шь, обретешь ты право свое!
«Понравилось? — поинтересовалась новая партнерша, вытираясь салфеточной простыней. — Б…!» — швырнула ее на пол, недовольно посмотрев по сторонам.
«Ставишь мне двойку?» — тревожно поинтересовался Перелесов.
«Ахмедка, гад, перетащил умывальник и ведро в другую фуру! — натянула, попрыгав на ребристом полу, поиграв широкими бедрами, трусы и шорты девушка. Затем футболку. Лифчика она не носила. Тормозом, должно быть, был лифчик в ее динамичной и нескучной работе. — Мы не договаривались меняться!»
Перелесов с радостью подумал, что все-таки успел на поезд. И — одновременно — с грустью, что, похоже, прокатился без билета и… в общем вагоне. Или по чужому билету? Посмотрел на другой матрас. Наташа, недавно казавшаяся Перелесову поднятой со дна морского пупырчатой амфорой, там ожила, отогрелась. Она никак не могла оторваться от Авдотьева, нежно кусала его за ухо, а тот, не отзываясь на ее нежности, покуривал, направленно пуская кольца дыма в лопасти жадно их размалывающего вентилятора.
Дверь контейнера скрипнула и приоткрылась. Внутрь заинтересованно заглянула лохматая мужская голова со свисающими подковой усами.
«Скоро, пионеры?» — буднично поинтересовалась голова, совершенно не смутившись открывшейся картиной.
«Уже, — ответила напарница Наташи, подтягивая молнию на шортах, — закрыл дверь!»
Дверь (и она туда же!) волнующе застонала, но Перелесов успел заметить, как проникший в контейнер солнечный луч, соприкоснувшись с ослиной лампой на потолке, изменил направление, спланировал на голову Авдотьева спектральным радужным обломком. Тот даже зажмурился. В следующее мгновение дверь захлопнулась. Косой темный угол, как ножницы или кусок разбитого зеркала перерезал растворившуюся в сигаретном дыму радугу.
Потом они молча дошли по набережной до спуска к реке. Там расположились рыбаки. В воздухе свистели удочки, весело вспыхивали на солнце лески, игриво покачивались на воде поплавки. Авдотьев предложил совершить гигиеническое, так он выразился, омовение.
«Мы же это… предохранялись», — сказал Перелесов.
«Человек — это звучит чисто, — пояснил Авдотьев. — Во всяком случае, должно так звучать».
«А… люди?» — кивнул на рыбаков Перелесов.
«Они поймут», — вежливо попросил отойти от края мужика с удочкой Авдотьев, спустил штаны, нагнулся над водой.
Он последовал примеру товарища, но чуть не свалился в воду. Омовение вышло неуклюжим и торопливым, словно он тушил огонь в штанах. Заправляя превратившуюся во влажный компресс рубашку, Перелесов посмотрел наверх, увидел на набережной девочку с таксой. Девочка выразительно покрутила пальцем у виска, а такса, просунув узкую голову сквозь ограду, озадаченно тявкнула.
В то время на травяном склоне набережной росли кусты и деревья, а в одном месте даже образовалось что-то вроде не просматриваемой снизу и сверху рощи. Люди приносили туда пустые ящики, сидели на них, потягивая пиво, утрамбовывая ногами черную землю. Это было самое безобидное из всего, чем занимались люди в этой роще.
Там, на гнутом низком стволе, как на скамейке, и устроились Авдотьев с Перелесовым с бутылкой сухого красного вина и чипсами. Была задумка пригласить девушек, но те сказали, что время — деньги, а вино, тем более сухое («От него только ссышь», — грубо заметила Наташа), ненужная потеря времени и, следовательно, денег. «Не опоздай на урок, — недовольно посоветовала Перелесову строгая трезвенница Наташа, — большая перемена закончилась». Какой-то в ней проснулся ироничный скепсис.
День для начала сентября выдался на удивление теплым. В небе носились ласточки, а в высокой траве на склоне робко белели женские тела на разноцветных покрывалах. В те годы народ еще загорал на набережной, но наверху уже ворочались экскаваторы, грузовики подвозили стройматериалы для строительства пластикового моста-галереи (позже его назовут «Багратион») и огромной башни (ее назовут «Федерация»).
А вблизи железнодорожного моста могучие агрегаты день и ночь вбивали в набережную сваи под новое здание Театра Петра Фоменко. «Кто это такой?» — недавно поинтересовалась у Перелесова Пра. Окно ее комнаты смотрело на реку, но сейчас панораму загораживал огромный щит: «Группа компаний Мига строит новое здание Театра Петра Фоменко». Стекла в окне Пра дребезжали, а на потолок змеей заползла извилистая трещина. «Гениальный режиссер», — Перелесов повторил то, что слышал от классной руководительницы. Та рассказывала, как они с дочерью захватили на фоменковские «Три сестры» черненького внучика-сынка (не с кем было оставить). Малыш внимательно отсмотрел весь спектакль и только в самом конце горько расплакался. «Этот Фоменко… жив?» — уточнила Пра. «Скорее всего», — растерялся Перелесов. Он не знал точно. Знал отец, но он уехал в Саратов. «Неправильный какой-то гений, — покачала головой Пра. — Страна скукоживается, вон уже Чечня независимая, а его театр… как на дрожжах. Сначала выперли из нашего дома кино «Киев», совет ветеранов, детсад, теперь на набережную лезут. Пять этажей! — кивнула на щит. — Я не знаю такого режиссера. Где он возьмет зрителей на пять этажей?». «А какого, вообще, режиссера ты знаешь?» — задиристо поинтересовался Перелесов. «Твоего отца, — ответила Пра, — но ему такой театр не построят».
