«Если бы, — широко, с потягом зевнул Грибов, — на поле для конных прогулок. Разрешил взяться за стремя, и… поскакали».
«Поскакали?»
«Сначала шагом, — каким-то мертвым (так, наверное, говорили на расстрельных процессах тридцатых годов арестованные сталинские соратники) голосом продолжил Грибов. — Слушал молча. Потом стал наддавать, сапожком придавил мою руку к стремени, чтобы, значит, мои двести килограммов тряслись по полю, да еще на глазах у охраны…»
Лицо Грибова оставалось совершенно спокойным. Перелесов понял, что он давно все критически осмыслил. Понимать дальше было страшновато, потому что (Перелесов точно знал) Грибов доносил до Самого не свою, а общую точку зрения серьезных людей. Теперь уже земля горела под ногами Перелесова. Он мог прервать Грибова, развернуться и уйти, тот бы отпустил. Тонкий и постоянный, как называл его мало цитируемый в современной России философ девятнадцатого века Константин Леонтьев, страх чиновника за свою шкуру был сродни воздуху предательства, поступающему, по мнению Грибова, из неведомых баллонов в кабинеты и коридоры власти. Это был уважаемый и признаваемый в их среде страх. Но поздно было уходить после того, как друг открыл Перелесову невыносимую для мужика, хоть и в генеральском звании, тайну — унижения.
«Что ты ему сказал?» — обреченно спросил Перелесов. Он как будто на ходу запрыгнул в трамвай, не имея понятия, куда тот едет и какой взимается штраф за безбилетный проезд. А еще он вспомнил рассказ Пра, как она, служа в комиссии по реабилитации, восстанавливала после Двадцатого съезда в партии зоотехника, отсидевшего десять лет за троцкизм. Его отправили из колхоза в район на партийную конференцию. Вечером мужик крепко выпил с работниками мясокомбината, утром едва дополз до Дома культуры или где там проходила конференция, и всю ее благополучно проспал в последнем ряду. А через семь лет его арестовали, оказывается, на конференции какая-то сволочь зачитала воззвание Троцкого. Мне уже не заснуть, подумал Перелесов, и семь лет никто ждать не будет.
«Бог дал нам ядерное оружие, чтобы сохранить Россию, — уверенно, как с бумажки, зачитал Грибов первый тезис. — Мы не смогли им правильно распорядиться, когда потеряли СССР. Совершить эту ошибку во второй раз — преступление».
«Как это — правильно распорядиться?» — заинтересовался Перелесов.
«Довести до сведения руководителей республик, что против того, кто дернется в сторону независимости и выхода из СССР, будет применено ядерное оружие, — отчеканил Грибов и продолжил: — Ядерная война — туз, прожигающий стол. Кто к нам сунется — на тот свет вместе с нами! Других козырей у России нет. Какие Курилы, какая аренда? Они хотят обрезать нас со всех концов, загнать в угол, чтобы все ракеты, как сельди в бочке, где-нибудь под Костромой или Вологдой, где одни русские, и кончить точечным ударом в эту точку-бочку. Выбор: терпеть, ужиматься, пока будут резать, прессовать в бочке, или ударить самим, пока можем. Любой их глобальный — католический, мультикультурный, еврейский, китайский, англосаксонский, германский, — внимательно посмотрел на Перелесова, едва заметно дернув губой, Грибов, — проект — в пепел! И не хрен тратиться на ПВО! Просто возьмем и взорвем, что есть, сами у себя вдоль границ. Никому мало не покажется, ни одна гадина не убережется. Как можно проиграть с такой картой?»
«Здесь он и поскакал?» — предположил Перелесов.
«Выборочные, децентрализованные репрессии не нужны, — не отреагировал на вопрос Грибов. — Воздух предательства автоматически превращается в воздух наказания, как при Сталине. Это не крепостной, хотя, в душе он навсегда крепостной, русский народ переходит от критического осмысления к революционной практике, а ответственная часть власти пинками выгоняет его из пассивного созерцания, вкалывает адреналин, тащит на ратный и трудовой подвиг. Организм государства нуждается в тотальной и жестокой чистке. Страх смерти — основа и начало дисциплины. Способ один — самим заняться революционной практикой, выжечь гниль. Сначала в себе и вокруг, — вздохнул Грибов и как-то отстраненно добавил: — Это больно. Но необходимо».
«Через потоки крови и немыслимые ужасы анархии, — снова процитировал Перелесов забытого Константина Леонтьева, необъяснимым образом осмыслившего в позапрошлом веке волнующий экономического чекиста Грибова вопрос. — Мировое сообщество, — продолжил уже от себя, — стопроцентно кончит вас (он еще не был готов произнести нас), едва начнутся эти немыслимые ужасы».
«Увидим, — деловито ответил Грибов, — извини, мне пора», — повернулся к лимузину.
«А если…» — Голос Перелесова как будто провалился в воздушную (предательскую?) яму.
«Окна Овертона не просто захлопнулись, — обернулся Грибов, — а защемили яйца. Уже не вылезти. У него нет времени и выбора».
«А у вас?»
