«Он не знает, кто такой Иисус Христос, — ответил господин Герхард, — они верят во что-то другое».
«Более действенное?»
«Более конкретное и избирательно интерактивное, — туманно (а как иначе?) пояснил господин Герхард. — Их вера там, где был шаман с момента исчезновения с горы до появления на берегу».
Некоторое время шли молча, вслушиваясь в поскрипывание велосипеда.
«Перед отъездом я добавил пункт в завещание, — прервал паузу господин Герхард, — чтобы меня похоронили в Парагвае, в нашем пантеоне в Альта-Парана. Не было никакой уверенности, что вернусь обратно, да еще на своих ногах. Хотя, конечно, я не заслужил Альта-Парана. Я всего лишь рядовой, и к тому же был в плену».
«Что за пантеон?» — Перелесов знал, что в Южной Америке прячутся недобитые нацисты, но никогда не слышал про пантеон.
«Назовем это нашим зарубежным кладбищем ветеранов, — не стал вдаваться в объяснения господин Герхард. — Немецкий народ ограблен по части героев и воинской славы. Две мировые войны — мимо! Только я знаю по Сталинграду пятерых, кто достоин высших воинских почестей. Они держали подвал под развалинами два дня против русской штурмовой роты. И держали бы дальше, если бы ваши не подогнали с другого берега танки. Ладно. — Он махнул рукой, закрывая, как понял Перелесов, тему своего чудесного исцеления. Исцелившись, господин Герхард предсказуемо начал думать об исцелении Германии и о том, как несправедливо обошлись с героями вермахта под Сталинградом. — Поговорим о тебе».
Перелесов молчал. Он никогда ничего не просил у мужа матери. Привык, что тот, как Воланд в романе Булгакова, дает не спрашивая.
«Ты сам-то бываешь на кладбище?» — спросил господин Герхард.
«В Парагвае?»
«Там тебе делать нечего, — строго посмотрел на него немец. — На Кунцевском в Москве, где похоронена твоя… UrgroBmutter?»
В совершенстве освоивший русский язык в плену, муж матери не знал (или забыл) слово прабабушка. Он жил в послевоенной России вдов, сирот и быстро уходящих мужиков-победителей, откуда ему было знать это слово? Отдельные прабабушки появились в СССР лишь к началу восьмидесятых.
«Пра…» — растерянно пробормотал Перелесов.
Немец и Пра были двумя полюсами его жизни. Между ними пролегал материнский меридиан. Он точно не знал, сходились ли когда-нибудь полюса, виделись ли Пра и господин Герхард.
«Давно не был. Позор, — признал Перелесов. — То Сидней, то Буэнос-Айрес, загоняли по волонтерским командировкам».
«Скоро сможешь бывать чаще, — успокоил господин Герхард. — Будешь работать в России, в аппарате правительства».
«Бюджет? Инвестиции? Госимущество?»
«Пройдешь по кругу, — остановился немец. Все-таки устал, отметил Перелесов. Шаманы, конечно, творят чудеса, но теннис в девяносто — это слишком. — У них пока нет структуры, занимающейся приграничными территориями, но скоро появится. Ориентируйся на это».
Перелесов обрадовался работе в России. Туда отправляли лучших. Начальствующий народ из правительства, госкорпораций, международных финансовых учреждений жил там в огороженных, охраняемых резервациях, практически не соприкасаясь с другой жизнью. Российские министры не стеснялись открыто владеть тысячеметровыми квартирами и загородными дворцами. В Европе за это чиновников сажали в тюрьму, в России — вешали на грудь ордена. А еще Россия, как между делом сообщил «Вестник ЮНЕСКО», давно и с огромным отрывом держала первое место в мире по числу юмористов, хохмачей и эстрадников, отмеченных высшими государственными наградами. Перелесов пока не знал, как к этому относиться, но точно знал, что скучать в России не придется. Правда, иногда случались осечки. Русская девчонка с младшего курса поведала ему, что президент выгнал из администрации ее папу после того, как побывал у них в особняке на Воробьевых горах и папа показал ему семидесятипятиметровый четырехдорожечный бассейн. Обиделся, смеялась девчонка, что у него в Горках всего лишь пятидесятиметровый. Боже, кто нами правит! И где сейчас папа, поинтересовался Перелесов. На передержке в Совете Федерации, махнула рукой девчонка. Полечу на выходные домой, сообщила она, хочешь со мной — поплаваем в нашем бассейне.
Семьдесят пять метров, уязвленно подумал Перелесов, а у ветерана борьбы с большевизмом, героя вермахта, едва не сложившего голову в Сталинграде, — всего десять и открытый, надо каждый день чистить.
Всем хороша была Россия, только вот климат не нравился Перелесову. Особенно удручала зимняя, засыпанная солью, залитая ядовитыми химикатами Москва. Забитый, как ватой, снегом, нечищеный зимний Питер и то казался симпатичнее.
Хотя, если вспомнить про неотвратимое, уже сейчас влияющее на геополитические расклады, потепление, Россию ожидало большое будущее. На арктическом шельфе можно будет, как на берегу Аравийского моря, закачивать нефть прямо в танкеры, а в тундре выращивать виноград и апельсины.
