Их главный – я буду называть его Доктор О. – зашел осмотреть меня во время обхода и сообщить об этом. Чтобы оценить мое состояние, собралась команда врачей, и это было их коллективное мнение. Но я всем сердцем настроился на ту дату, и отсрочка казалась невыносимой. У меня случился эмоциональный срыв. Мне нужно домой, сказал я. Это место становится для меня вредным. Со мной в достаточной степени все в порядке. Мой физиотерапевт, Файе, сказала, что я прошел тесты, которые позволяют ей заключить, что я готов к выписке. Мой эрготерапевт, Роуз, тоже говорит, что удовлетворена моими успехами. Травмы, похоже, залечились. Кровяное давление под контролем. Отпустите меня.
– Если вы уедете, – мягко сказал мне Доктор О., – это пойдет вразрез с медицинскими рекомендациями.
– Хорошо, – ответил я, и это прозвучало излишне эмоционально, – я согласен на это.
Этот разговор состоялся, если память мне не изменяет, в среду. А в четверг, встав с кровати (к этому моменту ее заставили замолчать), я почувствовал по‑настоящему сильное головокружение. Я быстро сел. Я ошибался, а доктора были правы. Мне необходимо остаться до тех пор, пока мое кровяное давление на самом деле не будет взято под контроль.
В это же время Элиза беседовала с Самин. У них обеих были опасения по поводу моего возвращения домой. Раз за нашим домом следят папарацци, за ним могут следить и другие люди, и у этих других людей при себе может быть кое‑что другое, помимо камер с длинным объективом. Именно Самин первой сообщила мне, что у Элизы появился другой план. Наши хорошие друзья предложили нам воспользоваться своим лофтом в Сохо. Они были в Лос-Анджелесе и не планировали возвращаться в Нью-Йорк раньше, чем на День благодарения, и очень хотели помочь. Они предупредят швейцара, что мы приедем, и назовут ему псевдоним, который мы с ними сочиним. Это будет исключительно приватный, а потому гораздо более удачный, безопасный способ снова вернуться в мир. Когда Самин сказала мне об этом, я отреагировал негативно. Я хотел просто поехать домой. И больше никаких остановок в пути. Я хочу спать в своей собственной постели, и чтобы меня окружали мои книги. Однако увидев, что Элиза и Милан едины в своем предпочтении в пользу варианта с Сохо, был вынужден сдаться.
– Ладно, – согласился я, – поехали туда.
Элиза встречалась с представителями компаний, предоставляющих профессиональную охрану. Она сообщила мне, какую из них выбрала, и мы начали с ней сотрудничать. Это будет недешево, однако, как минимум на ближайшее будущее, представляется необходимым. Когда наступит время, наша охранная компания пришлет людей, чтобы забрать меня из Раска, она же согласует все с полицией Нью-Йорка. Я чувствовал себя посылкой, которую готовят к отправке, но принял эти правила.
В понедельник 26 сентября медики Раска дали мне зеленый свет. Реабилитация была окончена. После более шести недель, проведенных в двух больницах, я был готов снова вернуться в мир.
Часть втораяАнгел жизни
5. Возвращение домой
План состоял в том, чтобы уехать из Раска в три часа ночи, так тихо, как только возможно, и добраться до Мерсер-стрит по пустому ночному городу, избежав любопытных взглядов. Я собрался и был готов к часу ночи, Элиза прибыла час спустя, вместе с ней для моральной поддержки была наша дорогая подруга Суфала, уникальная исполнительница музыки на табле. Мы радостно обнялись. Элиза очень переживала, но пыталась не показывать этого, видя, как сильно я возбужден. (И тем не менее я заметил ее волнение.) Нам выдали список лекарств, несколько склянок с таблетками (болеутоляющее, если понадобится, липитор и что‑то, чтобы поднять давление), ингалятор от астмы и какую‑то глазную мазь с антибиотиками. Я надел корсет на липучках, чтобы передвигаться без ощущения дурмана в голове. После этого кто‑то из команды охраны встал у двери вместе с представителем полиции Нью-Йорка, и мой исход начался. За день до этого меня водили вниз и показывали боковую дверь, которой мы воспользуемся, чтобы я заранее знал маршрут и был уверен, что сумею преодолеть несколько ступенек, ведущих на улицу. Меня привезли сюда на носилках, а ухожу я на собственных ногах, подумал я, позволив себе минуту самовосхваления. Большой черный внедорожник “эскалейд” ждал нас с работающим двигателем. Из-за однорукости мне было непросто в него забраться, но я все же сумел сделать это без посторонней помощи. Элиза и Суфала тоже уселись, и мы двинулись в путь.
Я никогда не ездил по Манхэттену в таком радостном возбуждении. Помню, что у меня было похожее чувство, когда 29 июня 2016 года я возвращался домой на желтом такси сразу после того, как был признан американским гражданином. В тот день город внезапно показался мне другим, словно теперь он принадлежал мне или я – ему. Это было мощное чувство. Сегодняшнее было еще сильнее, и, проплывая в нью-йоркской ночи, я дал себе обещание: Я насколько возможно и как можно скорее верну себе свою старую жизнь.
