«Эвтаназию остановить невозможно, — недовольно (как только могло такое прийти в голову?) посмотрел на Перелесова господин Герхард. — Точка невозврата пройдена. Не считай себя равным Господу Богу. Ты никто и звать тебя никак. Твоя задача — мягко корректировать процесс применительно к ситуации. Где-то ускорить, где-то притормозить, где-то спрятать его в другой проект, как маленькую серенькую и вонючую матрешку в большую расписную и пахнущую розами. Сидеть тихо, не конфликтовать, дружить с начальством. Идеальный путь вписаться в систему, забыл, как ты ее описывал в реферате…»
«Капфед! — не без гордости напомнил Перелесов. Он знал, что господину Герхарду, как его финансовому попечителю, отправляются какие-то отчеты, но не предполагал, что столь подробные. — Капиталистический феодализм».
«Остроумно, — согласился немец, — но феодализм предполагает передачу богатства и власти по наследству, а у твоих будущих коллег дети учатся, живут и работают в Европе и Штатах. Семьдесят пять процентов, если верить нашей статистике. А если взять внуков, то девяносто пять процентов! Что же это за наследственность?»
«Противоречия нет, — возразил Перелесов. — У капфеда две стадии: нынешняя, условно либерально-монетаристская, и следующая, уже не условно, а открыто террористическая, она же, почти по Ленину, высшая и последняя. Первая длится, пока функционирует схема наследственного трансграничного высасывания из страны сырьевых ресурсов и — из населения — налогов. Когда ресурсы иссякнут, насосавшиеся детишки и внучата отвалятся, растворятся в Западе, быстро потеряют свои богатства. У тридцатилетнего внеэкономического воровского капитализма нет шансов против бронированного шестисотлетнего западного, как у щуренка против крокодила. Вторая стадия капфеда — возвращение в Россию обнищавших правнуков, как злых волков в хлев к недогрызенной корове, если, конечно, примут те, кто остался править, а они примут в силу классовой солидарности и денег, которые тем придется заплатить за входной билет. А дальше — полнейший отказ, даже в плане управляющей демагогии, от любого социального патернализма, возвращение к крепостному праву, отмена всех личных свобод, прикрепление людей к земле и действующим производствам, концлагерный правеж за недоимки и нарушение драконовского порядка. Хотя, конечно, — развел руками Перелесов, — мой капфед — чистая импровизация в духе исторического материализма. Призрак бродит по России, но ему не суждено материализоваться, все будет, как в романсе Петра Лещенко, сметено могучим ураганом. Сладкие дни русского капфеда отмерены и сочтены».
«Красиво излагаешь, — усмехнулся господин Герхард. — Тебе бы лекции читать, да больно молод, — покачал головой. — Таких не любят».
Перелесов скромно потупился, мол, мне ли не знать.
«Но почему стадия — высшая и последняя? — с беспокойством взглянул на чайку немец. Похоже, он тоже не мог объяснить ее долгого присутствия на фонаре возле дома. — Высшая, понятно, для красоты и в память о Ленине, — а последняя?»
«Три причины, три составные (опять Ильич!) части, — ответил Перелесов. — Первая — потому что рано или поздно закончатся ресурсы. Вторая — потому что при крепостном террористическом правлении люди тоже быстро закончатся. Третья — потому что у капфеда элементарно не будет времени, чтобы осуществиться. Россия не одна на земном шаре. Ее разберут по частям до того, как капфедовские парни успеют выпотрошить».
«Ладно, — взявшись за ручку двери, господин Герхард стащил с головы бейсболку, неуверенно махнул ею в сторону фонаря. Чайка никак не отреагировала. Он вдруг споткнулся, а может, у него закружилась голова. Перелесов едва успел подхватить мужа матери на ступеньках. — Хватит фантазий. Китайцы правы, — продолжил он, переведя дух, уже со скрипучего кожаного дивана в холле. — Россия внутренне мертва, но тушу верблюда надо успеть поделить, пока мясо пригодно к употреблению, хотя, — поморщился, — китайцы не брезгуют и дохляком, такие у них пищевые традиции. — Ты угадал, в России вызревает наследственная вертикаль власти, но она на ходу разваливается из-за негодного генетического материала. Дети тупее и омерзительнее отцов, а внуки — чистые выродки. Кто наверху поумнее, те понимают. Поэтому наследственные волны будут время от времени гасить, выставлять волноломы. Ты подходишь. Папа — не олигарх, не министр, не друг президента, а пострадавший от коммунистов талантливый театральный режиссер. Мать в девяностые годы выбрала свободную обеспеченную жизнь на Западе, вытащила тебя из упавшей в кровавую грязь России. Ты знаешь языки, получил профильное образование в Европе, причем поступил сам, по честному конкурсу! Тих, скромен, неглуп, не замечен в воровстве. Мог сто раз сменить гражданство, но остался в российском. За тебя в каждую кампанию по чистке рядов, а они неизбежны, будут хвататься как за волшебную палочку. Ты свежее молодое лицо новой России! За уши потащат наверх! — Господин Герхард обессиленно откинулся на диванную подушку. — Какого черта… она там сидит?»
«Чайка?»
«Тоже заметил?» — с подозрением уставился в будущее молодое и свежее лицо России старый немец.