Только вряд ли это уже будет Россия, без особой грусти констатировал Перелесов. В голове фотографически щелкнуло. Черно-белый кадр был четок: безлюдье по периметру границ плюс предоставление на максимально возможные сроки в аренду территорий — от границ и как можно дальше вглубь. Остальное — детали. Прикрыть больницы и школы, присушить местные бюджеты, вздуть налог за землю, тарифы на газ, электроэнергию и железнодорожные перевозки. Где будут упираться — придавить экологией, организовать заповедники, запустить зубров, пусть пасутся, как овцы в Англии в годы промышленной революции. Зубр прекрасен, а человек… зачем человек?
Боже, как все просто, вздохнул Перелесов, интересно, доживу я до превращения Москвы в Калифорнию? Вряд ли. Хотя… посмотрел на бодро переставляющего шишковатые ноги господина Герхарда, who knows.
«Что ты думаешь о предстоящем месте работы?»
Они уже приблизились к дому. Совмещавший функции водителя, садовника и охранника, Луис (господин Герхард не любил бросать деньги на ветер) придал живой изгороди идеальную форму. Издали казалось, что дом обставлен по периметру зелеными артхаусными фигурами. Перелесов видел такие, только красные, на центральной площади в Перми. Там на них еще сидели, свесив ноги, красные же человечки.
Луис почтительно приветствовал хозяина, приложив два пальца к шляпе. В другой руке он крепко сжимал секатор. «Жаль, — однажды заметил Луис, ласково глядя на секатор, — что у нас не было таких в Мозамбике». Дон Игнасио потом объяснил Перелесову, что Луис — человек военный, много лет служил в Африке. Перелесов поинтересовался у дона Игнасио, что он имел в виду, неужели тоже подстригал в Африке живые изгороди? «Он имел в виду, — сказал дон Игнасио, — что в прежние годы секаторы были без гидравлики, ими трудно было отхватывать у черных пальцы с одного щелчка, ребята не успевали отстирывать форму от кровищи».
В комнате, где на большой, разбитый на клетки, экран транслировались изображения с видеокамер и где иногда оставался на ночь Луис, на стене висел большой портрет Салазара. Иногда, видимо в дни былых праздников, под портретом устанавливалась ваза с цветами. Но с тех пор, как рядом со спорткомплексом Лоры появился мобильный с антеннами и мотоциклами delegacia de Policia, Луис стал уходить ночевать домой. Во всех окрестных домах установили прямую связь с участком.
«Что я думаю о русском правительстве? — уточнил Перелесов, вновь заметив на фонаре чайку. Он был готов поклясться, что это та самая, любопытная и насмешливая, встретившая его утром. Похоже, пернатая душа господина Гектора прикипела к фонарю, как кактус к земле. — А что, собственно, я должен думать о правительстве, уничтожившем вторую в мире экономику, сократившем на треть территорию страны, вогнавшем народ в нищету, сказочно обогатившем ничтожных ублюдков, которых потом назовут олигархами. А еще, — положил вишенку на торт, — завалившем орденами телевизионно-эстрадное гогочущее отребье».
Господин Герхард молчал.
«Так пишут в газетах», — нейтрально добавил Перелесов.
«В китайских?» — спросил немец.
«Почему… в китайских?»
«Слышал про китайский вариант глобализации?»
«Конечно, но он, насколько мне известно, запасной и не донца просчитанный».
«Как китайцы называют новейшие русские ракеты?» — строго, как экзаменатор, уставился на Перелесова господин Герхард.
«Используют иероглиф «гнилые огурцы».
«А отношения с Россией?»
«Полудохлый верблюд для нас пока важнее живых лошадей», — легко вспомнил много размышлявший над этой стратагемой Перелесов.
«Они не сомневаются, что Россия развалится», — задумчиво произнес господин Герхард.
«А разве есть кто-то, кто сомневается?» — удивился Перелесов.
«Лезут в Сибирь, называют ее «сокровищницей китайского народа», — неодобрительно покачал головой немец.
«Это неправильно». — Перелесов едва удержался, чтобы не рявкнуть: «Сибирь — сокровищница германской нации!»
«В их варианте глобализации верблюд должен сдохнуть, — потеплев лицом, продолжил господин Герхард, видимо, не испытывая сочувствия к двугорбому русскому кораблю пустыни, завершающему, по мнению китайских товарищей, жизненный путь на просторах Сибири, — но сдохнуть посреди отравленной, сожженной, пустой земли. Китайский вариант имеет шанс осуществиться только после ядерной войны, а еще лучше, — посмотрел на растворяющийся в утреннем небе месяц, — на Луне. Не зря они туда зачастили. Имей это в виду».
«Вы спросили меня, что я думаю о русском правительстве, — Перелесову надоел футурологический ликбез, захотелось конкретики. — Народ в России — ноль, полудохлый верблюд. Все решает власть, то есть правительство с поправкой на высочайшие, типа запуска гнилых огурцов с оповещением об этом человечества, капризы. Зачем, когда сто спутников видят каждую заклепку на огурце, отслеживают каждый метр его полета? То, чем русское правительство занимается все последние годы, можно охарактеризовать как растянутую во времени эвтаназию верблюда. Что от меня требуется? Ускорить, замедлить, остановить?»