Новый вор — страница 5 из 52

На разлад в семье быстро и охотно отозвался окружающий материальный и нематериальный мир. Он упрямо продолжал существовать, несмотря на стремление Перелесова жить, как если бы его не было. Дверцы комнатных и кухонных шкафов не просто выламывались из петель, а с треском отстреливались, щетинились тонкими и острыми, как иглы дикобраза, щепками, салютовали дээспэшной трухой. Под колесиками трофейного пианино — оно досталось Пра от дяди-артиллериста, штурмовавшего рейхстаг, добивавшего фашистскую гадину в Праге, а потом бесследно сгинувшего в ГУЛАГе — восклицательными знаками вздыбились паркетины. В опорках, как пленный фашист под Сталинградом, стояло теперь осиротевшее пианино, на котором мать в лучшие времена любила играть несложные этюды и пьесы, но чаще эстрадные песни советских времен. Раковина на кухне постоянно засорялась, прицельно плевалась черными вонючими струйками, словно в глубине затаилась какая-то злобная ядовитая гадина. Тараканы свободно и дерзко перемещались по квартире, осваивая новые территории. Если раньше они обитали главным образом на кухне с редкими ночными вылазками в ванную и туалет, то теперь, куда бы ни устремлялся взгляд Перелесова, он натыкался на таракана. Один крупный экземпляр вообще сорвался с потолка прямо ему в чашку с чаем, распустился там, как цветок жасмина или крупная чаинка. Перелесов выловил его ложкой, отметив, что у сварившегося таракана (в учебнике истории писали, что в отсталой средневековой Московии так казнили фальшивомонетчиков) обнаружились двойные с подкрылками крылья, которые он по какой-то причине не использовал. Но, может быть, использовал тайно, как фальшиво…летчик. Иначе как он оказался на потолке?

А однажды в сумерках серую, похожую на клубок пылесосной пыли мышь приметил Перелесов на кухонном подоконнике. Мышь задумчиво полусидела, довольно поглаживая себя маленькими тонкими лапками по выпятившемуся овальному животу.

«Я с детства не любил овал. Я с детства угол рисовал!» — вспомнил Перелесов стихи, гневно выкрикнутые на уроке литературы новым молодым преподавателем. Неизвестно откуда взявшийся (говорили, что из какого-то международного образовательного фонда), он сразу объявил им, что правильные учебники литературы будут написаны только тогда, когда острый угол (гарпун?) демократии и свободы пронзит развалившегося посреди Евразии (овального?) кита под названием Россия, выпустит из его вонючего чрева бесов рабства, начальстволюбия и лени. Поэтому он будет преподавать литературу по альтернативной программе, открывать им имена, о которых они никогда не слышали. Перелесов не запомнил фамилию с детства не любившего овал поэта. Да и размахивающий руками, небритый и нечесаный, брызжущий слюной молодой педагог быстро исчез из школы, перешел на важную должность в Министерство образования и науки.

А вот пыльная мышь, подумал Перелесов, не зная, чем ее пришибить, выбрала овал, плевать она хотела на острый угол-гарпун. Или бумеранг? Перелесов читал, что цель запущенного бумеранга — нарушить покой прячущихся в кустах птиц и животных. Применительно же к развалившемуся (в двух прямых смыслах) посреди Евразии овалу, продолжил мысль, поднять из кустов странных, брызжущих слюной, трясущих кулаками людей, подпустить их, как мышей к овалу, чтобы они сначала его прогрызли, а потом набили брюхо.

Только вот кто запускает над большим общим овалом бумеранг с целью разгрызть его на маленькие мышиные, было не очень понятно. Ведь не могли же все люди разом превратиться в мышей. Кто-то да, но большинство нет. Одни из принципа, как Пра. Другие — в силу не вполне объяснимых причин, как отец. Он хоть сейчас был готов ставить спектакли, где Сталин душит Николку Турбина, а Чацкий крысой кидается на Фамусова, но, что бы отец ни делал, его жизнь (опять параллельные прямые!) не пересекалась с деньгами.

