Они встретились в Большом театре на приеме для высших чинов дипломатического корпуса в перерыве премьерного показа балета «Дох Кихот».
«Думаешь, оборвется? — кивнул на люстру Перелесов. — Накроет нас?»
«Пластмасса, — презрительно поморщился Грибов, — с латунным напылением. Скрючится, осыплется через пару лет. Если и накроет, то легко. Таджички с узбечками подметут. Знаешь, сколько украли на реставрации? Второй Большой можно поставить. Но разве когда-нибудь было, — добавил задумчиво, — чтобы все жили хорошо, никто не воровал и всем всего хватало?»
«Было, — решил позлить друга Перелесов, — в СССР Не хорошо, а средне. Воровали, но не театрами. Не всего хватало, но с голода не умирали. Для человечества уже сказка».
«Так чего же ты… — помахал рукой Грибов военному атташе какой-то африканской страны, приветливо приподнявшему леопардовую пилотку. — Куда тянешь?»
«Не я, — напомнил Перелесов крылатые слова Самого: — У кого меньше ста миллионов долларов, тому стыдно называться патриотом, он ничего не сделал для России».
«Не до конца цитируешь, — уточнил Грибов. — Оставь себе десять, остальные отдай и не греши».
«Кто слышал?»
«Кто надо!» — произвел рукой в кармане пиджака некие манипуляции с прямоугольно выступающим сквозь ткань смартфоном экономический чекист. — Что же тогда твой СССР бесславно сдох?» — спросил он уже почти мирно.
«Потому и сдох, — вспомнил тоже бесславно, точнее беспобедно сражавшегося против СССР норвежского миллиардера-фашиста Перелесов, — что у него был шанс».
Один шанс убивает другой шанс, подумал он, результат — жизнь без шансов. Но остерегся вовлекать в сложную историософскую дискуссию о Великой Отечественной войне, Сталине и Гитлере Грибова.
«Был?» — оттянул Перелесова к приоткрытому с колышущимися многослойными занавесками окну Грибов. Уйдя под волнующуюся кисею, они присели на хрустнувший, определенно не мраморный подоконник, как бы отделились от разноговорящего общества — строгих черных смокингов, благоухающих, в драгоценностях, дам, парадных — в орденах под золотыми погонами — мундиров.
Перелесов отметил, что у реставраторов Большого все же имелась совесть. Псевдомраморный подоконник хоть и прогнулся под тушей Грибова, но не треснул, не обрушился.
«Возможно, шанс был, — между тем продолжил экономический чекист, отхлебнув из бокала пятилетнего «Hennessy», — да только… непонятный какой-то. Я тут недавно готовил материалы для переговоров по искусственному интеллекту, лезут сейчас к нам с этой хренью, как бы интеллект сам, без нас, не устроил ядерную войну, смотрел документы из железной радиоактивной — никогда не будут рассекречены — папки. Но пришлось распаять и как это… язык сломаешь! денуклеаризировать… Они нам предлагали в восьмидесятых уйти в третий мир, сползти к экватору, строить социализм вместе с индусами, вьетнамцами, китайцами, если получится. Научно доказывали, что социализм у азиатских ребят в крови, на генном, так сказать, уровне. За собой оставляли Европу, Штаты, Канаду с Австралией, Южную Африку, еще что-то, не помню. Чувствовали, суки, что глобальные Юг и Восток их кончат! А тут большой, на две трети мира, СССР: ни богатых, ни бедных, ни белых, ни черных, все одинаково желтенько-смугленькие, всем всего понемногу, по справедливости, кому рис, кому картошку, детишки в школе. Опять же этот… ленинский университет миллионов, нет, уже миллиардов по телевизору, партия наш рулевой, цензура, покой, порядок! Никаких беженцев, никаких мигрантов, никакого терроризма, все — атеисты, никаких попов с муллами и далай-ламами, семья — ячейка государства, дети — наше будущее, естественный товарообмен. Мы им — ресурсы, рабсилу, границу на замке, они нам — товары, технологии, идеи, чтобы всемирный советский народ не закисал. Гармония! У них нулевая рождаемость, у нас — конвейер, могли бы со временем их проглотить, растворить в себе. Тогда вообще — другой мир, новая цивилизация. Поперли бы в космос, растопили Антарктиду, озеленили Сахару… Не договорились с Андроповым. Сказал, мы тоже Запад, будем как вы, влезем в ваш проект. Принимай нас, Суоми-красавица! Была такая военная песня, выучил, наверное, в Карелии в советско-финскую, когда мы Выборг оттяпали. Стали, влезли, б..! Сейчас расхлебываем», — забился в занавеске, как огромный пингвин, Грибов.
«Ему-то что, — помог выпростаться другу из вертикальных белых волн Перелесов. — Говорят, знал, что жить всего ничего».
«Ошибаешься, — хмуро зыркнул по сторонам Грибов. — Хотел жить вечно, как твои…» — замолчал.
«Пилигримы, — подсказал Перелесов. — Они просят у Христа жизни вечной и беспечной».
«Выпросили?» — поставил пустой бокал на подоконник экономический чекист. Хотел подозвать официанта, но тот прошел мимо. Видимо, в его функции не входило обслуживать укрывшихся за занавесками неустановленных лиц.
Неужели знает, посмотрел в окно на опутанные светящимися гирляндами деревья Перелесов. Вряд ли, столько лет прошло.
Весна в год всероссийского молебна получилась ранней. Президент выбрал отличное время для инаугурации. Он входил в народ, как вечная весна в природу.
