– Должны ли мы все испугаться и уйти из ресторана? – спросил он меня.
Я пытался сохранять выдержку.
– Что ж, – сказал я, – я пришел на ужин. Вы вольны делать все, что хотите.
Я усвоил урок, который преподала мне эта мимолетная встреча. Единственное, что я мог сделать, чтобы перестать казаться людям, скажем так, ходячей бомбой, это, часто появляясь в публичных местах, вести себя так, словно бояться совершенно нечего. Только публично демонстрируя, что я сам не испытываю страха, я смогу постепенно приучить людей к тому, что им нечего бояться, когда они сталкиваются со мной. Это было непросто. “Нью-Йорк пост” пометила на передовице мой портрет, а на одной из страниц – серию карикатур, рассказывающих о том, что в Нью-Йорке меня могут убить. Мой друг-американец написал мне из Лондона, что, если я немедленно не найму охрану, тогда “то, чего мы все боимся” может произойти очень скоро. Милану было почти четыре года, и его мать, Элизабет, с неохотой разрешала ему приезжать и гостить у меня. Я и сам никоим образом не мог быть уверен, что мне нечего бояться. У меня были лишь мои инстинкты, и они говорили: Живи. Живи.
Так я и сделал. Я стал воплощать в жизнь тщательно продуманную программу посещений хорошо узнаваемых мест, где меня будут фотографировать и мое присутствие в которых, возможно, будет освещено в прессе. И это сработало. Люди привыкли к мысли, что я нахожусь рядом, живу собственной жизнью и что это не создает ни для кого никаких проблем. Я достиг свободы, начав жить как свободный человек. Я сделался приемлемым.
Я не руководствовался только одним инстинктом. Я встречался с офицерами из полицейского департамента Нью-Йорка в агентстве Уайли, и они заверили меня, что им неизвестно о каких‑либо угрозах мне в Нью-Йорке.
– На самом деле, помогла публикация в “Пост”, – объяснил полицейский. – Ценно понимать, что публичность такого уровня не влечет за собой никаких осложнений. А после того, как появилась эта публикация, ничего не произошло. По всем каналам, которые мы мониторим, заинтересованность была нулевая.
Эти слова успокаивали.
Стратегия моего возвращения имела неожиданный и нежелательный побочный эффект. Возможно, из‑за того, что СМИ сочли мое появление после десятилетия почти полной невидимости шокирующим, и из‑за того, что для таблоидов – на самом деле, не только для таблоидов – стало общей практикой отображать все, что я делаю или говорю, в негативном ключе, меня превратили, практически за одну ночь, в пустоголового повесу, охочего до знаменитостей “завсегдатая вечеринок”. Мало кто пытался понять, каково это – существовать в моей шкуре, и практически никто не радовался тому, что я наконец‑то сумел вырваться из кокона безопасности. Образ “завсегдатая вечеринок” прожил удручающе долго. И после случившегося 12 августа к нему апеллировал даже один из моих ближайших друзей, заявивший в телеинтервью, что теперь, когда я больше не смогу посещать коктейльные вечеринки, есть возможность наконец сосредоточиться на творчестве. Или что‑то в этом духе. Когда я возразил ему, он сказал, что пытался пошутить. Он признал, что это неправда, однако, по его выражению, “прокатило”.
Возникает вопрос (мне достаточно часто задавали его после нападения): не было ли с моей стороны ошибкой создать для себя эту новую, беззаботную жизнь? Когда я был под прицелом, не следовало ли мне быть более внимательным, менее открытым, более чувствительным к опасности, таящейся в каждой тени? Может, я сотворил для себя идиотический рай и теперь, два десятилетия спустя, обнаружил, каким идиотом я был? Не сам ли я, так скажем, сделал себя досягаемым для этого ножа?
Иными словами – как все это время говорят очень многие – не был ли я сам в этом виноват?
