Обрыв — такая же естественная форма мысли, как логический вывод. Перелесов снова поднял взгляд на скучающее без дела (облака прошли) лезвие месяца. Надо показать ему денежку, вспомнил старую примету, чтобы он помог ей размножиться. Пошарил по карманам, но ни монеты, ни купюры не обнаружил. Пришлось показать пластиковую карту. Надеюсь, не обидишься, чего мелочиться, подмигнул месяцу Перелесов.
Ему вдруг до слез стало жалко господина Герхарда, раз и навсегда избавившего его от необходимости тревожить месяц демонстрацией денежки. Немец точно определил состояние подлунного (подмесячного?) мира, как равнодушную ненависть, но не учел, что сам был (внезапно стал?) ее объектом.
Иначе почему пришедшая ночью в спальню мать Перелесова задушила его подушкой?
Возможно, как выяснилось позже, господин Герхард хотел смотреть и пересматривать один (о воскресшей мужской силе?) сюжет. Но вышло так, что смотреть и пересматривать другой — о его (вместе с воскресшей мужской силой?) смерти — пришлось Перелесову.
В скальном гроте под Кабо-да-Рока он многократно, можно сказать покадрово, прощелкал две ночные минуты, перед тем как сжечь флешку. Его изумило, как быстро и технично действовала мать. Она вошла в спальню на легких ногах, опустила подушку на лицо мужа, а когда тот зашевелился, села на подушку и сидела, вцепившись в кровать, пока тот не перестал шевелиться.
Потом, после того как обмотанная липкой бумагой (чтобы скрыть готические буквы нацистского девиза и свастику) фарфоровая урна с прахом господина Герхарда отбыла в Парагвай, встречаясь с матерью в Москве, Брянске, Синтре, в других странах и городах, Перелесов против собственной воли и мысленно проклиная доктора Фрейда, часто задерживал взгляд на этой упругой и подтянутой части материнского тела. Спальня господина Герхарда в Синтре к тому времени была переоборудована в тренажерный зал, где мать проводила немало времени.
Конечно же, она обратила внимание на неуместные сыновние гляделки и однажды заметила: «Ты прав, задница такое же орудие убийства, как нога, рука и голова».
Перелесов, смутившись, забормотал что-то про прекрасную физическую форму, но она прервала: «Хочешь знать, почему я это сделала?» Перелесов молчал, и она продолжила: «Certainly, yes! Ты всегда думал, что отлично знаешь меня, что я ничем не могу тебя удивить, но это, — хлопнула себя по заду, — разрушило образ, и ты хочешь понять».
«Не продолжай, — поднял вверх руки Перелесов, — я сдаюсь. Нет никакой необходимости…»
«Но я скажу, — продолжила мать. — После возвращения из Парагвая, ты помнишь, теннис, волчий аппетит, велосипедные прогулки и все такое, он захотел снова, после десятилетнего перерыва, спать со мной…».
«Он твой муж», — растерянно произнес Перелесов.
«Я оттягивала как могла. У меня был выбор — покончить с собой или с ним. Я хотела — с собой. Но не смогла, струсила. Он… был хорошим человеком, я любила его! — Она вдруг разрыдалась, закрыв лицо руками. — Я знаю, что буду гореть в аду!»
Закончив осмотр «Молота», Перелесов отошел под дерево отлить. Охранник сделал знак водителю. Тот быстро вернулся за руль. Взвизгнув тормозами, машина встала носом к снесенным воротам завода.
Застегивая ширинку, Перелесов окинул взглядом темные корпуса, выщербленные трубы, безголового серебристого рыбного Ленина, несущего куда-то на укороченной руке черную автомобильную покрышку.
В этот самый момент вдруг стало неестественно светло. Перелесов увидел пробивший крышу дальнего корпуса, устремившийся в небо синий луч. Он, как длинная спица, достал до месяца и тут же растворился в облаках, как его и не было.
— Выруби дальний свет! — крикнул охранник водителю. — Всех крыс перепугаешь!
Когда выехали с территории «Молота», сидевший рядом с водителем охранник обернулся.
— Вам звонили.
— Кто?
Охранник протянул смартфон.
— Линдон, — прочитал фамилию Перелесов. — Набери, — попросил охранника.
— Он ждет вас в ресторане «Царская охота», — сказал охранник. — Будем там через двадцать минут».
17
В последнее время Перелесов все чаще задавался вопросом: придется ли переформатирование остаточной России на его век, или он вослед пилигримам и господину Герхарду успеет уйти за горизонт, а Россия так и останется скрипеть костями?
Как-то некстати вспомнилась строчка: «Подушка неба — горизонт». Какая разница, вздохнул Перелесов, за горизонт или под подушку? Тут же всплыла вторая (последняя) строчка ненаписанного стихотворения: «Уйду в тебя и задохнусь от счастья». Это был первый и последний поэтический опыт в жизни Перелесова. Адресовалось стихотворение почему-то… похожей на подрощенного цыпленка экспедитору с Курской птицефабрики Эле. Значит, было в ней что-то такое, что подвигло юного Перелесова на сочинение стихов. Но что? Он не помнил.