«Тебе ли не знать, — усмехнулся Грибов, — как это делается? Можно через революцию — пролетарскую, буржуазную, цветную, черно-белую, негативную, позитивную, какую угодно. Мне нравится позитивная, чистенькое, шустрое такое словечко, как змейка, подползла, ужалила и ищи-свищи. Или — ракетноалтарное единство народа, власти и Церкви. Только… много канители. В сущности, ведь ни алтарей, ни ракет. Власть в золоте, Церковь в расколе, народ в нищете на макарошках. Одной пропагандой единство не слепить, хотя есть затейники, поют на дубу, как птицы Сирины, про фаворский свет, светоносный код, симфонию духа, красно-белую империю…
Еще можно поиграть в мобилизацию, в великую столыпинскую Россию с могучей армией, не тонущим флотом, военными базами на Луне, «Газпромом», мостом от Москвы до Владивостока, «Силой Сибири», северными и южными потоками. Но тогда надо закрывать границы, чтобы не сравнивали, а это, сам знаешь, хлопотно. Ну, а на крайний случай — биоробот, хоть сейчас выпускай к народу. Кстати, американцы делали, странно, да? Делали-то Ельцина, но ничего, потом довели — фигурку уменьшили, приплюснули головку, походочку отрегулировали, словечек разных, типа мочить, тырить, борзота, чтобы, значит, ближе к народу, добавили. Будет править сколько надо, хоть сто лет, да только… — тяжело вздохнул Грибов, — где их взять, эти сто лет… одиночества? Самого-то, собственно, давно нет. Точнее, не важно, есть он или нет. Он — деталь механизма, который пошел вразнос. Нужен ремонт. Механик посмотрит, — подмигнул Грибов, — и скажет, что заменить. Может, вообще, мотор накрылся».
«Понимаю, глупый вопрос, — прикрыл шарфом рот Перелесов. — Армия?»
«Не смеши», — ответил, усаживаясь в машину, Грибов.
Рявкнув сиреной, чудо отечественного автопрома вылетело, разбрызгивая лужи, в испуганно притихший Воскресенский переулок.
Поднимаясь в лифте на министерский этаж, Перелесов почти физически (как Грибов, когда рассматривал свою теряющую ориентацию и хватку руку), то есть на языке не разума, но тела ощутил, что, невзирая на отъединенность, тщательно оберегаемую ментальную независимость от окружающей действительности, он втягивается в гибельную виртуальную воронку.
Гравитация воронки была сильнее его нелюбви к России, сильнее любых его умственных построений. Он крутился внутри воронки, как оброненное птичкой пуховое перышко. У воронки был собственный светоносный код. Он перехватывал код Перелесова, переводил его в ничтожно малую, не способную ни на что повлиять погрешность, мгновенно гаснущую на ветру искру, из которой не могло возгореться пламя.
Воронка творила реальность, управляла собой, не следуя ни умеренно-щадящему (господина Герхарда), ни последовательно-беспощадному (отцов-пилигримов), ни агонийно-истерическому, слепленному из сна разума (народа) и воздуха предательства (власть имущих) сценарию экономического чекиста Грибова.
Открывшаяся, как внезапная бездонная пропасть посреди ровной дороги, реальность ужаснула Перелесова космическим отрывом от первичной природы человека, то есть от того, от чего никакая земная реальность в принципе не могла оторваться, как, к примеру, сам человек — от сердечного стука, насморка или бегущих по мозговым извилинам сигналов.
Почему он, будучи российским министром, выбрал на ответственные должности армянина, татарина и еврея? У татарина — его он поставил на самую высокую — к тому же имелась снятая судимость по статье мошенничество в составе организованной преступной группы. Но именно она, если татарин не позаботился вычистить ее из резюме, была кнопкой вызова социального лифта в современной России. Парень не просто сделал деньги, но еще и снял судимость, с ним можно работать, такая (на подсознательном уровне) мысль должна была посетить (и по умолчанию посетила!) работодателя.
Почему карьера Перелесова — не просто же так привез фельдъегерь пакет? — оказалась в карикатурной зависимости от того, опустится ли на задницу и перекрестится медведица Пятка? А кабан… Перелесов уже гадко предчувствовал, что без кабана никак, кабан обязательно хрюкнет, еще как хрюкнет. Интересно, подумал он, есть у него кличка? Хрящ! Или… Пятак? Пятка и Пятак!
Еще мгновение назад пугающий грибовский план вдруг показался Перелесову не просто глупым и невозможным, а… давно и незаметно осуществившимся. Виртуальная реальность легко и без видимых последствий всосала его в себя, как двухсоткилограммовый Грибов очередную рюмку водки на банкете. С таким же равнодушным превосходством она принимала в себя любые другие, в том числе разнонаправленные, планы, допустим, сделать Россию великой, и — стереть ее с карты мира; вернуть русскому народу духовное первородство, и — разогнать к чертям собачьим Фонд славянской письменности и культуры.
Изготовленный, если верить Грибову, американцами биоробот перемещался внутри виртуальной реальности по планам, как по проложенным сквозь топь дощечкам. Он был временным символом, но не стержнем этой реальности. Было в ней место и для Пятки с… Хрящом. Или Пятаком? И — для Перелесова, как бы он ни старался себя отделить, вырваться из ее засасывающей гравитации. Это был какой-то новый — насильственный — вид патриотизма. Иногда Перелесова оторопь брала от того, с каким пафосом, искренностью, горючей и одновременно счастливой слезой произносили люди его круга здравицы и тосты за любимую, которую они сводили на нет, Россию, причем не только на государственных приемах, но и на дружеских пьянках, где не было смысла лицемерить.