се эти параллельные реальности должны быть сущим адом.) В романе “Кишот” я отразил свою собственную натуру, сделав заглавного героя оптимистом кандидова толка. И вот сейчас, прикованный к постели и страшно искалеченный, я начал верить, что самое плохое осталось позади, что приезд Милана – это знак, что рубикон перейден и что скоро меня снова ждут счастливые дни.
Прозвенел звонок, извещавший, что часы посещения кончились, и Милан уехал на ночь к себе. Вскоре после этого мочевой пузырь сообщил мне, что мой недавний оптимизм преждевременен.
Это нельзя выразить как‑то элегантно. Я испытывал трудности с мочеиспусканием. Я чувствовал позывы, хотел воспользоваться стоящей у кровати уткой, но что‑то мешало. Я ощущал дискомфорт, не более. Медики принесли прибор, позволяющий определить, насколько полон был мой мочевой пузырь. Он опасно переполнен, сообщили медики. То, что за этим последовало, мне страшно даже описывать.
Мой первый катетер.
Дорогой читатель, если тебе никогда не вставляли катетер в твой детородный орган, сделай все, чтобы так оно и было. Я пережил свой семьдесят пятый день рождения, не испытав этого ужасного позора, и вот пожалуйста. Скажу только, что таких звуков, как вырывались из моего рта во время этой процедуры, я никогда прежде не слышал. Это мой пенис молил о милости.
Не будем слишком задерживаться на этом моменте: проблемы с мочеиспусканием продолжались. Позывы помочиться, практически полная невозможность осуществить это, неловкие попытки и неудачи, разрывающийся мочевой пузырь. Я стал бояться периодических визитов Медсестры Мочевой пузырь с ее Мочеизмерителем. И у меня были все основания бояться их.
Случился и второй эпизод постановки катетера, пока я был в Раске.
И третий.
И только после этого один из врачей, Доктор Гений, решил задуматься, не является ли корнем моей проблемы что‑то в составе того коктейля из таблеток и инъекций, что я ежедневно получаю через равные промежутки времени. Он даже определил, какой препарат – я называл его Зломецином – может быть потенциальным виновником. Мне перестали его давать, и в течение нескольких часов все изменилось. У меня было такое чувство, что внутри распахнулись ворота плотинного шлюза. И то, что казалось почти невозможным, вновь стало осуществляться легко.
Когда пациент понимает, что причиной его болезни было лекарство, ощущение безысходности его просто переполняет. Я старался держать свои эмоции под контролем, но, возможно, мне удалось это лишь отчасти. Медсестра Мочевой пузырь продолжала посещать меня, однако Мочеизмеритель сообщал лишь хорошие новости. Все испытали облегчение. И никто не извинился за то, что мне назначили Зломецин.
(В медицине состояние, вызванное приемом лекарственных препаратов, называется ятрогенным заболеванием. Отличное название для далеко не отличного явления. Я узнал его от супруги Мартина Эмиса, Изабель Фонсеки. Конечно же, это выяснил Мартин.)
И все же я не избавился от него полностью. Проблема, вызванная лекарством, повлекла за собой другую – острую инфекцию мочевыводящих путей. Понадобится еще не менее двух недель на антибиотиках, чтобы это вылечить.
Милан изучал нападения с ножом.
– Пап, – заявил он, сидя на моей кровати, – есть очень много случаев, когда человек получает всего один удар ножом и умирает. А тебя ударили раз пятнадцать, и ты все равно жив.
Я кивнул.
– Знаешь, – сказал я в ответ, – какого выдуманного персонажа я сейчас больше всего напоминаю? Росомаху.
Одного из Людей Х с супергеройским “фактором восстановления здоровья”.
Он рассмеялся:
– Да, пап, только без когтей.
Теперь, когда с нами был Милан, Элиза могла на некоторое время уходить. Она почти не отходила от меня с тех пор, как приехала в округ Эри, а теперь имела возможность немного передохнуть – они с Миланом дежурили у моей постели по очереди. Дневные часы в Раске были полностью расписаны, физиотерапия чередовалась с эрготерапией, а между ними – осмотры врачей и медсестер. Около четырех часов пополудни все дневные задачи оказывались наконец выполнены. Милан проводил со мной дневную смену, а Элиза приезжала позже.
Еще мы решили, что “кровать”, которую предоставили Элизе, слишком мала и слишком неудобна.
– Тебе глупо даже пробовать спать на ней, – сказал я, – когда твоя собственная домашняя кровать находится на расстоянии одной поездки на такси.
Она переживала из‑за поездки домой.
– А как же папарацци? – спросила она.
– Черт с ними, с папарацци, – ответил я. – Просто выспись как следует.
