Новым русским патриотом был Грибов. Новыми русскими патриотами были: молодые министры, банкиры, олигархи, так называемые силовики, топ-менеджеры корпораций, обслуживающая власть телевизионная челядь, бесчисленные управленцы от Курил до Калининграда, включая славных ребят из Себежа.
Новизна патриотизма заключалась в их готовности не жертвовать собственной жизнью ради России, а жертвовать Россией ради собственной жизни.
Это были люди-цифры. Не случайно они так любили говорить о цифровой экономике и цифровом обществе. Знаменателем всех цифр была виртуальная реальность. Числители были на первый взгляд разные, но взаимозаменяемые. Биоробот легко пересаживал доверенных людей с судостроения на геологию, с космоса на мясное животноводство, а оттуда на спорт и туризм.
Перелесов подумал, что он тоже новопатриотическая цифра, только с перегруженным и усложненным господином Герхардом, пилигримами, колледжем, матерью и Авдотьевым… (стоп!) числителем. Он отличался от прочих цифр тем, что самообучался, по ходу дела менял программу, в то время как те шли точно по числовому лучу, или светоносному коду: власть — деньги — прощай, Россия! В последние годы, правда, пунктирно высветился еще один, пока не луч, но набирающий силу пульсирующий пучок: власть-деньги-Россия-крепостной правеж-концлагерь.
По кремлевским кабинетам давно гулял (пока в виде развлекательного чтива) проект Россия — городская крепость. Речь в нем шла не о защищающих города системах противоракетной обороны, а… о закрепощении по месту регистрации городских жителей. В сельской местности по причине безлюдья и перевода пахотных земель в собственность иностранных агрохолдингов было не разгуляться.
Новому дворянству предлагалось передавать в крепость (наследственное владение) многоэтажные и прочие жилые дома вместе с зарегистрированными в квартирах людьми. Особо отличившимся на государевой службе дворянам — улицы, кварталы и целые города. Гражданам, точнее городским крепостным, вменялась дополнительная (к налогам и услугам ЖКХ) финансовая повинность — откуп в пользу владетельных хозяев домов и улиц. Тем же, кто не имел возможности выплачивать назначенный барином откуп, устанавливалась градчина — часы и дни, которые неплательщик должен был отработать на принадлежащих барину предприятиях. Авторы проекта не рекомендовали тратить время на подготовительные мероприятия, а ввести городскую крепость президентским указом прямого действия. Они гарантировали семидесятипроцентное, не меньше, одобрение народом такого указа. С утверждением городской крепости, по их мнению, в России должен был восторжествовать истинный, а не смехотворный (по Фукуяме) конец истории, поскольку реализованный в жизни социально-общественный идеал вносит в душу народа успокоение на долгие-долгие века.
Я пастух, нет, подпасок, помогающий пастуху вести куда надо цифровое стадо, с грустью подумал Перелесов. Вот только что присоединил к нему избавившегося от судимости за мошенничество татарина, армянина, еврея и — для статистики — русского. Нет, врешь, устыдившись, возразил коллективному новопатриоту, я не такой, как ты, я не ворую, не ратую за городскую крепость!
А что толку, Перелесов вспомнил непроезжие дороги, исчезающие в бурьяне избы Псковщины, оставленные китайцами черные пни, закопченные шесты с неизвестно чьими черепами на месте дальневосточной лиственничной тайги, что толку…
Но была, была у Перелесова в запасе тайная, о которой не ведали программисты, цифра: отец и сын Авдотьевы, и… стоп! Он не был готов ввести ее в свой числитель, потому что не понимал ее природы. Она была вне виртуальной (с биороботом) реальности, летала высоко над ней как та самая, обронившая перо птичка.
Что она может, размышлял Перелесов, в чем ее сила? В отсутствующей единице измерения? Не в наползающих же на рубашку жуках или призрачных динозаврах ее измерять? Чем сиреневый манекен лучше биоробота? Та реальность везде, а где эта? В его приемной? Или она воткнулась, как авдотьевский барак за МКАДом синей спицей в небо, уползла в космос межпланетным жуком? Не было у Перелесова допуска к тайной цифре. Он ходил вокруг нее, как жадный банкир вокруг неочевидного, но, возможно, перспективного актива. Тупо стоял на пороге и не знал, возьмут ли в дело, а главное, хочет ли сам, чтобы взяли?
Я влип, Перелесов вспомнил баню на слепой турбазе в Псковской области, Анну Петровну в выданном Василичем огромного размера ватнике с напоминающими пожарные шланги рукавами. Она (почти как Сольвейг к Пер Гюнту, только не на лыжах) пришла, подсвечивая путь фонариком, по ночной заиндевевшей траве сообщить, что с ним срочно хочет переговорить заместитель главы администрации президента.