Когда мы зашли в здание на улице Мерсер, швейцар приветственно кивнул нам – без тени узнавания. Мы поднялись, и, заходя в прекрасную квартиру наших друзей, я подумал: я свободен. Я жив, и я свободен. Была половина четвертого утра, и я отправился к большой, удобной, точно не вопящей кровати. Я улегся в нее, Элиза легла рядом, а потом внезапно начала неудержимо рыдать, словно выплескивая из себя пережитой стресс.
– Мой муж дома, – рыдала она, – мой муж дома.
Бывают моменты, такие как этот, которые очень тяжело описывать.
Мы могли спать сколько угодно, нас не прерывали в четыре утра лаборанты, берущие кровь, в пять утра медсестры, а в шесть врачи. В больнице темнота – мимолетная благодать, в которой ты лежишь, – твой недруг, так что удобство кровати и зашторенная темнота Мерсер-стрит были умиротворяющим подарком. Нам не хотелось начинать день. Когда мы наконец встали и раздвинули шторы, распростершийся перед нами город был словно дар. Окна лофта выходили на три стороны, так что мы могли видеть центр города с парящим над ним зданием Всемирного торгового центра 1, в западном направлении Виллидж до Гудзона, а в северном – жилые башни Университета Нью-Йорка на Бликер-стрит и далее, вплоть до Эмпайр-стейт-билдинг. На крыше была терраса, где хозяева разбили восхитительный сад. Пусть это и не был дом, но там было почти так же хорошо. Мы словно поехали в отпуск.
Несколько первых дней мы были не одни. Элиза хотела, чтобы у нее были обученные помощники, если со мной не все будет гладко, и наняла круглосуточных сиделок, дневную и ночную, чтобы они постоянно были с нами. К счастью, вскоре мы пришли к согласию, что в этом нет необходимости. Находиться не в больнице – одно это уже было лечением. С каждым днем я становился крепче.
Мир, тишина и иллюзия того, что мы вернули себе свою частную жизнь, продлились два дня. А потом меня настиг и взял в свой оборот мир медицины, он сообщил мне, что мне еще предстоит пройти большой путь. Говоря точнее, физиотерапевт, разрабатывающий мою руку, Моника, посетила нас в первый раз. Это была миниатюрная американка китайского происхождения, улыбчивая, доброжелательная, книголюб и большой читатель, безгранично жестокая во всем, что касалось возможности сделать так, чтобы моя рука вновь заработала.
– Будет больно.
– Ой!
– Будет еще больнее.
Она должна была приходить три раза в неделю. Прежде всего во время своего первого посещения она срезала лангет.
– Он больше вам не нужен.
Моя левая рука тут же почувствовала, что освободилась от кандалов, даже несмотря на то, что Милан потом сказал: “На самом деле, папа, ты совсем не можешь шевелить пальцами”. Моника сказала, что сухожилия зажили. Я миновал шестинедельный рубикон, и теперь, сказала она, пришло время делать упражнения и пользоваться рукой везде, где это только возможно, – легко сказать, но трудно сделать, когда твоя рука остается полностью обездвиженной.
Сухожилия проходят по каналам внутри руки, и теперь, когда они снова срослись, их нужно было заново научить двигаться вверх и вниз по этим каналам. Я наивно полагал, что физиотерапия сотворит это чудо за несколько месяцев. Теперь я узнал, что все далеко не обязательно будет так однозначно. Существовал реальный шанс, что, хотя сухожилия и начали плавно скользить по своим каналам, позволяя моей руке выполнять свои обычные задачи – сжиматься, разжиматься и так далее, – была и малоприятная вероятность, что они вместо того, чтобы расслабиться, затвердели в своих каналах, навсегда застыв в одном положении, и тогда могла понадобиться более серьезная операция, чтобы попытаться их отделить. От этой новости у меня защемило сердце, но она же побудила меня отдать на реабилитацию все силы. Будет больно, ну и пусть. Я хотел вернуть себе руку.
Первой задачей Моники было разобраться с запекшейся кровью, которая деформировала мне руку и тоже мешала ей начать двигаться. Моника счищала ее во время каждого своего визита. У нее был набор разнообразных инструментов. Они напоминали сине-зеленых полупрозрачных морских чудовищ, а работали как орудия пыток. Моника показала мне упражнения, которые я должен был выполнять в ее отсутствие, и вручила жужжащую машинку для обработки рубцов.
– Я не могу делать это с той же силой, что и вы.
– Понимаю, – ответила она. – Трудно причинять боль самому себе.
История с моей рукой растянется еще на шесть месяцев. Помимо занятий с Моникой, раз в шесть недель или около того у меня были запланированы визиты к кистевому хирургу из Лангона, больницы Университета Нью-Йорка, доктору В. Нашу первую встречу никак нельзя было назвать обнадеживающей. Он прямо заявил мне:
– В случае таких серьезных травм, как у вас, мы обычно не даем особо оптимистичных прогнозов.
Стоял вопрос с двигательной активностью, а после встал и вопрос с чувствительностью. Что касается двигательной активности, поначалу она была совсем слабой. Что касается чувствительности, она до некоторой степени присутствовала в большом и указательном пальцах, отсутствовала в среднем и безымянном и совсем слабо проявлялась в мизинце. В ладони между рубцом и кистью чувствительность была, но выше рубца ее не было. Доктор В. затруднялся сказать, насколько чувствительность может вернуться, если сможет вернуться вообще. Он над