Перелесову пришла в голову странная мысль, что, если бы вся Швеция вдруг решила тронуться в путь, оставив страну мигрантам, проблем бы не возникло, машин хватило.
«Мы берем его в обход санкций через эквадорский офшор как индийский, по демпингу», — доверительно поделился с Самим главный акционер конфиденциальной, но прекрасно известной тому информацией.
Экономический чекист Грибов перед поездкой в Швецию поведал Перелесову, что Сам по просьбе китайцев (они владели контрольным пакетом акций) как раз и придумал эквадоро-индийскую схему. Смотри там, строго взглянул на Перелесова Грибов, чтобы он не вильнул. Ребята устали от санкций. Чтобы держать баланс по доходам, теперь надо гнать туда втрое. Нефть, газ, лес, руда — все заканчивается. Россия — пустой чемодан, так, кое-что болтается на донышке. Куда он нас тащит?
«Но вдруг, — оценивающе смерил Самого бесцветным взглядом, как облил холодной водой, главный акционер «Вольво», — вы захотите пересесть на… как вы сказали, транспорт для души?»
«Только вместе с вами», — приглашающе взялся за ручку двери вечного автомобиля Сам.
«Тогда, боюсь, придется подождать», — усмехнулся тот.
«Долго?» — поинтересовался Сам.
«Пока существует ваша страна, — ответил главный акционер. — Кто уходит из-за стола, не доев и не допив?»
«Японцы — удивительные люди, — вдруг резко сменил тему Сам. Лицо его разгладилось, сделалось похожим на колобок, взор потеплел, словно колобок щедро смазали маслом. — Наши войска в сорок пятом взяли в Маньчжурии архивы их лагерей. Они там ставили странные опыты. Бактериологическое оружие, это понятно. Но были и такие: одних людей они морили голодом, других непрерывно кормили до отвала. Те, кто ел, погибали значительно раньше тех, кто голодал. Таким образом они научно подтвердили конфуцианскую мудрость: «Кто ест — на шаг ближе к смерти, чем тот, кто смотрит».
«Если только тот, кто ест, не ест того, кто смотрит, — рассмеялся главный акционер. — Мы не будем сворачивать нашу сборку в Калуге. Но вы должны снизить пошлины на шведские лекарства и удобрения».
А может, Авдотьев, подумал Перелесов, как в свое время Леонардо да Винчи, шифровал записи, путал чертежи? Тот, помнится, совместил на рисунке в одной конструкции фрагменты акваланга и пулемета. Специалисты, изучавшие по поручению французского короля архив гения, ничего не могли понять. Кто-то из них даже оставил на полях рисунка Леонардо раздраженную реплику: «Идиот!»
— Надо лететь, а они зарываются в землю, — проигнорировал вопрос об автомобильной индустрии Максим.
— Куда лететь? — заинтересовался Перелесов. Авдотьев много лет назад говорил, что надо «вернуть жизнь», но не говорил, что надо куда-то лететь. Наоборот, это к нему летели и ползли насекомые.
— Прочь, к звездам, здесь все исчерпано и исчислено, — обнаружил первичное знание Ветхого Завета Максим.
— И найдено легким, — завершил цитату Перелесов, — но, пока нефть и металл превращаются в деньги, — будет длиться. Когда окончательно истлеет, — кивнул на рубашку Максима (парень начинал ему нравиться), — дай знать, у меня много рубашек, которые я не ношу. Они тоже… не дешевые. Не такие, конечно, как твоя. — Перелесова неожиданно посетила мысль, что, если выйти в такой рубашке, допустим, на картофельное поле, где бесчинствуют колорадские жуки, цены ей не будет. Если, конечно, она действует без передатчика. — Как ты меня нашел? — снова спросил Перелесов, спрятав в этом «как?» целый «букет» вопросов — зачем, откуда про меня узнал, чего хочешь и… так далее. Букет потому и букет, что в нем много цветов.
— Мать подсказала, — ответил Максим.
Перелесов вспомнил, что Авдотьев никогда не врал. О многом, да почти обо всем, он молчал, но не потому, что таился, а потому, что не видел смысла обсуждать. Максим, похоже, шел по его стопам. Мать подсказала. Кто она? Где живет? Чем занимается? Много лет назад Авдотьев вскользь заметил, что собирается стать отцом. И все. Исчерпывающая информация. В самом деле, о чем говорить? Лучше пусть сын сам придет через… восемнадцать или сколько там лет и все расскажет. Каждое слово Максима, таким образом, превращалось в ключ, которым отпиралась дверь… куда? Что он там говорил про бумаги отца?
Последнее, что (на похоронах, где же еще?) слышал об Авдотьеве Перелесов — это, что его друг отправился в долгое путешествие по святым местам, жил на Соловках, в других северных обителях. Возвращаясь поздней осенью на моторной лодке с острова Валаам, попал в шторм. Лодка перевернулась. Инока и трудника (Перелесову объяснили, что так называются добровольные, вставшие на путь воцерковления разнорабочие в монастырях) течением вынесло на берег. Они оклемались. Авдотьева и моториста-лодочника (из местных) встречным (отливным) течением утянуло в море. Оба погибли от переохлаждения. Тела потом прибило к скалам. Валаамские молитвенники взяли на себя похоронные и прочие расходы. Авдотьева отпевали в его любимом храме Живоначальной Троицы на Филях с почестями. Он лежал в дубовом с бронзовыми ручками гробу точно с таким же сосредоточенно-умиротворенным выражением лица, какое было у него, когда они ходили в этот храм…
Перелесов, когда Авдотьев ставил свечки за здравие, спрашивал его про мать будущего ребенка, но тот помалкивал. «Обязательно познакомишься, — смягчился, когда Перелесов развернулся, чтобы уйти из храма. — Это только кажется, что человек где-то далеко, а он — вот он! — рядом. Да ты ее знаешь!» Перелесов даже повертел головой по сторонам, желая разглядеть в церковном полумраке таинственную мать, но Авдотьев уточнил: «Когда придет время».