Если говорить совершенно откровенно, то в те первые, исполненные физической слабости и упадка духа дни в травматологическом отделении больницы в округе Эри, я задавал себе этот вопрос. Но, окрепнув телом и духом, запретил себе об этом думать. Сожалеть о том, какой была твоя жизнь, по‑настоящему глупо, сказал я себе, ведь о ней сожалеет человек, сформированный тем, о чем сожалеет. Быть может, есть исключения из этого правила, однако очень немногие их тех, кому следует сожалеть о собственных жизнях – Дональд Трамп, Борис Джонсон, Адольф Эйхман, Харви Вайнштейн, – когда‑либо это делали. Как бы то ни было, является этот принцип всеобщим или нет, в ситуации, в которой оказался я, он работает. Я прожил в Нью-Йорке почти двадцать три года и вел насыщенную, богатую событиями жизнь. На своем пути я совершал ошибки, их было много, и были вещи, которые я мог бы сделать лучше, – вот о чем я сожалею, но о своей жизни в целом? Я рад, что прожил ее, и я старался прожить ее так достойно, как мог.
Посттравматическое стрессовое расстройство может проявляться многочисленными способами: бесконечное прокручивание в мозгу травмирующего события, внезапные панические атаки, депрессии. У меня не было подобных симптомов. Страдал я – от чего и сейчас, когда пишу эти строки, продолжаю страдать по нескольку раз в неделю – ночными кошмарами, они были и остаются.
Лежа без сна в своей палате в Хэмоте, я слушал стоны и крики своих соседей. Чего я не слышал – это своих собственных ночных выступлений. Но кошмары были у меня каждую ночь, я метался по кровати, кричал и плакал, и если бы у кровати не было защитных ограждений с обеих сторон, непременно свалился бы на пол. Элиза, разбуженная этим моим шумом, подходила, брала меня за руку, ласково будила и говорила, что все в порядке.
Но все было не в порядке. В часы бодрствования я старался оставаться спокойным, собранным, исполненным оптимизма и решимости. Но когда я засыпал, все мои защитные преграды рушились, и меня посещали ночные кошмары. Мое бодрствующее “Я” с его вымученным спокойствием было, в определенным смысле, ложью. Дикий ночной язык моих снов сообщал правду. “Ночной язык” – это термин Джойса, но я воздержусь от того, чтобы попытаться воссоздать здесь язык “Поминок по Финнегану”, титанической попытки Джеймса Джойса воспроизвести на страницах романа синтаксис нашего сознания во время сна. Вам придется довольствоваться более простым описанием моих сновидений.
Мои сны не повторяли нападение на меня, но были исключительно жестокими. В них “Я”-фигуру преследовал и атаковал враг, часто вооруженный копьем или мечом, как тот неприятель, что снился мне перед самым отъездом в Чатокуа. Порой местом действия была сцена, порой клетка, порой сельский пейзаж, порой городская улица. Но я всегда был застигнут врасплох, атакован, очень часто терял равновесие, после чего катался по земле влево и вправо, пытаясь избежать ударов разящего меня сверху врага. В это время я таким же образом катался по кровати.
Не во всех снах я выступал главным героем. Мне снилось ослепление графа Глостера герцогом Корнуэльским в “Короле Лире”. Говоря точнее, снились мои воспоминания шестидесятилетней давности о том, как пятнадцатилетним школьником я с классом ездил в Стратфорд-на-Эйвоне посмотреть знаменитую постановку Королевской Шекспировской компании, “Лира” Питера Брука, в которой Пол Скофилд играл короля, Дайана Ригг – Корделию, а несчастного Глостера и злокозненного Корнуолла – Джон Лори и Тони Черч соответственно. “Сейчас твои глаза я по полу размажу!” “Помогите мне все, кто видят старцами себя! О боги, боги, боги!” “Мерзкое желе! Вот и растаял гадкий глянец твой!”[11] Мое юное естество трепетало от ужаса при этой сцене, и я не забыл ее до конца жизни. Однако я и подумать не мог, что своеобразное глостеровское несчастье падет и на меня. Но вот теперь это мне снится.
