Друзья! Я знаю…, иногда случается…
Не дай бог потерять Вам свою мать!
Поскольку мы от них всегда рождаемся,
Природы нам почти не перегнать.
А, если перегоним, – то трагедия!
Для матерей, отцов, и всех родных.
Считай по крупному, – то трагикомедия:
«Зачем Вы перегнали пожилых?!».
Меня, тут летом, как-то упрекнули:
«О матери не пишешь ты совсем!»
И возмущенье тем в душе раздули:
«Но ведь она жива! Ну, Вы совсем…!».
Меж тем вся череда событий
Настроила меня на грустный лад.
Цепочку странных, маленьких открытий
В сознании я мысленно кручу назад.
Когда людьми неведомая сила
Незримое нарушила табу…
И мать моя ведь, Алевтина,
Почила… в голубом гробу…
Любимой матушке моей,
«Сергевне», просто Алевтине,
Я напишу стихи скорей,
Пока слова не засосало в «тине».
Я с матерью всегда был откровенным.
О чём бы ни беседовали мы.
А собеседником она была отменным,
И подмечала все мои черты.
Ни с кем другим нет у меня ведь понимания.
Всё потому, что я совсем другой.
Родители не оставляли без внимания:
Я сын отца и матери родной.
Я чувствовал всегда её поддержку,
Так, как в семье желанным был рождён.
И, если замечал за ней издержку,
Её любовью был я поглощён.
Я помню, как мы с мамой уезжали
Из дома – дачи, где уж слишком сорок лет
Бок обок вместе мы дела свершали,
Чрез множество, пройдя проблем и бед.
Она оставила свой посох у крыльца,
Сойдя с его последнего венца.
И из машины дом перекрестила,
И, как бы, в памяти своей весь сохранила:
В надежде вновь сюда вернуться,
Природе дачной мило улыбнуться,
В тепло вновь лета сразу окунуться,
И от мирских забот совсем очнуться.
Я строил планы уж на будущий сезон.
Она сказала, что дожить бы надо.
В словах её, конечно, был резон.
Теперь она уж не увидит сада,
Который так лелеяла она,
Но больше прокопавшись в огороде,
Ничем существенным не жалуя себя, –
Дитя, воспитанное жизнью на природе.
Моя душа с ней рядом отдыхала.
Моим словам она всегда внимала.
И, как никто другой, всё понимала.
Какой я есть, таким и принимала.
Советовала мне недавно мать,
Чтоб я пораньше спать ложился,
От жизни чтоб не утомился,
И утром свежим смог бы встать.
Меня она всегда ведь понимала.
И понимала, как никто другой.
И пониманьем этим вдохновляла
На трудные житейские дела порой.
Два полных месяца прожив на даче,
Вела хозяйство чётко, не спеша.
И не могло ведь быть иначе.
Нам жизнь казалась, просто хороша!
Забор мне летом помогала ставить.
Стихи мои читала каждый день.
Меня пыталась ведь на верный путь наставить,
На нужный в жизни лад, хоть я давно не пень.
Мне много летом помогала.
Одна частенько там дневала.
От одиночества, тоски
Все перештопала носки.
Мы с ней беседовали много
На даче, в августе, в конце.
Меня напутствовала строго
Улыбка на её лице.
И верен я её заветам,
Как жизнь оставшуюся жить.
И внемлю я её советам,
Как негатив в себе изжить:
«Жену и сына воспитать,
Всем детям мудрость передать,
И чашу полную добра
Испить всю полную до дна.
А после смерти, в час поминок,
Собрать всех братьев и детинок,
И горькой чаркой помянуть
Сестру и мать! И не забудь:
Для многих бабушкой была,
Да и прабабушкой слыла.
И прочую родню, гостей…
Ты тоже им вина налей,
Пока не вышли «за бугор».
Церковное вино – Кагор
Ты в чарки им налей полней.
Наполни все ты их скорей,
Чтобы меня им помянули,
И помнили все обо мне,
Под образом свечу задули,
Оставив образ мой в себе!».
Её пророческим рассказом,
И материнским я наказом
Направлен был на верный путь,
С которого мне не свернуть.
Стихи мои она любила,
И за ошибки не корила.
А, что не так, так мило пожурит.
При этом мне ничем не навредит.