На похоронах он долгое время принимал за нее насупленную девушку в длинной черной юбке и низко надвинутой косынке, из-за чего как-то не хотелось пристально ее рассматривать. Она носила на руках добротно (по-зимнему) упакованного младенца. В автобусе Перелесов почему-то вспомнил про библейскую «Валаамову ослицу». Он подсел к суровой девушке в надежде, что та заговорит, но выяснилось, что это не мать, а невысокого ранга духовная особа, по всей видимости, тоже трудница, специализирующаяся по уходу за младенцами, попросту говоря, нянька. Истинная же мать оформляла какие-то срочные документы и должна была появиться «вот-вот», а «на кладбище точно». Самолет Перелесова во Франкфурт-на-Майне улетал раньше этих «вот-вот» и кладбищенского «точно». В Москве в ту пору были чудовищные пробки. Он бы (вот это точно!) не успел в Шереметьево, а потому незаметно выскользнул из похоронного автобуса на каком-то перекрестке. Последнее, что он запомнил из того печального дня, — задумчивый и не по-младенчески серьезный взгляд авдотьевского сына из зимнего «конверта». Он словно хотел заговорить, но понимал, что пока рано. Время не пришло? Окружающие не поймут?
В (московской) школе у Перелесова была кличка Сова, а у его друга Авдотьева — Дот. Перелесов смотрел на Максима, и ему казалось, что дот, как Театр Петра Фоменко на набережной Москвы-реки, как бетонный гриб, вылез из-под земли, где прятался восемнадцать лет, а он совой летает вокруг него, пытаясь заглянуть внутрь. Но нет. Все еще рано?
— Чем она занимается? — Перелесов решил действовать, как советский солдат, пленивший под Сталинградом господина Герхарда. Хотя тогда еще не господина, а… кого? Сына полка? Но были ли такие у немцев? Он категорически отмел неуместное сходство героического советского воина с гориллой. Мало ли что показалось обезумевшему от страха юному фашисту? Неизвестный герой в лучшей русской традиции, прежде чем вырубить одним ударом сопливого гитлерюгендовца, мудро лишил засевшую в окопах фашистскую сволочь провианта и шнапса. Он как будто предвидел, что через семьдесят с лишним лет Россией будет управлять не Сталин (тот бы определенно заинтересовался неубиваемым автомобилем), а Сам, призывающий соратников и товарищей по управлению страной смотреть в корень. Только на дереве, в корень которого призывал смотреть Сам, вечные машины не произрастали. Корень этого дерева, как ядерная вакуумная пульпа, вытягивал из земли нефть, газ, уголь, железную и медную руду, редкоземельные с экзотическими названиями металлы. Это был, как считал Сам, царь-корень, по велению Господа, не иначе, просверливший землю России. Сам и его люди несли бессонную вахту вокруг взметнувшегося от корня древа, где вместо листьев шелестели дензнаки, а внутри ствола бежали не сок и смола, а цифровые банковские символы. Пропуск к древу, собственно, и был смыслом существования, начальствующего от Москвы до самых до окраин сословия. По служебной (приграничной) надобности Перелесову приходилось бывать в забытой Богом российской глубинке. Его восхищало умение местных руководителей полноценно и качественно жить без оглядки на окружающую нищету. Их особняки гордо высились среди непроезжих дорог, разгромленных цехов, заросших полей и дощатых сортиров, как крепости, форпосты нового общественного уклада, которому ученые пока не подобрали подходящего названия. Царь-корень, как борщевик, воспроизводил себя везде, где распределялись деньги и существовали хоть какие-то бюджеты.
А вот у войны, подумал Перелесов, корешок иной, как в зубе мудрости: оружие, кормежка, отвага. В оружии у русских и немцев под Сталинградом недостатка не было. С отвагой сложнее из-за диаметрально противоположного ее толкования воюющими сторонами. Поэтому советский солдат, из-за воображаемого господином Герхардом сходства с которым рассталась с жизнью горилла, как опытный стоматолог, взял гитлеровцев за самое уязвимое, мягонькое, готовое в любое (как только жратва и шнапс исчезнут) мгновение подгнить ответвление корня. Это был беспроигрышный вариант. Фашисты уж точно и помыслить не могли ходить за едой в русские окопы, потому что не факт, что она там была. Оружие, конечно, у них оставалось, а вот отвага определенно шла на убыль. Голодная отвага была в ту войну исключительно русским ноу-хау!
Теперь он знал, зачем к нему (с подачи матери, других вариантов не просматривалось) пожаловал Максим. Но у них на меня ничего нет, подумал Перелесов, никакого компромата, шантаж маловероятен. Ну да, наведывался в контейнер на набережной Москвы-реки. А кто по молодости не наведывался?