Состарившись, его всегда загорелое, в меру холёное, хотя и довольно морщинистое лицо придавало ему строго-величавый вид, чем-то даже напоминающий впечатлительному Платону типичный облик врача-эсесовца. Недаром он мысленно окрестил Гудина за его характер: «Наш доктор Менгеле».
Платон почти был уверен, что отчество Гудина было не Гаврилович, а какой-нибудь Гансович, Густавович или Генрихович.
Да и имя ему, Иван, мать, скорее всего, дала в искупление своего греха, своей вины перед Родиной, перед народом, перед партией, перед Сталиным.
Так и жил Гудин, не ведая, из какого он рода и племени, каких он кровей. Возможно, со временем, он стал наверняка и сам догадываться о своём происхождении. Ибо этот вопрос всегда волнует нормального человека. Но, поняв это, и сожалея об этом, он всё-таки принял официальную материнскую версию о рано погибшем советском отце-герое. Однако иногда, а к старости всё чаще, его охватывала, на первый взгляд необъяснимая, злость к окружающим его людям и событиям. Его скверный характер в дальнейшем не раз мешал ему в работе и общении с другими людьми.
Косвенным подтверждением его истинной национальности были некоторые неосторожные, зачастую спровоцированные ситуацией, высказывания за немцев, но против евреев и славян. Он часто подтрунивал над ними, а иногда и открыто издевался, тут же критикуя свой порыв демагогическими высказываниями, что, мол, так говорить нельзя, нехорошо. А по поводу развязанной немцами второй мировой войны, он вообще прямо таки отчубучил:
– «Немцы шли на Восток с хорошими намерениями социальных реформ, только вот ошиблись с геноцидом!».
Видимо, именно ощущение себя частично арийцем, придавало его самосознанию и облику некую горделивую напыщенность. Из всех славян он уважал только поляков, считая их более близкими к арийцам, чем других, и имея, вслед за немецкой и русской, частицу их крови тоже.
Поэтому и к Платону, в чьих жилах также был значительный процент западно-белорусской крови, чей идеальный череп своей формой и размером явно указывал на него, как европейского человека, он относился с большим уважением и даже пиететом, чем к другим своим коллегам по работе.
Однако, понимание, что в отличие от Платона, ему всё время приходится скрывать своё истинное происхождение, часто, из-за зависти, приводило Гудина в ярость, иногда ведущую к неуклюжему подшучиванию над ним и даже умеренным оскорблениям его, в том числе при посторонних лицах.
Платон всё это понимал, и относился к его выходкам по-философски спокойно и снисходительно. А что с него, сирого и убогого, возьмёшь?! – не раз повторял он мысленно.
Через несколько выходных и праздничных майских дней, связанных с празднованием 60-летней годовщины Победы в Великой Отечественной войне, коллеги вновь собрались на своих рабочих местах. Платон даже с каким-то интересом и нетерпением ждал встречи с Гудиным. Как-то тот поведёт себя на этот раз? Наверно, как всегда, как ни в чём не бывало?!
За это время вокруг нашей страны произошло много, хотя и небольших, но заметных событий, в том числе и политических.
Иван любил иногда обсудить некоторые из этих новостей с Платоном, пытаясь при этом показать свои, якобы, знания, и поставить в тупик, или просто обидеть, своего более молодого, но и более знающего, глубже понимающего и рационально мыслящего, уверенного в себе, вежливого и уравновешенного коллегу.
Платон же, больше по привычке, всё ещё иногда любил анализировать международные события и высказывания политиков, давая им свою оценку.
Вот и на этот раз, неожиданно войдя в комнату, не здороваясь, Гудин, видимо, решил поставить его в неловкое положение, прямо с порога лицемерно ласково задавая свой вопрос, на который наверняка уже имел готовый ответ:
– «Платош! А ты как думаешь, зачем Буш поехал к Саакашвили?».
Платон, на мгновение оторопев, тут же нашёлся и, прекрасно понимая подоплеку вопроса, будучи готовым к козням Гудина, неожиданно для него и самого себя, весело перехватил инициативу, отвечая с улыбкой:
– «Конечно, знаю! Он поехал туда по просьбе Путина!».
Недоумение и опасливое ожидание какого-то подвоха со стороны Платона исказило какой-то жалкой и заискивающей гримасой сильно загорелое, за дни невольного отпуска, лицо Гудина. Добившись первоначального эффекта от неожиданного поворота разговора, Платон, сам ещё не зная, что скажет в следующий момент, саркастически, экспромтом, выпалил следующую анекдотическую тираду:
– «Путин просил Буша переадресовать Саакашвили претензии прибалтов к России на их оккупацию сталинским режимом!».
Оценив юмор и прозорливость Платона, а больше от радостного облегчения, что он его понял, Иван Гаврилович удовлетворённо, умеренно заулыбался.
Он в глубине души был искренне благодарен Платону за то, что тот не держит на него зла и ведёт с ним весьма задушевную беседу.
Гудин относился к той категории людей, которые после нанесения ими оскорблений, тем более, невольных, никогда не извинялись и даже к своей, как им казалось, выгоде, забывали о них.