А может, он тогда ушел в подушку неба, задохнулся от счастья и умер, а сейчас по земле ходил другой, презревший лирику, Перелесов? Жизнь не уставала радовать невозможными причинно-следственными связями, причем не косвенно (художественно), а по Маяковскому весомо, грубо, зримо, подтверждая даосский тезис: «Все связано со всем».
Точно такое же стихотворение мог бы сочинить господин Герхард в роковую ночь, если бы, конечно, у него было для этого время. Он, в отличие от юного Перелесова, реально задохнулся… от счастья?
По всем расчетам, русский народ должен уступить территории, раствориться в некой безнациональной сущности к 2050 году.
У Перелесова были неплохие шансы дожить: он не пил, не курил, следил за здоровьем, занимался (в меру) спортом, фитнесом, правильно питался.
Ну и что, подумал он, глядя из окна машины на ночную, но не спящую Москву, что с того, что я доживу до развала России (перехода в новое качество — такое словосочетание все чаще вкрадчиво просачивалось в государственные бумаги под грифом «секретно»), какая мне в этом радость?
На подушку неба была натянута черная наволочка с булавками звезд. Перелесову хотелось уйти в нее и задохнуться от счастья.
Но нижняя больная сумеречная жизнь густо выпирала светящейся пеной из дверей и пандусов ночных клубов, круглосуточных супермаркетов, ресторанов, каких-то непонятных поздних театров. Это была злая, оскорбляющая небо, кислотная пена. Клейкая, она растворяла в себе людей, сводила на нет их силы, рубила на корню человеческий век. Как хорошо, подумал Перелесов, что у меня нет дочери, зависающей в наркоманическом ночном клубе, нет сына, готового врубиться в отбойник на «Мазератти» или «Ломбарджини-дьябло».
Красивые, вспомнилось ему определение из неправдоподобного, как сама правда, научного эксперимента американского ученого Джона Колхуна под названием «Вселенная-25». Этот парень организовал настоящий рай — идеальная температура воздуха, изобилие еды и питья, отсутствие хищников, оборудованные гнезда — для небольшой популяции мышей и стал следить, что будет дальше. Сначала мыши радостно плодились, деятельно осваивали пространство, но потом с ними начали происходить удивительные вещи. Они постепенно перестали размножаться, среди них (при равном доступе к жизненным благам) появились так называемые отверженные, число которых неуклонно росло. А потом (Колхун назвал эту стадию развития мышиного социума предпоследней) появились красивые. К этой категории относились особи, демонстрирующие нехарактерное для вида поведение. Самцы отказывались драться и бороться за самок и территорию, не проявляли никакого желания спариваться, были склонны к пассивному образу жизни. Точно так же вели себя самки. Красивые ели, пили, спали и очищали свою шкурку, избегая конфликтов и выполнения любых социальных функций. В отличие от большинства прочих обитателей мышиного рая, на их теле не было шрамов, выдранной шерсти. Это были настоящие мышиные нарциссы, не способные ни на что, кроме бессмысленного самолюбования. В предпоследней популяции красивые превратились в доминирующее большинство, после чего стремительно — а как иначе при отказе от размножения? — вымерли. Ну, а завершающая (после красивых) популяция мышей оказалась сплошь ублюдочной. Последние мыши практиковали однополовые связи, вели себя девиантно и агрессивно. В условиях избытка жизненных ресурсов и качественной пищи у них процветал каннибализм (мышеедство?), они с непонятной страстью пожирали друг друга. Самки отказывались заниматься детенышами и попросту отгрызали им головы. На 1780-й день после начала эксперимента умер последний обитатель мышиного рая.
Проецируя результаты исследования на человеческую цивилизацию, Джон Колхун сформулировал «Теорию двух смертей». Первая ступень — смерть духа, за которой неотвратимо следует вторая — вырождение и физическая смерть.
В России, творчески развил мысли американца несущийся в черной машине по ночной Москве Перелесов, красивые — это власть, а плебс — девиантный отстой. Ему одна дорога — смерть. Сейчас он упирается, митингует, кипит в сетях, но вскоре сможет протестовать исключительно посредством массовых сексуальных извращений, каннибализма и… смерти. Власть уже пережила смерть духа, но еще не утратила воли к наслаждению. А потому сформировала буферную между собой и плебсом популяцию силовых мышей (мышгвардию). Нам, русским красивым, с гордостью за свой народ подумал Перелесов, хватило ума оградить себя от девиантного (в недалеком будущем гомосексуально-каннибалистического) отстоя мышгвардией. Вот только, вспомнил экономического чекиста Грибова, ограда трещит и валится.
Стриженый затылок охранника впереди застилал Перелесову обтянутую черной наволочкой, обколотую булавками звезд подушку неба. Оно так редко бывает над Москвой ясным и чистым, вздохнул он, а тут эта голова.
Почему-то захотелось позвонить матери, услышать ее голос. Последний раз они разговаривали две недели назад. Мать сказала, что собирается в Парагвай. «Зачем?» «Хочу увидеть место», — ответила она после долгой паузы. «Валгаллу?» «Он говорил, что в Германии для его могилы места нет». «Ну да, — согласился Перелесов, — где же еще? В Парагвае нет такой, как в Германии,