Окончив разговор (заместитель интересовался, все ли средства, выделенные министерству по программе переселения жителей Курильских островов на материк израсходованы), замотанный до пояса в простыню, распаренный Перелесов вернул Анне Петровне телефон. Его рука, как в трубу, вошла в рукав ватника, нащупала там руку Анны Петровны. Телефон потерялся в глубинах ватника, как подводная лодка. Перелесов чудом удержался, чтобы не стиснуть пойманную руку, прижать Анну Петровну к своей облепленной дубовыми листьями груди. Но нет, только коснулся, скользнул горячими пальцами по ее прохладной ладони, медленно, с сожалением, как красивую бабочку, отпустил. Пожарный рукав ватника показался ему бесконечным, как… Северный поток, или Крымский мост. Нет, этот огонь никакой мост не выдержит, никакой поток не погасит, успел подумать Перелесов, не вполне понимая, почему дрожит, как озабоченный подросток, нервно топчется в предбаннике рядом с собственной секретаршей?
Он услышал, как выпал из рукава телефон. Затем рука Анны Петровны догнала его руку, их пальцы сплелись. Перелесов осторожно расстегнул на ней ватник, взял с полки чистую сложенную простыню, протянул Анне Петровне. Молча вернулся в баню, присел на полок. Было трудно дышать. Сердце колотилось так, что ожили, зашелестели прилипшие к груди дубовые листья. Вот так и помру…Что напишут в газетах? Сколько ей лет, попытался вспомнить Перелесов. Плохо, очень плохо напишут. За дверью было тихо. Ушла, вздохнул, потянулся к ковшу, чтобы плеснуть на раскаленные камни. В этот момент дверь открылась, выпустив из бани облако пара и впустив обмотанную простыней Анну Петровну.
Он не помнил, о чем они говорили, но помнил, как с них постепенно сходили простыни, как он охаживал ее веником, а потом она его. В скупом банном освещении ему открылось, что тело Анны Петровны моложе ее возраста, да, пожалуй, что и его накаченного в фитнесе, периодически освежаемого мальдивским солнцем и солеными морями тела. Но и тогда Перелесов тормозил, запоздало обматывал чресла простыней, даже один раз выскочил из бани, бросился с понтона в ледяное черное озеро, чтобы унять страсть. Потом, согревшись на полке, исхлестав себя до изнеможения веником, упал в предбаннике на знаменитый топчан, где когда-то лежала (и если бы только одна она!) Дениз. Ему вдруг показалось, что на крыльце скулит и царапает дверь лапой Верден. Он проверил. Вердена не было. А когда вернулся в предбанник, обнаружил, что там остался единственный источник света — большая желтая луна в окне, как в раме. Она висела между двух сосен, как между огромных оленьих рогов. У нее есть муж? Где она живет? Почему я до сих пор не выяснил? Перелесов прилег на топчан, закрыл глаза, зная, что прямо сейчас к нему под простыню неслышно скользнет, прижмется чистым телом, а потом разлучит колени Анна Петровна. Они не сказали друг другу ни слова, только когда покидали баню, Анна Петровна, набросив на плечи ватник, заметила: «Он тоже любил тебя».
Самое удивительное, что Перелесов не спросил: «Кто?»
Он знал.
15
Собираясь в дорогу из Синтры, где играл в теннис вчерашний покойник господин Герхард, получивший назначение в Россию выпускник Кельнского колледжа Всех Душ Перелесов, помнится, задумался о тайных (крысиных?) ходах между жизнью и смертью.
До тех пор, пока он не увидел машущего на корте ракеткой старого фашиста, Перелесов был уверен, что не поддающаяся человеческой логике возня пилигримов — инвалидов-колясочников с пересаженными сердцами и почками — в конечном счете упирается в единственную и непреодолимую стену — смерть. Человеческая жизнь была мгновенным случайным выплеском из вселенной смерти. Невесть что возомнившие о себе пилигримы пытались что-то конструировать из летящих капель, дергались внутри стремительно высыхающего выплеска. Между тем достаточно было просто написать на бумаге — 2150, чтобы осознать: никого из существующих здесь и сейчас людей, включая в первую голову обезумевших пилигримов, в это время не будет.
У них не было никакого плана переустройства мира. Они просто тянули его в могилу вместе с собой!
Если они были людьми Запада, как считали в России, то почему с не меньшей страстью, чем Россию, уничтожали Запад — наводняли пришлыми народами, рассаживали в правительства и на выборные муниципальные должности геев, лесбиянок, индусов, арабов (в глухой ледяной исландской деревне у подножья вулкана с непроизносимым названием Перелесова важно встретил бургомистр-полинезиец), мешали европейцам заводить и воспитывать детей?
Перелесову были известны молодые пары, свирепым медицинским способом лишившие себя этой возможности по причине большого числа голодных и несчастных детишек в Нигере, Мьянме и других местах. Зачем нам заводить своих, объясняли они понимающе кивавшему Перелесову, лучше мы обеспечим нормальную жизнь в Швеции трем (они выбрали их по картотеке Всемирной организации здравоохранения) сомалийским близнецам-гидроцефалам. Перелесову стоило немалых трудов умильно улыбнуться, глядя на фото трех будущих, похожих на инопланетян, шведов. Голые, с дынными (овальными!) животами и дынными (овальными!) головами, они сидели, скрестив ноги, на песке, отмахиваясь от мух. Пара была из Гетеборга, куда он приехал на практику — изучать взаимоотношения местных и новых мусульманских общин. А если будет трудно, продолжили молодые шведы, примем в семью третьего родителя. Кажется, они имели в виду одинокого пожилого соседа, показавшегося Перелесову спившимся извращенцем.