— Где она?
— В монастыре на острове в Белом море. Она…
— Значит, Авдотьев испытал эти свои волны на ней, превратил ее в совершенного человека? — перебил Перелесов. — Он никогда бы этого не сделал без ее согласия.
— Он сделал это с ее согласия.
— А потом она родила ему сына. — Перелесов вдруг ясно, как в цветном сне, увидел Элю, выпрыгивающую из кабины фуры. Юбка на ней взлетела вверх, как парашют, открыв до трусов длинные белые ноги. Но Эля не опустилась на землю, а продолжала лететь вниз, едва заметно перебирая в воздухе ногами. — Странно, — пожал плечами Перелесов, — он никогда мне не говорил, что она ему нравится.
— Когда он испытал на ней эти свои, как вы выразились, господин министр, волны, она была беременной, хотя, возможно, сама этого и не знала. Я поздравляю вас с сыном, господин министр!
— Хорошо, — спокойно, как учил господин Герхард реагировать на то, чего не могло быть, но что по какой-то причине произошло, не теряя головы и не впадая в панику, произнес Перелесов, опять же, как учил господин Герхард, перенацеливая копье судьбы в сторону, откуда оно прилетело. — Что вам до этого, Анна Петровна? Или, как говорит мой друг Грибов, в чем ваш интерес?
— Моя карта в этом раскладе невысока. Я всего лишь вырастила и воспитала вашего сына, господин министр.
— Она вам его отдала?
— Она умерла. В поселке с милым названием Соловецкий не было роддома, а только медпункт. Пытались вызвать вертолет, но он не прилетел. Не было керосина.
— Вы только что сказали, что она в монастыре!
— На монастырском кладбище на острове в Белом море. Вы меня не дослушали, господин министр. Она бросила все и уехала в монастырь. Ее приняли. Там жил старец, он сказал, что у нее родится… Ладно, не важно. Вы ведь атеист, господин министр?
— Скорее агностик, но это не имеет значения, — ответил Перелесов. — Я точно не святой Иосиф, а она не Дева Мария. Немедленно с ним свяжитесь, передайте отцовский наказ. Пусть готовит генераторы. Другого шанса реорганизовать Рабкрин… тьфу, бери выше, Россию! — не будет. Позвоните мне в машину, сообщите, куда ехать, где я смогу с ним встретиться. Вы не поверите, Анна Петровна, но у меня большие планы на моего внезапного сына. Подготовьте ему командировку, как привлеченному специалисту по обслуживанию дирижаблей. Полагаю, у вас имеются его паспортные данные. Пусть все сам рассчитает и определит, где и как установить генераторы. Он знает, на какую волну их настроить. Понадобятся помощники — подберите приличных ребят из нашей технической службы. Помните, — Перелесов положил руки на плечи секретарши, притянул ее к себе, — что сказал Лазарь Моисеевич Каганович, взрывая в тридцать втором году храм Христа Спасителя?
— Задерем подол матушке-России, — попыталась выскользнуть из-под рук Перелесова Анна Петровна, но он держал крепко.
— Последний вопрос, — посмотрел ей в глаза. Никогда еще ее лицо — чистое, ухоженное, но в сеточках морщин под глазами и усталыми уголками губ не было перед ним так близко. — Тогда в бане… Что это было?
— Должны же были мы с вами хоть на мгновение ощутить себя семьей, господин министр, — и не подумала стыдливо зардеться, опустить взгляд долу Анна Петровна. — И у меня… тоже последний вопрос, — гибко вывернулась из объятий Перелесова. — Зачем вам это? Вы же ненавидите… — не договорила.
— Россию, — вздохнул Перелесов. — Так бывает, Анна Петровна. Ненавидеть Россию — старая исконно русская традиция. Высшая, но не последняя стадия этой ненависти — любовь. Правда, до нее поднимаются немногие. Моя биологическая волна уродлива, но это моя волна. Думаете, Ленин и Сталин не любили Россию, а Гитлер — Германию? Любили, но не могли отпустить на волю, потому что не знали, будут ли тогда нужны им? Вы правы, я не пожалел несчастную Элю. Сейчас я хочу пожалеть за нее Россию. Я хочу опустить ей подол, отпустить на волю. Я ничего от нее не прошу и не требую. Пусть впервые за тысячу лет живет как хочет и как знает. Жду вашего звонка! — вернулся в кабинет, надел плащ, направился к лифту через комнату отдыха.
— А какая стадия ненависти, или любви, вы меня запутали, господин министр, последняя? — догнал его вопрос секретарши.
— Смерть, — ответил, не оборачиваясь, Перелесов.
24
Секретный с бегающими красными точками телефон Грибова задергался у Перелесова в кармане на полпути к «Молоту».
— Не торопись, — услышал он довольный голос экономического чекиста, — а еще лучше немедленно разворачивайся: обедненный уран — штука вредная.
— Какой еще уран? — не понял, точнее, понял, но наотрез отказался поверить, Перелесов.
— Достали этого маньяка, — продолжил Грибов, — бесшумной глубинной минибомбой — знаешь, сколько миллиардов на нее угрохали? Протыкает на километр, как шило, все испаряется, а главное, никаких следов. И раньше пытались, но он каждый раз сбивал у спутников наводку синим лучом. Только сегодня удалось. Ребята уже сделали замеры — под «Молотом» до самого центра Земли жизни нет. Но я, собственно, по другому поводу. Сразу после инаугурации и молебна назначено совещание. Ты должен быть.
— А кто еще? — ткнул в плечо водителя, велел знаком разворачиваться Перелесов.