И исчезла мышь как-то незаметно, растворилась в подоконнике, как Черная курица в земле из сказки Антония Погорельского. Перелесов был уверен, что на пол она не спрыгивала. Он перебрал поселившиеся на подоконнике кастрюли и банки, но мышь не обнаружил. Зато три больших запечатанных пачки — с гречкой, пшеном и рисом оказались прогрызенными. Из них вытекли три сухих ручейка, образовав на подоконнике небольшие разноцветные озерца. Поникшие ушастые пачки, помнится, почему-то показались Перелесову тремя шлемоносцами-богатырями — Ильей Муромцем, Добрыней Никитичем и Алешей Поповичем, а подлая мышь — таинственным врагом, источившим их былинную силу. А еще мелькнула странная мысль, что это господин Герхард длинным красным носом (острым углом) протаранил трех овальных богатырей, нанеся им невосполнимый моральный и материальный ущерб.

Перелесов сообщил о мышиных проделках Пра, но та только равнодушно кивнула. На следующее утро он увидел, что гречка, рис и пшено перемещены в стеклянные банки с крышками. Пра, в отличие от матери и отца, была небрезглива и бережлива в отношении продуктов. Однократное мышиное проникновение, по ее мнению, не являлось поводом для их ликвидации.

Она вообще относилась к приему пищи специфически. Не любила есть на людях. Если иногда и присаживалась за стол вместе с отцом и матерью, то неохотно и вынужденно. Перелесов не помнил, чтобы Пра встречала вместе с ними Новый год. Не сильно уважала она и Международный женский день, когда отец неискренне ее поздравлял и вручал тощий букетик поникших гвоздик. Единственным праздником, который признавала Пра, было Седьмое ноября. Но и этот день она проводила не дома, а в компании других партийных пенсионеров, «старых маразматиков», как их называл отец. Верховодил «старыми маразматиками» адмирал с клюкой. Летом он ходил по дорожкам во дворе в белом кителе с золотыми погонами, весь в орденах. Перелесов сам наблюдал, как два, вылезших из «Мерседеса» крепких стриженых парня долго и задумчиво смотрели на проходящего мимо адмирала. «Нам бы такого у входа в “Краб”», — сказал один. «Долго не простоит, — возразил другой, глядя на клюку, — а вот бляхи на нем качественные. Один орден Ушакова тянет на…» — Парни пошли вперед, и Перелесову не удалось узнать цену ордена Ушакова и, возможно, геройской жизни адмирала с клюкой. «Старые маразматики» собирались то ли в ЖЭКе, то ли в бывшем красном уголке, переименованном в совет ветеранов.

После отбытия матери в Германию и установления свободного графика посещения отцом родного дома Перелесов ни разу не наблюдал, как Пра завтракает, обедает или ужинает. Похоже, Пра — комсомолка тридцатых годов, воинствующая безбожница, плевавшая, как предполагал во хмелю отец, по комсомольскому обычаю тех лет в иконы, питалась святым духом. Зато, когда Перелесов приходил домой, она строго интересовалась, не голоден ли он. Ответ «нет» был равнозначен «да». Даже если Пра лежала на кровати в своей комнате, она поднималась и шла нетвердыми ногами на кухню, чтобы его накормить. Готовила Пра всегда простые, но сытные блюда. А пока Перелесов ел, смотрела на него с умиротворением и непонятной тревогой, словно где-то в глубине квартиры незримо таился призрак голода.

Мать бы точно выбросила попорченные мышью пакеты. Они часто спорили с Пра на продуктовые темы. «Отстань от нее, — советовал отец, — или скажи, что я сожрал. А лучше выброси так, чтобы она не видела. Сколько лет существовал СССР? Семьдесят пять? И сколько из них народ не голодал? От силы лет двадцать. Чего ты от нее хочешь?» «Но она-то не голодала», — возражала мать. «Ну да, — соглашался отец, — как вышла в начальство, понятно, но… может быть, раньше? В царской России тоже не сильно объедались». «И раньше не голодала, — упорствовала мать, — знаешь, чем занимался ее отец? Ну тот, который быстро спился и рано умер? Работал на бойне! А потом… — понизила голос мать, — его взяли в ЧК». «Вот как?» — Отец испуганно посмотрел на мать. Похоже, эта новость его не обрадовала.

