Завод вроде бы находился в Москве, но место напоминало пейзаж после битвы. Ветер стучал в ржавые листы ограды, тоскливый железный вой плыл над проломленными крышами. Цеха стояли частично разрушенные, с выбитыми окнами, зияя проломами в стенах, как будто их атаковали отлитые в годы войны на «Молоте» самоходки. Асфальт под ногами напоминал слоистые волны с воронками. Бетонные плиты были выворочены из земли и зачем-то разбиты (у Перелесова сразу встали перед глазами выломанные фрагменты чугунной ограды набережной Москвы-реки, по которой он когда-то ходил с Авдотьевым). Среди поваленных и срубленных деревьев в заводском сквере мерцала в лунном свете страшная статуя Ленина с отбитой головой и повешенной на руку автомобильной покрышкой.
Это был кусок приграничной Псковской области, непонятным образом переместившийся в Москву. Если бы, конечно, в Псковской области имелся сопоставимый с «Молотом» промышленный гигант. Он был не просто уничтожен (Перелесов видел немало аккуратно закрытых, точнее законсервированных, предприятий в Европе), но уничтожен с торжествующим цинизмом, победительным осквернением самой идеи коллективного труда и инструментального станкостроения.
Станкостроение, вспомнилось Перелесову изречение забытого ныне сталинского наркома Серго Орджоникидзе, вбившего «Молот» в окраинную московскую землю, — мать промышленного производства. Применительно к улью — пчелиная матка. Сейчас мать (матка) промышленного производства была мертва. «Молот» лежал в грязи и лужах, как поверженный с остатками сотов улей. Убитую территорию облюбовали вороны, апокалиптически носившиеся в мутном весеннем небе, и крысы, энергично осваивавшие стихийную мусорную свалку посреди центральной площади перед заводоуправлением. Не хватало стаи свирепых бродячих собак, но может быть, где-то они прятались, обкладывали Перелесова, как… кабана?
Он приехал на напоминающие павильон для съемки футуристического блокбастера развалины не только потому, что хотел посмотреть будущие угодья Виореля, но еще и потому, что неожиданно оказался миноритарным акционером «Молота».
Перебирая в квартире на Кутузовском проспекте (он там не жил, но по просьбе матери оставил за собой) старые книги, советского и перестроечного времени журналы, папки с напечатанными на пишущей машинке пьесами и сценариями (одна пьеса, видимо времен тайного противостояния отца с советской властью, заинтересовала Перелесова странным названием «Зилоты на ЗИЛе»), бледные (четвертый экземпляр) перепечатки запретных «Зияющих высот» и «Архипелага ГУЛАГа», он наткнулся на плотный, втиснувшийся между томами Лескова конверт с акциями станкостроительного завода «Молот».
В начале девяностых по квартирам ходили люди, обменивавшие выданные народу ваучеры на спешно напечатанные акции разных предприятий. Столы приемщиков устанавливались прямо на лестничных клетках. Жильцы выстраивались в очередь, торопясь расстаться с непонятными ваучерами, слушая рассказы о золотом дожде, долженствующем пролиться на них в недалеком будущем, когда приобретенные акции выйдут на мировые рынки, потеснят американских, европейских и японских биржевых гигантов. Как вы не понимаете, запомнил Перелесов слова (почти по Маяковскому) рыночного агитатора-горлана-главаря: «Гермес» — это наш российский «Дженерал Моторз»!
Пра упорно отказывалась менять семейные ваучеры на акции, захлопывала дверь перед носом сборщиков, громогласно объявляла их мошенниками, один раз даже вызвала милицию, чтобы очистить социалистический подъезд образцового содержания от незваных капиталистических гостей. За это на площадке вывинтили лампочки, а дверь их квартиры густо обмазали дерьмом и подожгли. «Перестаньте блажить! — разозлился перепачкавший руки в горящей краске и дерьме отец. — Историю не остановить! — И, видимо, чтобы Пра было понятней, продолжил: — Это все равно что выйти навстречу коннице Буденного с портретом Деникина!» Пра молча ушла в свою комнату, а потом долго отскабливала дверь скребком, отмывала содой, хлоркой и хозяйственным мылом.
В конце концов, когда мать была на работе, а Пра ушла в школу встречать Перелесова, похмельный отец обменял все выданные им ваучеры на акции «Молота», предварительно сгоняв позвонившего в дверь сборщика в ближайший ларек. «Литровый «Рояль», пять бутылок «Балтики» плюс акции «Молота» по номиналу ваучеров, — потом, икая, оправдывался он перед Пра, — очень удачная негоция. Мне бухло, вам… Волобуев, держите «Молот»! Я сделал правильный социалистический выбор! Разобьем «Молотом» башку поганой власти. Берите, берите, мама (в сильном подпитии он так издевательски величал Пра), перекуем «Молот» на… «Рояль».
Кирпичные трубы разгромленного завода вдруг показались Перелесову дорическими (или ионическими?) колоннами опять же разгромленного храма утопического благоденствия. Люди приносили на алтарь труд и талант. Инструментальный бог превращал их дары в металл (станки), способные производить то, в чем нуждались другие люди.