— Он, я, ты и Линдон, — ответил Грибов. — Больше никого. Новое политбюро.
— О чем будем говорить? — поинтересовался Перелесов.
— Да все о том же, — хмыкнул Грибов, — что нам делать с Россией?
2017–2019 гг.
Камо грядеши?
Этот легендарный вопрос хоть раз в жизни задавал себе каждый мыслящий человек. Казалось бы, всего два простых устаревших слова, но в них заключено прошлое, настоящее и будущее. В наши смутные времена смешения морально-этических норм, подмены прежних символов веры имитациями этот вопрос со страниц своего нового романа не боится задать читателю Юрий Козлов, предлагая определиться наконец с выбором пути на той роковой развилке дорог, где оказалась Россия в начале ХХI века.
Проза Козлова – это всегда интеллектуальное и духовное потрясение. Многие утвердившиеся в твоей картине мира сюжеты и явления под воздействием его романов вдруг начинают требовать перетолкования и переакцентировки. Смутные догадки обретают черты сбывшегося провидчества – результата писательского «предведения» (от понятия – ведающий), беспощадно и буднично обнажающего еще не различимые большинством «концы и начала» многих важных событий в современной российской действительности, проникающего в их суть. Как скальпель хирурга в больную плоть. Но выздоровление не гарантировано…
При всем мастерстве Козлова создавать интригующие, а временами провокационные сюжетные коллизии, заостренные порой до гротеска, в «Новом воре» вызывает протест кажущаяся противоестественной нечувствительность автора к тому, что происходило и происходит с его персонажами. Но по мере чтения романа понимаешь, что это единственно возможный точно выбранный литературный прием. Ледяное бесстрастие интонаций повествования оттеняет насыщенность текста иронией и символами, требует прорываться сквозь имитацию злободневности в информационном шуме. Возникающие у читателя когнитивные эмоции побуждают преодолевать стереотипные представления об окружающей реальности и убаюкивающее желание внутреннего комфорта.
Автор показывает кризис личности и – шире – гуманизма в пространстве грандиозного социального эксперимента, охватывающего целые цивилизации, где запущен процесс ломки традиций. Его исход пока не явлен отчетливо, хотя существует в сценариях тех сил, которые смотрят на народы и страны как скульптор на безгласный, лишенный культурного и исторического сознания неживой материал, подготовленный к лепке.
Пока же наша реальность, о которой в узнаваемых и метких деталях пишет Козлов, реальность, какую мы сотворили и где находимся, еще укладывается в классику. Например, в начальные строки знаменитого стихотворения Ахматовой, созданного под впечатлением трагедии революционных перемен столетней давности:
Все расхищено, предано, продано,
Черной смерти мелькало крыло,
Все голодной тоскою изглодано…
Но – не в его мерцающее надеждой продолжение: «Отчего же нам стало светло?»
В финале романа света нет.
Есть апофеоз насилия (зато высокотехнологичного!) ради торжества «новых воров», «всеобщих и всеобъемлющих», но уже не удовлетворенных кражей материальных ресурсов (да и все украдено!), а претендующих на онтологические основы человеческого существования. В их проекте предусмотрена кража будущего, исчезновение стран и народов из истории, из метаисторического контекста развития.
Ведь невозможно считать «светом» грядущего обновления, знаком близости «чуда» преображения России из тьмы разрушительного хаоса «перемен» зарево от взрыва точечного заряда с обедненным ураном, прожигающего землю чуть ли не до ядра. А заодно и возникший шанс на альтернативное будущее, не запрограммированное «продвинутыми» «умами» обученных в элитных иноземных спеццентрах социальных стартаперов во власти, эффективных менеджеров.
Люди-куклы направляют ход событий в стране. Вот, к примеру, молоденькая заместительница министра просвещения, представительница нового, как ее характеризует автор, «даже краем не задетого СССР, поколения… Она росла на другом, без старых трещин и проросших сквозь бетон деревьев фундаменте… даже секс не играл в жизни девчонки сколько-нибудь заметной роли… Выпускница колледжа Всех Душ существовала вне любви, как подземная личинка, вне неба».
«Вне неба» существуют и «экономический чекист» Грибов, и циничный международный финансовый авантюрист Линдон, и любитель псевдоправославных обрядов, да и примкнувший к этому зловещему кукольному театру главный герой романа Перелесов (при всем пока еще теплящемся в нем атавизме человечности и попытках рефлексии). Все они, хоть и уповают на бессмертие, уже мертвы в пространстве, которое сами же тщательно выстроили, куда «опустили» страну, не умея любить и чувствовать себя по-настоящему живыми. Будто сошедшая из офортов «Капричос» Гойи, это челядь региональных масштабов, существующая для себя и во имя свое, это винтики внутри глобальной машины, для которой нет тайн мироздания и духовных начал в человеке. Все идеальное и высокое «снято» у них в голове, стерто кнопкой «delete». Тем более что народ, обильно залитый «словесной телевизионной водой», отвлекаемый «разными мероприятиями вроде выборов, наделения всех желающих землей на сопках Маньчжурии, подъемом с колен, спортивными состязаниями и подробностями из жизни эстрадных звезд», в представлении того же Перелесова «взялся за ум, нащупал золотую середину, обрел желанное равновесие между Николаем Вторым и Сталиным, Иваном Грозным и Горбачевым. Между давить и терпеть. Рваться в космос и тихо жить на земле. Русский народ в кои-то веки самостоятельно выбрал себе национальную идею – потребление и стабильность».