«У меня дома сломался пылесос, — задумчиво произнес Перелесов, отхлебнув из бутылки, — не включается. А если включится, потом не выключается, надо выдергивать из розетки». Он сам не знал, почему вдруг вспомнил про пылесос и почему решил сообщить об этом Авдотьеву.
Но Авдотьеву (позже Перелесов в этом убедится) были интересны самые неожиданные и случайные вещи. В любых словах он обнаруживал скрытую суть или подобие дорожного указателя в сторону сути.
«Могу починить, — ответил Авдотьев, — я люблю чинить пылесосы. Он какого пола?»
«Кто?» — поперхнулся вином Перелесов.
«Пылесос, — принял бутылку Авдотьев, — машину женского пола чинить приятней и легче».
«А… мужского не очень?» — Перелесов понял, что еще неизвестно, кто из них сумасшедший: он, неизвестно почему вспомнивший про пылесос, или Авдотьев, выясняющий, какого пола этот пылесос? Бежать, подумал Перелесов, бежать! Но постыдился оставить друга, открывшего ему железный контейнерный рай с одноразовыми простынями, пусть и за его, Перелесова, деньги.
«Я починю, — сказал Авдотьев, — не важно, какого он пола».
«А что тогда важно?» — прервал затянувшуюся паузу Перелесов.
«Разница», — посмотрел сквозь ветви на другой берег Москвы-реки Авдотьев. Какой-то отважный человек готовился там искупаться в свежей сентябрьской воде. Пока что он осторожно ласкал ее босой ногой. Из кустов доносился веселый женский визг.
«Между пылесосами?»
«Людьми».
«Какими людьми?» — Перелесов подумал: вдруг человек на другом берегу тоже собирается совершить гигиеническое омовение? Но чем тогда воспользовалась его гипотетическая дама? Вряд ли они запаслись одноразовой простыней.
«Между нами», — посмотрел ему в глаза Авдотьев.
Перелесов с трудом выдержал заставший врасплох, как будто провалившийся ему в душу сквозь тонкий протестующий лед, взгляд. Он не любил, когда ему вот так смотрели в глаза. И сам старался не смотреть. Но избежать этого можно было только лишившись зрения или завязав глаза, которые, собственно, для того и существовали, чтобы открывать в людях и, соответственно, открывать людям в себе то, что не всегда или не сразу открывается в словах. Встречаясь глазами с матерью, Перелесов словно погружался в ласковую податливую тьму, готовую принять любую (по его желанию) форму. С отцом — в досадливое равнодушие и нервное беспокойство, как будто глупая, но злая птица бестолково хлопала драными крыльями. С Пра — в холодно-строгую любовь, простую и честную, как наказание, которое неотвратимо последует, если он провинится.
Когда Перелесов учился во втором классе, за столом в соседнем ряду сидела девочка Таня Григорьева, в которую он был влюблен, вернее, учитывая его тогдашний возраст, протовлюблен. Однажды Таня вдруг повернулась к нему, и их взгляды свинтились, соединились, трепеща в воздухе прозрачными крыльями, как насекомые. Перелесову показалось, что он куда-то летит, все на свете знает и понимает, такая вдруг открылась в серых глазах второклассницы Тани Григорьевой светлая волшебная глубина. И еще он понял, что до смерти не забудет этот взгляд, но их с Таней внезапная воздушная близость на этом закончится. Продолжение невозможно. Он, как сова ночью, взлетел в небо, увидел Луну и Землю, и тут же… понял, что больше такого с ним никогда не будет. Почему — он не знал, но обреченно принял, как данность. «Перелесов, ау, проснись, где твои карандаши?» — потрясла его за плечо учительница.
Но это было не единственным измерением глазного мира. Глазной бог, если таковой существовал, ткал из бессловесной и невесомой, как одноразовые простыни, ткани человеческих взглядов бесчисленные обманные и истинные реальности, укутывал в них мир. Перелесов пытался определить сквозь колышущуюся, вздувающуюся простыню пол мира, но это было так же сложно, как определить пол пылесоса. Хотя русский язык давал самонаводящуюся, как ракета, подсказку: «пол мира» — пылесосы-женщины, а оставшаяся половина, вероятно, мужчины. А вдруг, мелькнула никчемная мысль, существуют пылесосы-гермафродиты?
«Между нами большая разница?» — тихо и загипнотизированно, как кролик у удава, поинтересовался у Авдотьева Перелесов. Он не то чтобы знал, но чувствовал эту разницу. Она была бесконечной, а Авдотьев был землемером, отмеряющим внутри разницы пространство их дружбы. Оно могло вобрать в себя весь мир, а могло ограничиться походом в контейнер и починкой неизвестного пола пылесоса.
«Ты хочешь, чтобы я починил пылесос, — вдруг весело рассмеялся Авдотьев, — а я хочу починить мир!»
Они допили вино, доели чипсы и пошли к Перелесову, где Авдотьев играючи, воспользовавшись отверткой и скрепкой, починил злополучный пылесос.
Обрадованная Пра позвала их на кухню пить чай.