И нету больше у меня опоры!
К кому с советом обратиться мне?
Ответственности тяжкие оковы
Теперь добавлены к моей судьбе.
Одна практически жила
Последних две декады.
И увлечение нашла,
Презревши все расклады.
Со многими прощалась ведь она,
По толстому письму всем написав из братьев.
Как будто подытожить тем смогла
Свою и жизнь ближайших из собратьев.
Всю жизнь прожившая в борьбе,
И жертвуя собой отменно,
Она ведь закалялась вся в труде,
Здоровье тратя постепенно.
«Берёзу, что растёт в углу, Вы не рубите!» –
Частенько повторяла мне и всем, –
«И тем меня не погубите.
Её не будет, я умру совсем».
К ней мама часто подходила,
И руки клала на кору.
Берёзоньку свою любила,
Держа в объятьях, как в плену.
Берёзу эту не спилили,
А лишь на треть укоротили.
И спиленные два ствола лежали,
И никому ведь не мешали.
Однако их всё ж распилили
На чурбачки. И в тот же чёрный час
В больнице простынёй её накрыли.
Покинула она навеки нас.
Себе я не могу никак простить,
Что согласился всё ж спилить берёзу,
И этим я создал для матери угрозу.
Назад содеянного мне не возвратить…
Уехали, забыв снять занавески,
Которые повесили с тобой.
Дала ты повод этим для невестки
Сорвать другие и убрать долой.
Во гневе, стиснув пальцы в хруст,
Я крикнул: «Что ты натворила!?»
И чуть не вырвалось из уст:
«Ведь ты её сейчас убила!».
И я считаю, что мне посчастливилось:
Осуществлял за матерью в больнице я уход,
Хотя нутро моё тому противилось.
Но радовал её ведь каждый мой приход.
Я альбуцид закапывал в глаза.
И, чистой марлей веки протирая,
Не знал тогда, что пел ей Ю.Лоза,
По радио заявку выполняя.
Ухаживал за ней, как за грудным младенцем.
И пеленал её…, и просто убирал.
Лицо ей вытирал я влажным полотенцем,
И руки гладил, в щёку целовал.
Губами, еле шевеля,
Всё повторяла тихо, тихо:
«Водички», или «Поверни меня».
И мне казалось это дико.
И мать меня сыночком назвала,
Шепча мне на ухо, чуть шевеля губами.
«Меня б к себе с собой не позвала!» –
Подумал я, в слезах скрипя зубами.
И руку стиснула мою
Своею левою рукою,
Энергию мне передав свою,
И напоследок зарядившись мною.
Тепло её слабеющей руки
Своей я буду долго ощущать,
Когда заплачу я с тоски,
Придя могилу навещать.
В гробу прекрасною была:
Моложе и красивой.
Во мне сомненье родила…
Её поднять бы силой.
Но воскресить её не мог.
Я не волшебник, и не бог.
«Я только… этому учусь».
Не научившись…, утомлюсь.
Мелки способности людей.
Всё мог бы только иудей,
Которого зовут Христом,
Распятый издавна крестом.
Её мы в церкви отпевали.
Звалась Ивановской она.
И ей возможность создавали
Легко уйти на небеса.
Святой же, Серафим Саровский,
Землячку в ней свою признал,
И, покровитель земли окской,
Ей путь на небо указал.
Ведь на Земле была «святой».
Над ней, как будто, нимб светился…
И нету больше дорогой,
И дух покорно удалился,
Оставив лишь на память мне
Свои заботливые руки,
Ночные телефона звуки,
И голос в полной тишине.
Когда ж икона Серафима Саровского
Мироточила мерно за моей спиной,
То в этом было много богословского,
Отгороженного от меня глухой стеной.
Благоуханьем этой мирры
Сошла вдруг божья благодать
Сюжетом для молитв и Лиры.
Сие в словах не передать.
Она лежит в гробу, как будто бы живая.
И мне хотелось ей сказать: «Вставай!»,
На мой души надрыв, не отвечая,
Как над собой ты руки не ломай.
И что ж на деле оказалось?
И что же, всё-таки, тому виной?
И никого уж больше не осталось
Из предков за моей спиной.
Касимовский отец Андрей,
С божественным, красивым ликом,
Над гробом таинство свершил.
И сочным басом, иерей,