Тепло могло спокойно перетечь в лето. Но могло и морозно побить поверившую в него природу. Перелесов давно понял, что тайн нет, а потому не любил врать. Когда это было невозможно, он старался уйти дальше правды, дальше истины — туда, где жалкие человеческие категории превращались из распустивших перья художественных жар-птиц, сиринов и алконостов в ощипанные тушки конвейерных бройлеров. Здесь он брал пример с Самого. Перелесов навсегда запомнил его ответ обнаглевшему журналисту, выкрикнувшему на прямой линии: «Скажите хоть раз правду: сколько у вас миллиардов?» «И я, и вы, и все, кто здесь, и даже те, кто еще не появился на свет — мы все умрем, — ответил Сам. — Неужели правда, какую вы хотите знать, имеет хоть какое-то значение? Для меня нет!»
«Даже если выпросили, — ответил Перелесов, — я не буду первым, кому они об этом сообщат».
«А ведь в это все упирается. Пошли отсюда! — Грибов решительно раздвинул занавески, и они с Перелесовым, как из пены морской, выбрались к роялю, за который как раз усаживался, разминая длинные пальцы, парнишка в черной блузе и лакированных сценических туфлях. Волосы у него на затылке были схвачены в хвостик, как если бы из черепушки бил родничок. — Я тоже раньше думал, что коммунисты не боятся смерти, — продолжил Грибов уже на лестнице, — ан нет!».
Перелесову сразу вспомнилась Пра, сказавшая перед смертью в больнице: «Он знает…» и: «Найди…» Кто знает? Кого он должен найти? Так, если верить Карамзину, Петр Первый, умирая, гневно обвел глазами стоящих у одра: «Отдайте все…» — и отошел, не закончив фразы.
Пра умерла в безвластной библейской нищете, поэтому речь точно шла не о спрятанных сокровищах или тайных счетах.
В спину рассыпчато ударил «Турецкий марш» Моцарта. Фортепианный парнишка знал свое дело. Россия обслуживала дипломатический корпус по высшему разряду.
Перелесов с давних пор избегал додумывать до конца опасные мысли.
Проклятые эти мысли были чем-то вроде медленного эпилептического припадка. Прояснение наступало в падучей, в судорогах, в идущей горлом пене, от которой брезгливо шарахались окружающие.
Вот и сейчас он почувствовал приближение прояснения, явление недостающего, завершающего долго складывающуюся картину, пазла. Он еще не видел всю картину, но уже чувствовал ее никому не подвластную истинность, как если бы картину собирал Господь Бог.
Зачем мне это?
Спускаясь вместе с Грибовым по мраморной, удачно пережившей реставрацию, лестнице (только двухсотлетний мореный дуб на перилах поменяли на какую-то липкую пластмассу), Перелесов точно знал, что не будет ничего выяснять. Но не мог отделаться от ощущения, что в этот московский вечер он, как некогда ранним утром в Синтре, оказался в месте и времени, которые не выбирал. На расстоянии вытянутой руки от запретной флешки с запретным изображением, снятым (якобы) отключенной камерой. И флешка податливо скользит в его сопротивляющуюся дрожащую ладонь.
«Такие страсти, — сказал Грибов, когда вышли на улицу, — хоть конспирологический роман пиши. — И добавил, видя, что Перелесов не проявляет ни малейшего интереса к теме: — И ведь напишет какая-нибудь сволочь, точно напишет!»
«Что толку? — пожал плечами Перелесов. — Все равно никто не поверит».
«Потому и существуем, — повеселел Грибов, — что никто не верит, что такое возможно. Наверное, так всегда было?»
«Возможно. Извини, мне надо в министерство».
«Думаешь, отрицание законов бытия освобождает от ответственности за их действие или — не важно! — бездействие?» — задержал его руку, как утопил в маленькой, но хваткой подушке, Грибов.
«Здесь и сейчас? Или во времени и пространстве?»
«Все имеет обратную силу, — вздохнул Грибов. — Но ты прав, человек слишком ничтожная величина, песчинка. Правда, иногда он застревает в механизме, сбивает хронометр. Щупали по нашей линии твоих пилигримов ребята сорок лет назад насчет Брежнева. Обещали уйти из Афганистана, убрать ракеты из Европы, отпустить всех евреев. Дали понять, что любой другой после него будет хуже. Те включились, Брежнев им тоже нравился. Это сейчас у нас все заточено под бессмертие, сто лабораторий пашут, а в то время… — махнул рукой. — Отставали, хотя это странно при старцах у власти. Вторая мировая держава, ресурсов немерено, все в их руках! О чем еще думать, как не о жизни вечной и беспечной? — задумчиво посмотрел на Перелесова. — Пилигримы гарантировали Брежневу десять лет такой жизни, то есть до девяносто третьего. Прилетал от них человечек, говорил с Брежневым в Завидово на лодке. Не записали, они в последний момент пересели. Егерь, идиот, с другого берега приплыл за кормом для уток. Пилигрим, как положено, завалил с вышки кабана, улетел с мясом, а Брежнев резко передал дело от Андропова Щелкову, был такой министр внутренних дел, его кореш, и все — никаких концов! С Брежневым через медицину работали — давали таблетки, чтобы хорошо спал, а на самом деле, чтобы во сне говорил. Лучшие специалисты слушали его ночной бред. Глухо. Разобрали только, что через сорок лет кто-то появится, кто сможет. Кто? Иисус Христос? Что сможет? Даст людям, как ты говоришь, жизнь вечную и беспечную? С Брежневым через пару месяцев понятно что, а Щелкова Андропов долго мурыжил, но тот ничего не сказал, а как понял, что не отстанут, застрелился».