Пытаясь выйти из окружающего мира — здесь Перелесов вспоминал вылетевшую в фонтане слюны изо рта молодого лохматого учителя строчку уже другого поэта, имя которого опять не запомнил: «Остановите Землю, я сойду!» — он оказался в переплетении чужих миров. Они сплетались и расплетались подобно косичкам в причудливой прическе, но образ головы, которую украшала эта прическа, не вырисовывался.

Мир Пра был холоден и суров. Она развелась с мужем (его не отправили в лагерь, но исключили из партии за то, что выжил в плену), оставшись с дочерью, умершей спустя восемнадцать лет в родах. Перелесов видел свою бабушку (мать матери) только на фотографиях. Пра, вырастившая внучку, ничего о ней не рассказывала. «Женщины в нашем роду, — однажды заметила она, — через два раза на третий раз умирают в родах. Дети живут. Мне повезло. И твоей матери, — внимательно посмотрела на Перелесова, — тоже». Из мира Пра дули ветры немощи, настоянные на фантомах былой всесокрушающей силы. Они свистели и завивались спиралями среди уродливых неухоженных памятников, опустевших разваливающихся заводов, заросших сорняками полей, начинавшихся сразу за их щитосборной дачей на шести сотках в Истринском районе. Вместо солнца этот мир осеняли блекнущие, выложенные красным кирпичом лозунги на фасадах домов. В нем не было радости. Из него как будто торчали кости — спившегося отца Пра — прапрадеда Перелесова, работавшего, как выяснилось, на бойне, а потом в ЧК; сгинувшего в ГУЛАГе фронтовика-артиллериста, притащившего из Германии пианино; застрелившегося начальника с щелкающей фамилией, с которым зачем-то прогуливалась по набережной Пра вместо того, чтобы вытаскивать отца из театральной студии ЗИЛа. В нем шелестел страницами старый альбом Пра с белыми следами выдранных фотографий и косыми (кого-то отрезали) остатками уцелевших. На одной от человека осталась только примятая шляпа, повисшая в воздухе как летающая тарелка, на другой — чья-то, властно обхватившая талию молодой и стройной Пра, рука с синей наколкой «Коля» на пальцах. И еще из этого мира неслась вонь, помнится, ужаснувшая Перелесова в глубоком детстве, когда он вместе с Пра зашел в магазин на углу их дома под названием «Мясо. Рыба». Там не было ни мяса, ни рыбы, а были только кости в грязном лотке и ударной волной сбивающая с ног вонь. Магазин был пуст, как склеп. Пра протянула продавцу какие-то талоны с сиреневой печатью, и тот вынес из подсобки аккуратный в плотной коричневой бумаге сверток, в котором (Перелесов убедился в этом, когда они пришли домой) оказалось совсем не вонючее, а свежее без малейшего запаха мясо. Каким-то образом это мясо тайно существовало внутри зловонного магазина. Было и другое место, где отоваривались получаемые Пра талоны с печатями, — на улице Грановского. Оттуда мать привозила разные (уже не мясо) продукты в точно такой же плотной коричневой бумаге. Но воспоминание о завернутых в приятно шуршащую бумагу качественных продуктах не могло пересилить в памяти Перелесова мерзость магазина «Мясо. Рыба» на углу их дома. Сейчас туда вселился банк с длинным названием. Перелесов видел, что этот мир настигло головокружение едва ли не более сильное, чем то, которое одолевало Пра. Он еще держался за стенку с лозунгами и призывами из красного кирпича, но идти ему было некуда.