«Птица счастья завтрашнего дня», — всплыли в памяти Перелесова слова какой-то дремучей песни из давних, едва ли не детсадовских, времен.
«Увидимся за обедом, — легко поднялся с дивана господин Герхард, вновь обретя прыгучую легкость теннисного мячика. — Вопросы есть?»
«Только один, — тоже отклеился от дивана Перелесов. — Почему вы спросили меня про Пра…бабушку?»
«Сам не знаю», — ответил господин Герхард.
«Так не бывает», — возразил Перелесов.
Некоторое время они молча смотрели друг на друга.
«Поговорим об этом после, — с отвращением отвернулся от притаившегося в углу холла инвалидного кресла господин Герхард. — Ты готов к работе, я бы даже сказал, избыточно готов. Сдавай экзамены, и в Москву! Тебе здесь нечего делать».
«Чаю хоть успею выпить?» — угрюмо поинтересовался Перелесов.
«Одну чашку», — не оборачиваясь, произнес господин Герхард.
Как Перелесов ни крутил в голове вопрос немца насчет Пра, ответ не выкручивался. Вернее, выкручивался, но какой-то слишком простой. Пра знала что-то такое, что интересовало фашиста. А тот в свою очередь забрасывал удочку, не посвятила ли она в это случайно (или преднамеренно) Перелесова. Выходило: иди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что. Ладно, вздохнул Перелесов, мало ли что болтает старый маразматик?
Некоторое время он бесцельно слонялся по холлу, даже заглянул в охранную комнату с большим, разделенным на квадраты, экраном. Его вдруг заинтересовало: видят ли камеры фонарь и на месте ли чайка? Камеры все видели. Чайка улетела.
Один из квадратов на экране был слеп.
«Хозяин велел выключить камеру в спальне, — не оборачиваясь, объяснил, как оказалось, затылком контролирующий ситуацию Луис. — Я ее установил для медсестры, она здесь дежурила по ночам. Несколько дней назад он велел отключить».
«А сегодня медсестра будет дежурить?» — с надеждой спросил Перелесов.
«Нет, сеньор, — понимающе засмеялся Луис, — хозяин отпустил ее до конца недели. Меня тоже сегодня не будет. Но вы не волнуйтесь, туристов сейчас мало, перед уходом я переключу внешние камеры на delegacia de Policia».
«Вдруг ему станет ночью плохо?»
«Он надевает специальный браслет. Если что, хозяйка услышит сигнал. Она знает, что делать».
14
Когда Перелесов вошел в свою приемную, навстречу ему поднялся фельдъегерь в серо-зеленом мундире. По мере приближения всероссийского инаугурационного молебна по случаю вступления в должность президента России, число доставляемых секретных документов в министерство резко увеличилось. Сегодня, как определил Перелесов по строгому и неулыбчивому лицу служивого, а также подполковничьим звездам на погонах (обычно пакеты привозили лейтенанты), прибыл наисекретнейший в печатях, как в медалях, конверт, за который он должен расписаться лично. Менее секретные документы лейтенанты, не застав адресата на месте, оставляли в специальной комнате, куда Перелесов периодически приглашался для ознакомления с государственными тайнами.
Расписавшись в прошитой с болтающейся пломбой и жирно пропечатанными типографским шрифтом номерами страниц книге, Перелесов выпроводил важного фельдъегеря, вскрыл похрустывающий желтовато-коричневый конверт. По цвету он был точь-в-точь как бумага, в какую много лет назад в вонючем магазине «Мясо. Рыба» заворачивали секретную вырезку, получаемую матерью по талонам Пра. Кто смеет говорить, что во власти нет преемственности, подумал Перелесов, увидела бы меня сейчас Пра… Ей тоже в свое время доставляли подобные конверты.
В послании премьер-министр информировал Перелесова о назначении его, Перелесова, персонально ответственным за проведение инаугурационного мероприятия исключительной общественнополитической значимости. К письму прилагалась копия распоряжения.
Заперев, как требовала инструкция, секретное распоряжение в сейф, Перелесов велел Анне Петровне срочно соединить его с дрессировщиком медведей из смоленского (приграничной области!) цирка.
— Из-под земли!
— Из берлоги, — уточнила Анна Петровна.
Перелесов хотел спросить у нее, спят ли зимой
цирковые медведи, но она быстро вышла из кабинета.
Пару месяцев назад он опережающе посетил смоленский цирк, посмотрел, как бурая медведица по имени Пятка каталась по арене на самокате, а потом в белой кружевной юбке вместе с двумя другими медведями исполняла танец маленьких лебедей.
«Сможешь сделать, чтобы она опустилась на колени и перекрестилась?» — спросил Перелесов у дрессировщика — цыганистого малого с косо перечеркнутым шрамом щекой и непонятным именем Виорель.
«Легко, — ответил тот, — недельку попостится, и — в храм на исповедь к патриарху. Про меня пишут, что я истязаю медведей. Это ложь. Основа любой дрессуры — дозированное питание. Голод творит чудеса не потому, что усмиряет плоть, а потому, что лечит душу, просветляет и обостряет ум. Голод раздвигает мысленные горизонты любого живого существа. Мое дело — определить внутри горизонта нужную точку и привести в нее это существо, причем так, чтобы оно думало, что пришло туда само, что эта точка для него — цель жизни. Потом можно начинать работу».