С тех пор я оставался на ночь один. Я оказался заложником кровати с подключенной системой оповещения, которая начнет вопить, если я попытаюсь выбраться из кровати без посторонней помощи. Никакой свободы. Весь мой мир сжался до размеров этой вопящей кровати, а больничные кровати, на самом деле, предназначаются не для сна. Они нужны, чтобы ты оставался на своем месте, пока другие люди в любое время заходят к тебе и уходят, чтобы проверить основные показатели состояния твоего организма, взять кровь, дать тебе лекарства и спросить, как ты себя чувствуешь. Почему полицейские, сидящие около палаты, считают, что три часа ночи – самое подходящее время, чтобы рассказывать друг другу сальные анекдоты и ржать хриплыми голосами, остается непонятным. Почему лучшим временем для забора крови оказывается четыре часа утра, мне не объяснили. Почему Медсестре Глаз было необходимо прийти и зажечь яркий верхний свет, чтобы сменить мне повязку в пять утра, тоже осталось без объяснений. В половине шестого больница полностью просыпалась, начинался новый день, и я мог забыть про сон.
Как можно было заключить из предыдущего абзаца, я стал до сумасшествия чувствительным к шумам. Из окна я мог слышать звучавшую семью этажами ниже меня музыку города: “скорые”, пожарные машины, полицейские сирены, внедорожники с опущенными окнами, оглашающие небеса хип-хопом, пьяные гуляки, смеющиеся или рыдающие по дороге домой. Эти привычные звуки приносили мне радость, но при этом подчеркивали печальный факт: я был в своем городе, но не был, на данный момент, полноценной его частью. Нож отрезал меня от моего мира, жестоким ударом отправил назад и водрузил на эту вопящую кровать.
Во время этих бессонных ночей я много думал о Ноже как идее. Когда нож делает первый надрез на свадебном торте – это часть ритуала, призванного соединить двух людей воедино. Кухонный нож – важная составляющая для кулинарного творчества. Швейцарский армейский нож – помощник, способный выполнять множество маленьких, но важных задач, к примеру открыть бутылку пива. Бритва Оккама – концептуальный нож, нож теории, который отсекает кучу всякого дерьма и напоминает нам, что следует предпочитать самое простое из всех имеющихся объяснений более сложным. Иными словами нож – это орудие, оно приобретает значение в зависимости от того, как мы его используем. Оно нейтрально с моральной точки зрения. Неправильное использование ножей – вот что противоречит морали.
Стоп, сказал я себе. Гнетущая пауза. Разве это не то же самое, что сказать: “Ружья не убивают людей, людей убивают люди”? Не угодил ли я в ту же ловушку?
Нет. Ведь пистолеты и ружья могут быть использованы только одним образом, у него одна цель. Нельзя резать торт “глоком”, или готовить при помощи AR-15, или открыть бутылку пива, воспользовавшись любимым пистолетом Джеймса Бонда “вальтер ППК”. Единственное, для чего они существуют, – насилие; их единственная цель – наносить увечья, даже забирать жизни у людей и животных. Нож – не то же самое, что ружье или пистолет.
Язык – тоже нож. Он может вспороть этот мир и показать, что он значит, каково его внутреннее устройство, его секреты, правду о нем. Он может сделать разрез из одной реальности в другую. Может быть собачьей чушью, может раскрывать людям глаза, может творить прекрасное. Язык был моим ножом. Если бы мне внезапно пришлось участвовать в вынужденной драке на ножах, быть может, именно этот нож я стал бы использовать, чтобы отражать удары. Язык может стать орудием, которое я использую, чтобы перекроить свой мир и заявить на него свои права, чтобы починить рамку, поместить в нее свою картину мира и вновь повесить на стену, чтобы взять под свой контроль то, что со мною произошло, чтобы принять это, чтобы сделать это своим.
Или это всего лишь утешительная ложь, которую я говорю сам себе? Просто бессмысленная бравада? Да хотел ли я вообще бороться? Были моменты – такие моменты случались часто в этой депрессивной кровати, – когда мне казалось, что большую часть своей жизни я провел в борьбе и что Вселенная, возможно, говорит мне, что я не должен продолжать это, что нужно просто остановиться. Что я должен сдаться и признать свое поражение. Быть может, нож хотел сообщить мне это. “Город Победы” будет издан в феврале. Моя двадцать первая книга – я гордился ею. Надеялся, что ее хорошо примут. Быть может, это самый подходящий момент для того, чтобы остановиться, лучшая финальная строка, написанная мною за всю жизнь. Быть может, настало время уйти из литературы путем Филипа Рота и приклеить к компьютеру стикер “Борьба окончена”. В этом самом лучшем из всех возможных миров il faut cultiver notre jardin. Надо возделывать свой сад. Не то чтобы я хоть как‑то разбирался в земледелии либо хотел этому научиться.
Первым, кто навестил меня помимо родных, был мой агент и друг Эндрю Уайли. Эндрю казался сдержанным, но он эмоциональный человек, и когда мы обнялись, он почти заплакал. Эндрю преданный, сердечный, очень умный и очень веселый, он совсем не похож на “Шакала”, прозвище, которым его наградили в мире книготорговли. (Я думаю, что это прозвище ему нравится. Оно делает его опасным.) Он точно знал, что нужно делать.
– Не уверен, что снова смогу писать, – сказал я ему.
– Тебе еще год нужно думать только о том, – ответил он, – как поправиться.
– Отличный совет, – признал я.
– Но в конце концов ты непременно обо всем этом напишешь.