тема иногда сводили земляков за совместными воспоминаниями, делая их на время друзьями.
Недопонимание и недоверие, и даже неприязнь между людьми, часто возникает из-за того, что они друг друга бессловесно не поняли.
И стоит им пообщаться, как всё становится ясным и понятным, а эти люди – даже приятелями, или, хотя бы, единомышленниками пусть только по одному обсуждаемому вопросу.
Увлекшись с очередной беседой с уборщицей, Гудин задержался у Платона, который, дабы не мешать увлекшимся, вышел в офис к Надежде.
– «А где Иван Гаврилович – вскоре спросила та.
– «А он у меня с Ниной Михайловной по Ташкенту… мастурбирует! То есть ностальгирует!» – не смог не съёрничать Платон, которому те мешали работать.
Надежда тут же заголосила:
– «Иван Гаврилович! Идите сюда! Хватит… мастурбировать!» – неожиданно кончила она, всё ещё находясь под впечатлением от сказанного Платоном.
Тут же Гудина словно сдуло с чужого места, и он, гневный, красный, как рак, зыкнул на Надежду с дверного проёма:
– «Надь! Ты давай, фильтруй базар! А то нас совсем достала своей домашней феней!».
В последнее время Иван Гаврилович стал как-то лучше работать, и сам почувствовал это.
Поэтому его ещё больше возросшая самооценка и гордость не позволяли ему больше молчать по-поводу, хоть и не злобных, но всё же оскорблений. Посему и он тоже не оставался в долгу.
Такое изменение отношения к работе, конечно, очень радовало коллег Гудина.
Платон с Надеждой наконец-то добились своего – и козёл дал молока!
Это новое положение и прежнее отношение Гудина к работе Платон объяснил Надежде просто и доходчиво, по-философски:
– «В жизни бывает так, что для того, чтобы высоко прыгнуть, надо сначала низко присесть!».
Но иногда Надежда Сергеевна, всё-таки не желая связываться со скандальным Гудиным, поручала его курьерскую работу временно свободному Платону.
Иван Гаврилович больше любил работу в офисе, особенно в отсутствие начальницы.
Утром он, набычившись, садился за её стол и быстро входил в роль начальствующего кресла.
Когда однажды утром по телефону спросили Надежду Сергеевну, он резко переменился, «обидевшись» на звонившего, и ставя затем всех абонентов на им отведённое для них место.
– «А она будет позже! Она сейчас собаку… как это?».
– «… линчует!» – подсказал, было, Платон.
– «Ой, нет! Кастрирует!» – поспешил возразить ему в трубку Гудин.
Но особенно Иван Гаврилович расцветал, когда приходили редкие покупатели. Он излишне шумливо и говорливо исполнял роль начальника, знатока-доцента. При этом иногда так входил в роль, что давал указания коллегам принести ему какой-либо товар, на что в лучшем случае получал молчаливое несогласие, а в худшем – немедленный, гневный, словесный отпор, во всяком случае, от Платона, которому такая позиция старца была просто смешна, что он часто выражали в своих комментариях.