В этот момент косая (одичавшей собаки, но, может, и волчья) тень скользнула по разбитому асфальту, перерезала величественные мысли Перелесова, растворилась в непривычно контрастном лунном свете. Провожая взглядом злую тень, Перелесов порадовался, что приехал на казенной машине в сопровождении вооруженного охранника. Тот мгновенно отреагировал на тень, метнув руку под расстегнутый плащ. При этом на его лице не дрогнул ни единый (если это слово применимо к анатомии лица) мускул. Видать, парню доводилось бывать и в куда более жутких местах. В позднее ночное время на незапланированные в графиках мероприятия охраняемых персон сопровождали особые сотрудники ФСО. Лицо этого показалось Перелесову знакомым. Точно! Он видел его во втором кольце охраны Самого, а персонально он, кажется, отвечал за вицепремьера по фамилии Линдон, курирующего в правительстве финансовый блок.
Перелесов хотел приехать сюда пораньше, но заседание рабочей группы по подготовке всероссийского инаугурационного (ему никогда не удавалось правильно набрать это слово на компьютере с первого раза) молебна затянулось, поэтому добраться до «Молота», точнее, до склепа инструментального бога, удалось только к часу ночи. Он бы успел раньше, если бы не настигший у двери звонок Грибова по секретному с мечущейся по черному экрану красной (адской?) точкой телефону. Разговор был долгий и вроде бы ни о чем, за исключением последних слов. «Вибрируешь, геронтофил?» — спросил Грибов. «Какой частью тела?» — уточнил Перелесов, превратившись в одно большое ухо. Вот сволочь, неужели знает? «Бздишь!» — грубо продолжил Грибов. «А пошел ты…» — привычно послал экономического чекиста Перелесов. «Не бзди, конек, — успокоил Грибов. — Никаких резких движений до этой… тьфу, вот, б… придумали слово… ингуринации. Он с нами!»
Глядя на проносящиеся в небе серые облака, Перелесов подумал, что над особо необитаемыми приграничными местами вполне можно повесить транслирующие колокольный звон аэростаты. А можно специально для церемонии оперативно изготовить партию инновационных дирижаблей. У него не было ни малейших сомнений, что деньги из казны будут немедленно выделены.
«Он с нами», — вспомнил Перелесов слова Грибова. С кем? Кто эти «мы»? Новые городские крепостники? И совсем странная, но естественная для акционера «Молота» мысль посетила его: большевики не разрушали промышленность царской России, поэтому Провидение дало им шанс. А после того, как Сталин ударил по избам тысячью «Молотов», оно же перевело Россию (СССР) в главный зал исторического казино. Но шанс был бездарно упущен, обменен на яхты и тысячеметровые квартиры для новых крепостников и — ваучеры убитого «Молота» для народа.
У нынешних хозяев страны шансов нет!
Мысль была противоречивой, поскольку, во-первых, Перелесов был одним из этих хозяев, во-вторых, кому-кому, а ему-то точно было известно, что шансов нет. Он работал на уничтожение этих шансов. Хотя за годы, минувшие после смерти господина Герхарда, поводок, на котором бегал Перелесов, существенно удлинился. Иногда он уже сам не вполне понимал — кто держит поводок и в какую сторону бежать.
После неожиданной смерти немца Перелесов на некоторое время застрял в Синтре. За урной с прахом мужа матери приехали молодые, подтянутые люди, говорящие на звонком, как сплав стали и никеля, немецком. Господин Герхард завещал упокоить свой прах в таинственном пантеоне в Парагвае. Неведомый Германо-парагвайский союз ветеранов трансконтинентальных авиалиний взялся исполнить волю усопшего. «Мы вышлем вам фото участка и памятника, — пообещал Перелесову представитель Союза, — памятник будет стандартный, — пояснил он, — каменный немецкий крест с пряжкой армейского ремня». «Ну да, конечно, Gott mit Uns», — понимающе кивнул Перелесов. «Вам и вдове будет предоставлена возможность посетить место захоронения вашего родственника, — обнадежил представитель Союза, — естественно, за наш счет в удобное для вас время. Это тоже оговорено в завещании».
Вернуться в Кельн, закончить дела в колледже, отправиться на работу в Москву Перелесов смог только после того, как мать вышла из психиатрической клиники и вступила после медицинского и юридического подтверждения дееспособности в права наследницы имущества скончавшегося мужа.
Утром он практически не видел мать, плотно опекаемую полицией. Возле ее комнаты поставили строгую вооруженную сотрудницу. Проходя мимо, Перелесов понял, что мать допрашивают, но услышал только мужские голоса. А потом увидел, что ее выкатывают из дома на медицинской кровати, грузят в красный фургон Ambulancia emergencia и стремительно увозят.
«Бедная женщина лишилась рассудка, — шепнул, придержав рванувшегося за Ambulancia Перелесова дон Игнасио. — Винит себя в смерти мужа. Это естественно для любящей жены».
Перелесова долго не пускали в закрытую полицейскую clínica psiquiátrica к матери. Дон Игнасио был знаком с главврачом, как догадался Перелесов, тоже старым салазаровцем. «Мы вместе ездим в Андалусию на настоящую