– «А вообще-то грузины меня удивляют!» – вошёл во вкус Платон:
– «Несмотря на свою гиперболизированную национальную гордость, персонально проявляющуюся почти у каждого грузина, они давно привыкли, в целом, как нация, в масштабах страны лизать чью-то жопу! Так теперь они решили поменять одну жопу, советско-российскую, на другую, более крупную, американскую! Только не учёл дурачок Саакашвили, что большую жопу надо больше и дольше лизать! Да и говна из неё, и вони от неё будет побольше!».
Последние слова били не в бровь, а в глаз, так как Гудин в своё время работал врачом проктологом, и Платон в шутку, за глаза, называл Ивана Гавриловича ещё и «Наш практический логик».
Неожиданно в памяти его вдруг всплыл диалог того с, более чем семидесятилетней, сотрудницей Марфой Ивановной Мышкиной, которая в их ООО «Де-ка» выполняла обязанности младшего технического персонала, в основном связанные с уборкой помещения.
Как-то та, как всегда с народным юмором, наивно и без задних мыслей, одновременно что-то делая руками, бесцеремонно спросила Гудина:
– «Гаврилыч! А Вы, почему обручальное кольцо перестали носить?».
Тот, немного смутившись, и при этом, не задумываясь о последствиях ответа, довольно быстро нашёлся:
– «Да оно мешает мне в работе!».
– «А-а!» – протянула догадливая и въедливая Марфа Ивановна.
– «Я так и подумала! Под ним от пациентов говно остаётся, когда ты там пальцем шуруешь!» – уточнила она, показывая, как он это делает.
Иван Гаврилович, от такой простоты и тупой наглости, просто оторопел. А та, совершенно не заметив реакции Гудина, увлёкшись данной проблемой, и с удивлением рассматривая свои пальцы, вдруг искренне поинтересовалась:
– «Так ты ж, каким пальцем в жопу-то лазишь!».
Тут уж, внезапно густо покрасневший Гудин, просто вскипел от возмущения, чуть ли не подпрыгнув на месте.
К тому же разговор происходил в присутствии некоторых других членов коллектива, среди которых был и Платон. Он же тогда быстро и неожиданным образом разрядил обстановку, переводя разговор в другое русло:
– «Марф! Ты, что? Он же всегда наверняка на палец презерватив надевает! Какая тебе разница, каким пальцем он…».
Любящая правду и досказанность мысли, настырная Марфа Ивановна тут же перебила:
– «Да не скажи! На какой палец он надевает! Знамо дело, на какой… презерватив-то!».
Все присутствующие, насколько им позволяло воспитание и чувство юмора, по-разному засмеялись. Воспользовавшись спасительной паузой, предоставленной ему мудрым и прозорливым Платоном, Гудин быстренько перевёл разговор на беспроигрышную для него тему, как всегда адресуя провокационный и даже обидный вопрос постоянному и верному психологическому и эмоциональному громоотводу в любом коллективе:
– «Платон! Ну, ты, как всегда, всё переводишь на секс!».
Тот, не став раздувать костёр полемики, быстренько закруглил разговор:
– «Ну, куда ж без него, родимого? Секс, как известно, дело всенародное!».
Последние слова Платона как бы подвели черту, и все присутствующие в хорошем и игривом настроении тогда резво разошлись по своим рабочим местам.
Особенно это касалось Ивана Гавриловича, искренне считавшего, что именно он сам всё-таки вышел с честью из такой «говённой» ситуации.
Другое мнение было у Марфы Ивановны. Дождавшись, пока они останутся одни с Платоном, она в тот раз искренне заметила:
– «Платон! Ну вот, опять ты пожалел Гавнилыча! Ну, всё время он на тебя нападает! Сказал бы ему…».
– «Марф! Ну, зачем старика обижать? Надо будет, так скажу непременно! У меня не задержится, если меня достанут!».
– «Знамо дело! Тебе на язык лучше не попадаться! Обсеришь с ног до головы! И не отмоешься никогда!».
– «Ну, ты уж и загнула! Обсеришь?! Не в моём это вкусе и амплуа! Просто я поставлю человека на его истинное место, на котором он уже будет находиться всегда, навеки! И никогда он не сможет с него слезть! Как бы ни старался. Я не позволю! Будет ходить мною клеймёный до конца своих дней!».
– «Да уж! Так это оно, конечно так. Но всё-таки надо бы его почаще приструнивать!».
Она вдруг засмеялась, продолжив:
– «Ой, не забуду, как мы с ним схлестнулись самый первый раз! Я тогда ещё никого не знала. Вижу, входит пожилой мужчина. Что-то привёз к нам и кого-то из начальства спрашивает, чтоб это передать. Ну, я возьми и спроси его: «А Вы у нас курьером работаете?». Как он взвился! Стал красный, как рак, от злости! «Какой курьер?! Я доцент!». С тех пор меня и ненавидит, злыдень!».
Вспомнив это, развеселившийся Платон, как всегда испытал какое-то эмоциональное облегчение от очередного морального выигрыша у партнёра по постоянным и взаимным пикированиям.
Вскоре он продолжил тему анекдотов, как бы невзначай, через фривольное обращение, несколько оскорбляя Гудина, как бы указывая ему на его излишнюю простоту: