дорожной карты (с некоторых пор это словосочетание часто употреблялось в России) Перелесову не открыл. Ее развернул, точнее свернул, господин Герхард, заметивший как-то по совершенно другому поводу: «Какие, к черту, дорожные карты в стране, где нет нормальных дорог? Только игральные!» А потом добавил, что шансов переиграть сдающих карты шулеров у русского народа нет. «Хотя один раз получилось в семнадцатом, когда сожгли старые — с коронами, завели новые — в блузах и косынках. Тогда смогли победить в мировой войне и улететь в космос. Но за новыми картами был нужен глаз да глаз, чтобы не подменили! Сталин смотрел, хватал за руку, а после него — никто!» «От шулера слышу», — тихо пробормотал Перелесов, но тот расслышал. «Я десять лет валил сосны в леспромхозе! Имею права на компенсацию?» «Кто вас звал к нам?» — осмелел Перелесов. «Ты не понимаешь силу будущего, — с сожалением посмотрел на него старый фашист. — Человеческая жизнь пылинка перед этой силой. Германия тогда сражалась за будущее человечества!» «А СССР мешал?» — Перелесов вспомнил Пра и ее старый альбом с изуродованными фотографиями. Кому мешали отрезанные люди? Уж точно не немцам! «Мешал, — сказал господин Герхард. А сейчас мешает Россия! Только у нее, в отличие от СССР, нет шансов. Завал будет убран по-любому». Но сначала будешь убран ты! — помнится, мстительно подумал тогда Перелесов. Неотвратимая конечность человеческой жизни неожиданно увиделась ему не как оптимистическая или пессимистическая (не важно!) трагедия.
«Я ответил, — продолжил ужом, но безуспешно ускользающий от нее господин Герхард, — паренек в порядке. Просто он одинок и ненавидит наш мир, не важно, пьет ли он при этом пиво за три евро или выливает в унитаз шампанское за три тысячи».
Перелесов молчал, смутно ощущая неприемлемую правоту старого фашиста.
«Я тоже, — слегка качнулся (полторы бутылки вина!) господин Герхард, — ненавижу наш мир. Но еще больше… — икнул, — тот, который идет ему на смену. Тот, в котором будешь жить ты!»
«Вы так мне и не рассказали про гориллу». — Перелесов не очень понимал, о чем говорит господин Герхард, а потому решил сменить тему.
«Когда мы стояли под Сталинградом, — повернулся к горилле, словно она обязательно должна была это услышать, господин Герхард, — русские часто нападали на нас, когда мы совершенно не ожидали, когда не было к тому никаких тактических предпосылок. Нападали и отходили к себе, не занимая наши позиции. Потом мы взяли одного в плен, он был смертельно ранен — кишки наружу, влили ему в глотку шнапса, спросили — зачем? Знаешь, что он ответил? За жратвой и шнапсом! Одиннадцать человек! Ушли обратно шесть. Положили четверых наших. Пять русских и четверо немцев — за жратву и шнапс! Где логика войны? Где, вообще, логика?»
Неужели он… съел несчастную гориллу, ужаснулся Перелесов, так вдруг разволновался, затрясся господин Герхард, даже полоска пластыря на щеке отклеилась и повисла, как спагетти.
«Вот такой русский и взял меня в плен, — продолжил господин Герхард, — в черном бушлате, черных штанах, черных сапогах, черном танкистском шлеме, я не видел лица — только сумасшедшие глаза и копоть. Без шеи, гнутая спина и руки ниже колен. Я знал, что убьет, но он только оглушил кулаком, отволок к своим. Я думал, будут пытать, допрашивать, но задали всего один вопрос: где продовольственный склад, нас уже снабжали только с воздуха, сколько там продуктов и есть ли шнапс? Собирались расстрелять, но наши накрыли блиндаж, меня, раненного по ошибке, две девчонки-санитарки отволокли в госпиталь. Я неделю молчал, только потом признался, что немец».
«А форма?» — спросил Перелесов.
«Документы забрали, а форма… Там и наши, и ваши надевали что попало, лишь бы грело. Теплое и сапоги с меня сразу сняли, я был босой и в какой-то поддевке из этого… как его… пухового платка. Ее бы тоже сняли, но я облевался — побрезговали».
«А при чем здесь горилла?» — напомнил Перелесов.
«Сафари в Танзании, — поправил отлепившуюся полоску пластыря на щеке господин Герхард. — Выскочил из каких-то зарослей, попер на меня, самцы таким образом охраняют стадо. Он бы остановился, поорал, постучал себя кулаком в грудь и отвалил, но… до того был похож на того черного русского, что я… В башку и в сердце».
8
Когда в кабинет вошел сын Авдотьева, Перелесову захотелось перекреститься. Он так и не понял, кто вошел — он сам (времен обучения в кельнском филиале колледжа Всех Душ) или Авдотьев, на чьи похороны он восемнадцать лет назад прилетал из Германии. Здороваясь с Максимом, так звали сына Авдотьева, Перелесов украдкой взглянул на себя в зеркало. Чуда не произошло. Время не обратилось вспять. В зеркале мимолетно отразился относительно молодой министр российского правительства — в приличной физической форме, с ранней сединой на висках, легкими темными полукружьями вокруг непроницаемых, словно из тонированного стекла, глаз.
У большинства его коллег в правительстве и других органах власти были похожие, запертые как сейф, глаза. К каждому имелся секретный код. Но это было дело интимное, сокрытое от посторонних, даже близких (по духу?) глаз. Список секретных кодов несомненно был у Самого, но он не злоупотреблял этим знанием, не лез в чужое личное пространство. Разве только, если обладатель (или временный хранитель) сейфа собирался с ним исчезнуть. Но и то не всегда. Люди несовершенны, говорил Сам, а Россия бесконечно щедра, от нее не убудет. А если и убудет материально, прибудет духовно. В этом (он любил цитировать Достоевского) ее спасение. Нам — все (было непонятно, шутит Сам или говорит серьезно), русскому народу — вера и духовность. Чем меньше собственности у народа, тем выше должна быть его духовность и крепче вера в тех, кто от этой собственности его избавил!
Вот такие парни, не щадя себя — все силы работе! — поднимают Россию с колен, как бурлаки, хрипя, волокут ее в будущее, мысленно усмехнулся Перелесов и — одновременно — как бы посмотрел на себя глазами Самого. Он давно определил подобный образ мыслей, как верноподданническую иронию. Сам не мог не замечать ее в представителях третьего поколения реформаторов, но пока прощал, потому что тоже был ей не чужд. «Четвертого поколения реформаторов Россия не переживет», — заметил он, подписывая указ о назначении главой госкорпорации сельхозмашиностроения двадцатилетнего внука своего старого друга — бывшего вице-премьера, а ныне простого российского миллиардера.
Перелесов долго, не веря (непроницаемым) глазам, смотрел на рубашку Максима — серо-белую в черных, похожих на жуков, овалах. Он помнил эту рубашку, она даже иногда ему снилась в короткометражных документальных и полнометражных художественных снах. Когда они испытывали на набережной Москвы-реки передатчик (или генератор?) для насекомых, жуки облепили рубашку Авдотьева, и она зашевелилась на нем, как живая кольчуга. Перелесову вдруг показалось, что и сейчас на рубашке происходит потаенное движение.
— Да-да, отцовская рубашечка, — подтвердил Максим, — от него осталась кое-какая одежда.
Взгляд Перелесова невольно скользнул вниз.
— Ботинки мои, — сказал Максим, — у меня нога больше на один размер.
— Как ты меня нашел? — поинтересовался Перелесов, пытаясь «по одежке» определить социальный статус Максима. Хотя рубашка в черных овалах (жуках?) честно рапортовала об отсутствии такового.
— Мода обречена на повторение, — охотно поддержал тему Максим. — Человек ведь физически не меняется. Но это касается только качественных, дорогих вещей. Дешевка сходит быстро.
— Эта рубашка… дорогая? — усомнился Перелесов.
— Да уж не дешевая, если в ней ходил отец, я — уже два года, а она вон какая крепкая! — подергал рубашку за ворот Максим. — Зачем тратиться на новое, если то, что есть, неплохо служит? В бумагах отца я нашел схему автомобиля, на котором без хлопот можно ездить сто лет. Хоть на бензине, хоть на водороде, хоть на пропане. С ним ничего не случится. Зачем гнать бензин, лить металл, делать лишнюю работу на конвейерах? Формулы вечного материала и вечной энергии давно известны.
— А куда девать автомобильную индустрию? — Перелесов подумал, что ранняя смерть Авдотьева могла оказаться не такой уж и случайной. Странно только, что схему вечного автомобиля не оприходовали. Хотя, Максим был прав, она не являлась тайной.
В Швеции, где был с государственным визитом Сам, главный акционер концерна «Вольво» подарил ему невзрачную на вид машинку с секретной гарантией… на семьдесят лет. Встреча считалась неофициальной. Из всей делегации президента сопровождали три человека: охранник, морской офицер с выездной моделью черного чемоданчика и (для подстраховки, если хозяин «Вольво» перейдет с немецкого на английский), Перелесов. Сам не любил говорить на английском. Охранник с офицером держались на расстоянии. Перелесов стоял рядом.
«Хоть сейчас на поток, — сказал хозяин «Вольво», — но… — развел руками, — нас не поймут и накажут».
«Для души, — ласково потрепал машинку по крыше, как ребенка по макушке, Сам, — для езды — вон те», — кивнул на соскальзывающие со сборочных линий представительские лимузины и навороченные внедорожники.
«Человек смертен и катастрофичен, — вздохнул главный акционер — седой, с рубленым загорелым лицом и бесцветными глазами старик, как родной брат похожий на господина Герхарда, — в нашу цивилизацию невозможно вмонтировать элементы вечности. Для этого нужна другая цивилизация. Хотя, — добавил после паузы, — если бы существовал СССР, у этой модели, возможно, был бы шанс».
«Конечно, — согласился Сам, — Россия, как писал Бисмарк, опасна мизерностью своих потребностей».
«Поэтому, — задумчиво покачав головой, продолжил мысль Бисмарка главный акционер концерна «Вольво», — СССР перестал существовать, а Россия сейчас удовлетворяет чужие, не столь мизерные, как собственные, потребности. Это все из вашего металла», — махнул рукой в сторону уходящей за горизонт площадки, где стояли новенькие автомобили.