Был еще один странный сон, похожий на ожившее великое полотно Теодора Жерико, “Плот «Медузы»”, за одним лишь исключением: все люди на плоту были сюрреалистами – Макс Эрнст, Рене Магритт, Сальвадор Дали, Луис Бунюэль, даже Леонора Каррингтон – и все они отчаянно боролись, стараясь вырвать друг у друга глаза.
Мне снилось, что я не могу вырваться из толпы людей с белыми керамическими лицами.
Мне снилось, что я в самолете, совершающем вынужденную посадку, и пассажиры кричат: “Мы все умрем!”
Мне снился обнесенный крепостной стеной город в осаде, и я во главе кавалерии галопом мчался спасти его, но в своем сне я понимал, что мы выдвинулись слишком поздно и что мы не успеем доскакать вовремя, чтобы его не успели разграбить и сжечь.
Мне снилось, как мало стоят человеческие жизни, которые продают и покупают на уличном рынке за устаревшие деньги – анны, пайсы; шиллинги, фартинги.
Мне снилось, что я возвращаюсь в свой возлюбленный Бомбей – не Мумбаи – и, едва выйдя из самолета, становлюсь на колени, чтобы поцеловать посадочную полосу, но, подняв глаза, вижу толпу, скандирующую “Дафа хо”. Убирайся.
Мне снились случайные убийства. И убийцей был я. И убийство оборачивалось радостью. Когда я просыпался, у меня в голове звучал Джонни Кэш, “Блюз тюрьмы Фолсом”. Я застрелил мужчину в Рено, просто чтобы посмотреть, как он умирает.
Предполагалось, что я начну разрабатывать левую руку или как‑то ее использовать не раньше, чем через шесть недель. Она была заточена в свой лангет, словно птица в клетку. В течение этого срока мой эрготерапевт Роуз, дружелюбная, конкретная обладательница одного с моей внучкой имени, обучала меня, как мыться в душе, используя только одну руку, как жить, пускай и временно, в мире одноруких. А также в мире одноглазых. Когда не можешь видеть, кто или что приближается к тебе с правой стороны, ты должен приучить себя регулярно крутить головой, чтобы поглядывать в этом направлении. И ты должен попытаться сделать так, чтобы это не ввергло тебя в депрессию. Ты должен совершенствоваться в наливании воды в стакан, доверять мозгу, чтобы он мог необходимым образом настроиться и начать компенсировать твою утрату.
Твое дыхание должны регулярно проверять – вдох, выдох, – существуют специальные приборы, определяющие функции внешнего дыхания. Сможете ли вы встать с кровати (при отключенной сигнализации) и пройтись? Сможете ли вы дойти до двери палаты и выйти из нее? Сможете ли вы пройти этаж до конца крыла и вернуться обратно? Сможете ли вы дойти до физиотерапевтического спортивного зала, где ваша улыбчивая, даже гламурная физиотерапевт Файе примет эстафету у Роуз? Сможете ли вы пользоваться велотренажером? А теперь можете ли вы ехать быстрее? А теперь, если мы увеличим сопротивление, сможете ли вы все равно это сделать? Десять минут? Двадцать? Сможете ли вы пройти круг по залу, перекатываясь с носка на пятку? Сможете ли идти спиной вперед? Боком? Подняться по этим ступенькам? Сможете ли пройти по небольшому лабиринту, который соорудила для вас Файе? Голова не кружится? С вами все в порядке? Сможете ли вы увидеть предметы, которые она разбросала по залу, какие‑то ниже, какие‑то выше, а какие‑то на уровне глаз? Сможете ли вы пройти тесты, которые покажут, будет ли безопасно выпустить вас в мир? – О, вы еще не очень сильны, не очень твердо держитесь на ногах. – Ну вот, вы видите? Вы справляетесь намного лучше. – Отлично. Теперь повторите все это еще по разу.